[124], что рисовало очень не радужную картину. И ведь над этой женщиной угроза действительно нависла. Вице-канцлер Бестужев говорил, что едва удалось не допустить привоза фрейлины в Петербург для следствия и пыток. Важно, что наряду с вопросами о деньгах и ценностях вкралось и требование поведать о том, с кем какие имела она тайные связи, в том числе и «по отмене престола российского». Этот пункт нужен был для того, чтобы в любой момент превратить дело Менгден в политическое. Если б нащупали подтверждение замысла о короновании Анны Леопольдовны, то это очень пришлось бы на руку – объяснили бы всем, что скинули заговорщиков, которые намеревались захватить власть.
Юлиана Магнусовна упираться не стала, рассказала все, что ей известно о том или ином ценном предмете, но на политический вопрос, конечно, дала полный отказ в любых противоправных действиях или намерениях. О том, насколько искренне отвечала, сложно судить. Но показала она, например, что графу Линару было выдано Анной 20 000 рублей, а от нее самой алмазных пряжек на 2 000 рублей.
Допрашивали и других фрейлин, служанок, снова задавали вопросы Юлиане. Конечно, они все жаловались Анне Леопольдовне, что их подвергают таким допросам. Бывшая регент решила сама сделать заявление. Салтыкову и Гурьеву она объявила, что нет у них никаких алмазов, которые бы достались после смерти Анны Иоанновны и ареста Бирона, разве что имеется складень из некоторых переломанных для того вещей, да складок на руки из больших каменьев и часов бриллиантовых. Остальные же бриллианты следует искать в шкафу, в черепаховой табакерке.
Но теперь Елизавете срочно нужно было разыскать опахало с красными камнями и бриллиантами. Она требует Салтыкова добиться ответа у принцессы. Тот за ее подписью присылает ответ, словно полный уже обиды и раздражения: «…осталось с прочими алмазными вещами, а я его к себе не бирала и никого им не подарила, в чем могу бесстрашно и присягнуть».
Допрашивали и Антона Ульриха, ему тоже следовало отчитаться о своих алмазах, табакерках, и других вещах. Он очень нервничал, винил свою супругу в их бедах, называя именно ее беспечность первопричиной их нынешнего положения, упрекал в сокрытии крупиц поступающей извне информации. При этом, сама Анна со свойственной ей меланхоличностью продолжала придерживаться видимой невозмутимости[125].
Но не камушками едиными волнует семейство Елизавету. Грянул новый гром. Обиженный в чинах при смене власти подполковник Иван Лопухин ходил и жаловался, что его обделили, а государыне и дела никакого нет, потому что только и знает, что пьет и гуляет. Может быть такие слова и не заметили, но он же добавил, что Елизавета незаконнорожденная, а значит и прав на трон не имеет. На Лопухина донесли, а он на допросе стал валить всё на свою маму. Наталья Федоровна, якобы зналась с австрийским послом, господином Боттой, а уж он ей обещал помочь вернуться принцессе Анне, указывал на поддержку и со стороны прусского короля Фридриха. На обвинении матери Лопухин не остановился. Рассказал, что информацию та обсуждала ещё с Анной Бестужевой и её дочерью. А это уже серьезно. Как никак, родственники вице-канцлера Бестужева-Рюмина. В итоге на дыбе оказались Иван Лопухин, его отец, мать, упомянутая графиня Бестужева. Выявили всех, кто в заговоре участвовал, кто хотел восстановить власть Анны Леопольдовны. Приговорили их всех к колесованию, но снова Елизавета помиловала заговорщиков. Свой обет о том, что никого не лишит жизни, она держала всю свою жизнь. Россия, наверное, была единственная в мире страна, где не практиковалась в те годы смертная казнь.
Заговорщиков секли кнутом, урезали языки, да отправили в ссылку, лишив всего имущества. Прочих подельников сослали в армейские полки, в матросы, а один из камергеров отправлен в деревню.
Кстати, австрийский посол ко времени следствия страну покинул. Потому стал считаться главным заговорщиком. А упомянутый прусский король Фридрих, дабы отвести от себя всяческие подозрения стал писать письма через своего посла, напрямую, выражая заботу о Елизавете и ее правах на трон. Он советовал императрице принять жесткие меры в отношении опасного Брауншвейгского семейства. Советовал спрятать, заточить их в Сибири, да в таком месте, чтобы и название было мало кому известно[126].
Теперь уже ни о какой свободе, ни о какой Европе не могло быть и речи. Нельзя их и в столицу привозить.
В 1744 году семья уже находилась в Ораниенбурге. Часто его путают то с Оренбургом, то с Ораниенбаумом, то с одноименным городом в Германии. На самом деле, это место находится в Липецкой области и сегодня называется городом Чаплыгиным. В те годы это была Рязанская губерния. Сюда Брауншвейгскую фамилию перевели в январе из крепости. За это время окружение постепенно редело. Свиту из числа урожденных иностранцев постепенно высылали в родные края, да и тех, кто из числа местных, отщипывали, да определяли жить в разные части страны.
