В качестве новогоднего подарка в конце декабря 1744 года мини-колония получила от Ея Императорского Величества три большие бочки венгерского вина и более двух десяток различных водок. «Обрадуй и заплати Господь Бог Ее Императорскому Величеству нашу всемилостивейшую государыню…», – отвечали узники[127].
Но ведь не безродных крестьян Елизавета упекла в застенки. И Анна, и Антон Ульрих – члены европейских фамилий, почему не звонят во все колокола на Западе? Ответ до банальности прост. В близком родстве Анны Леопольдовны не было столь влиятельных особ. А вот у её мужа дядюшки и тетушки были серьезные, хотя бы вспомнить Марию-Терезию да Фридриха II. Первая не вспомнит о своих родственниках в принципе. Хотя, к примеру, Петр III будет все свое недолгое правление подозревать[128] австрийский двор в симпатиях к свергнутому Ивану Антоновичу. Но даже эти подозрения канули в пучине глубокого молчания Вены.
А вот у прусского короля маршал де Бель-Иль интересовался, не планирует ли тот вступиться за несчастного племянника. Фридрих отвечал[129], что между царствующими особами он считает родственниками только тех, кто с ним на ладах. Именно Фридрих напоминал Петру III[130] о вероятности мятежа в пользу узника, что освободить его из тюрьмы вполне возможно сделать заговорщикам при помощи иностранных денег. Явно такими предупреждениями дядя не способствовал обретению свободы страдательным племянником.
По сути дела, мы видим, что в вопросах монаршего родства политика превалирует над кровными узами, а приведенные в оправдание прусским монархом слова – не более чем отговорка, ведь другой наш свергнутый правитель – Петр III – будет просто обожателем Фридриха, но и он не дождется от него никакого заступничества в скорбный час. Аналогичную ситуацию с молчанием евпропейских корон мы встречаем и в XX веке; разве мало было родственников среди действующих государей у Николая II и его супруги? Кстати, некоторая нота созвучия в скитальническо-затворнической судьбе последних Романовых и Брауншвегского семейства встречается. У кого из семейств судьба трагичнее, судить как-то неприлично. Вспомним утверждение классика, что каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.
Ещё 1 февраля 1742 года Елизавета Петровна в одном из рапортов[131], поданных ею, обратила внимание на то, что принцесса Анна и Антон Ульрих содержатся в разных комнатах, пусть и в одном доме. Она соответствующего распоряжения не давала, потому потребовала «отныне вместе быть». Пятого числа ей доложили, что «принцессу Анну с мужем в одни покои свели». Пришло время пожинать императрице плоды своего шага по укреплению изгнанной семьи. В сентябре 1743-го на свет появилась первая из рожденных в неволе.
А ровно через полтора года после Елизаветы Антоновны на свет появляется еще один ребенок. Уже здесь, в Холмогорах. Для того, чтобы роды прошли успешно, барон Корф лично ездил в Архангельск, чтобы найти бабку повивальную (с нее взяли расписку о неразглашении) и кормилицу (было куда сложнее, пришлось действовать и угрозами, и обещаниями, чтобы уговорить жену бочара поехать неведомо куда неизвестно к кому).
Роды прошли. Ребенок появился на свет. Но на сей раз всё оказалось куда серьезнее. Это был мальчик. Его, продолжая наивно верить в умягчение сердец, родители называют Петром в честь отца императрицы. Но в Санкт-Петербурге всё воспринимается совершенно иначе. Елизавета раздражена появлением нового законного (по завещанию Анны Иоанновны) наследника мужского пола. К тому же, полученное имя воспринимается не как жест уважения государыне, а как проявление амбиций – императорское имя. Назвали бы Леопольдом, или Фердинандом в честь родных дедов, было бы спокойнее – понятно, что люди не претендует на российскую историю, живут своим Брауншвейгским мирком. А тут, видите ли, Петр!
И ведь сколько в российской истории было случаев, когда правящая семья никак не могла обзавестись наследником. Это история и Василия III на протяжении нескольких десятков лет, и Федора Иоанновича, и Петра I в последние годы жизни, да и в будущем, Александр I, Николай II.
Да и сейчас в столице сидит на троне государыня, которой никогда не завести своего родного законного ребенка, не сделать его наследником. В 1742 она привезла своего племянника, чтобы вырастить себе преемника, а он совершенно не радует ни внешностью, ни манерами, ни умом[132]. Но других нет кандидатур, приходится довольствоваться тем, что есть.
А здесь, в далеких Холмогорах, свергнутое семейство, где жена изначально своего супруга терпеть не может – один за другим дает жизнь крепким детишкам, тут вам и мальчики, и девочки. Будь у власти – так это и крепкая династия, и выгодные браки с европейскими монаршими семьями обеспечены.