Кстати, важное событие произошло в семье Анны и Антона Ульриха за это время. В 1743 году у них родилась ещё одна дочь. Супруги, безусловно, верили в чудеса, назвали девочку Елизаветой. Наивные, ждали, что растает сердце императрицы, узнав о таком милом посвящении. Нет, Елизавета лишь больше волновалась, ведь это очередной претендент на престол в период, когда она еще свою власть совсем не укрепила.
Жила семья в Ораниенбургской крепости, а именно, в деревянных покоях. Там было шесть комнат. Помещение для Ивана Антоновича было отдельно, он проживал там с приставленными к нему сидельницей и карлицей. Именно эти женщины стали для ребенка главным источником информации о мире, по всей видимости, они и обучали его понемногу, закладывали основы и религиозного мировосприятия.
Летом 1744 года принято судьбоносное решение, которое и расставит все по местам на долгие годы. Ответственным за этот переезд был назначен барон Николай Корф, пользующийся неограниченным доверием Двора, в том числе и за счет того, что был женат на племяннице Екатерины I, а значит, кузине нынешней императрицы. Ранее он уже реализовал деликатное дело – привез в Санкт-Петербург из Киля наследника Елизаветы.
При реализации новой задачи по переезду Брауншвейгской фамилии, решено было окончательно разлучить свергнутого малыша-императора с его семьей. Их всех вместе отправляли на Север, в Холмогоры, но уже мальчик теперь будет жить отдельно. Это не единственная потеря, с которой пришлось смириться семье. Запрещено было ехать с ними и их свите. Отлучен был от Антона Ульриха его товарищ и адъютант полковник Геймбург. Но больнее всего давалось расставание Анне Леопольдовне с Юлианой Менгден – принцесса не представляла свою жизнь без ее поддержки, без этого постоянного общения. Николай Корф сообщал о том, что лишение общества Менгден введет принцессу в совершенное отчаяние. Но, разумеется, это никого не волновало. Корф даже не решился сразу сообщить об этом Анне – отвечал, что подруга ее приедет позже.
Словно в насмешку чувствам Анны среди тех служителей, кого следовало взять с собой числилась фрейлина Менгден, но не Юлиана, а Якобина – её сестра. Та самая, младшая из девиц Менгден, которая должна была выйти замуж за брата Бирона. Свадьба не состоялась. Случилась эта ссылка. Предстояло Бине заменить сестру рядом с принцессой. Пусть и родня, но нрав эта женщина имела совершенно иной – совершенно не была подружкой Анне Лепольдовне, постоянно ругалась с Антоном Ульрихом, вступала в интимные отношения с караульными, да и не только. В общем, была не в помощь, а в совершеннейшую тягость. Кроме этой одиозной Менгден дозволялось тогда семейству иметь и других служителей: камердинера, кормилиц для детей, поваров, прачек, портного, башмачника и еще некоторых.
Решено было, что новым местом пребывания семейства будет Соловецкий монастырь. Но пока добрались до Архангельской губернии, началась осенняя непогода. Переправа к монастырю была невозможной. К тому же, оказалось, что Анна Леопольдовна снова в положении. Да и самочувствие у нее было опасное. Корф был прав, Анна в дороге осознала, что она лишена навсегда и сына, и Юлианы. С ней приключилась истерика. Приводили в чувство как могли, в частности, пускали кровь. Пришлось разместить всех в Холмогорах, сначала чтобы перезимовать, а потом и вовсе решили выбрать это место для их жизни.
Места в Холмогорах подходящего не было: ни монастыря, ни крепости. Самым приемлемым помещением признали дом местного архиерея. Иван Антонович жил в одном доме со своей семьей, но в другой его части. Столь тайно, что родители даже не подозревали об этом, у них не было никаких сведений о его судьбе.
В целях конспирации и обеспечения нового уровня безопасности, малышу даже повелели сменить имя. Теперь его называли Григорий. Ему всего четыре года. Он сидит в полном одиночестве. С ним никто не общается. Единственное контактирующее лицо – капитан Миллер. Можем только предполагать, как общался он с ребенком, учитывая все установленные ограничения на взаимодействие с узником. Было запрещено даже учить ребенка грамоте.
На некоторое время оставим его одного в пустой комнате, как большую часть времени он и проводил. Проследим за тем, как жила без Ивана Брауншвейгская семья в другой части дома.
Когда семья прибыла в Холмогоры, то им, как людям верующим, понадобился священник. Корф не мог самолично принимать такого решения. Обратился к государыне. Та разрешила бывшей императорской семье бывать на службе только в церкви в самом архиерейском доме, не покидая его. Чтобы проводить службу дозволили привлечь одного священника из числа монахов, дьякона и пономаря. При этом, общение между верующими и клириками не дозволялось. Но церковная служба в христианстве предполагает и исповедь, а это не просто общение, а тайная беседа, один на один. Секретничать было нельзя, потому к исповеди и причастию велено было не допускать. Откладывать до прибытия в Соловецкий монастырь, где им будет выделен особый духовник, который и исповедует, и причастит.