Правда, приключается с этими здоровыми детьми разная беда в раннем возрасте. Специально уж, или нет, но совпадения уж очень странные. Екатерину маленькую, помним, уронили при совершении переворота. Петр тоже в детстве повредился как-то так, что у него небольшие горбы образовались, ноги были искривлены. Елизавета Антоновна тоже голову в детстве сильно расшибла. Хотя, дети… что с них взять.
Тем временем, барон Корф убеждал Елизавету, что не следует везти семейство в Соловецкий монастырь. В Холмогорах они находятся под надежной охраной, а там, в строгом монастыре, возможно и волнения спровоцировать. Ведь, как говорил Корфу архиерей, который в той обители жил двадцать лет, не допускаются на территорию монастыря не только женщины, но даже мужчины безбородые, даже скотина женского пола. А привести им туда людей жить, среди которых немцы, женщины – может быть оскорбительно. Да и доступ к монастырю большую часть года ограничен – неизвестно, что там будет происходить с семейством. К тому же как наладить снабжение семьи – не на шею же местной братии их определять, а везти для узников продукты придется из Устюга или Архангельска, а это связано с большими издержками.
22 марта 1745 года Елизавета с его доводами согласилась, издав соответствующий указ. По нему «известных персон» следовало впредь содержать в Холмогорах, в том же доме, где и находились к тому времени[133]. Но следовало предпринять дополнительные меры – огородить церковь, в которой они бывают, высоким забором, чтобы никто с архиерейского двора их видеть не мог. Вход в храм тоже был перенесен с этой же целью.
Добившись того, что в Соловки Брауншвейгское семейство не отправят, барон Корф получил и новости для себя – его служба здесь заканчивалась. Следовало возвращаться в Петербург, а дела передать майору Гурьеву. Но, как нам уже известно, Елизавета практиковала дополнять свои указы новыми вводными. Так и теперь Корфу, прежде чем вернуться, следовало поговорить с принцессой Анной в очередной раз о том, кому она раздала свои «алмазные вещи», так как многие из них так и не были обнаружены. К этому поручению было собственноручно приписано императрицей: «А ежели она запираться станет, что не отдавала никому никаких алмазов, то скажи, что я принуждена буду Жулию (Менгден) разыскивать, то ежели её жаль, то она её до такого мучения не допустит»[134]. Думается, что такой аргумент не мог не подействовать на Анну Леопольдовну. Она дружить и дорожить близкими людьми умела, потому, скорее всего, рассказала об алмазах всё, что было ей известно. Где и у кого они оказались, мы не знаем, так как Елизавета ждала от Корфа личный доклад по возвращению. Но предположить судьбу некоторых камней можем – тут мог быть замешан любимый Мориц Линар, который, по некоторым свидетельствам взял с собой приличное количество драгоценностей, чтобы в Европе изготовить корону для планируемой некогда коронации Анны II. Церемонии не состоялось, а значит сырье и деньги, в количестве, весьма превышающем ранее озвученное Юлианой Магнусовной, могли оставаться у саксонского графа.
Но и на этом поручения не исчерпывались. Прилагалось еще одно указание, но оно уже больше не уезжающему барону, а тем, кто остается сопровождать дальнейшую жизнь Брауншвейгского семейства. Было сказано, что если кто умрет из узников, то тела их следовало подвергнуть необходимым анатомическим процедурам, а затем в спирте скорейшим образом прислать «к нам» в сопровождении специального офицера. Впрочем, это касалось Анны и Ивана Антоновича, в отношении остальных требовалось также провести анатомию и поместить в спирт, но отсылать в Петербург тела не следовало – надо было сообщить и ждать указаний. Интересно, что все эти распоряжения Корф должен был дать Гурьеву устно, не передавая самого документа – «цыдулу» следовало назад привезти.
Но почему столь разный подход ко всем? В первую очередь, фигуры Анны Леопольдовны и бывшего императора Иоанна известны всем, фигурируют в указах, манифестах, их кончина должна быть четко зафиксирована не только в документах, но и наглядно, чтобы никаких слухов не плодить, чтобы самозванцы не появились. Да и самой государыне будет спокойно, если лично своих родственников в последний путь проводит, избежав любых приключений на этом фоне. Про остальных детей общественность не очень осведомлена, а Антон Ульрих уже никого не волнует, но каждый такой случай следует рассматривать отдельно, потому и приказано сообщать и ждать ценных указаний. Но вскоре уже Гурьеву поступило дополнительное поручение, которое касалось непосредственно посмертной судьбы Ивана Антоновича. Указывалось, что если случится ему умереть раньше, чем родителям его, то прежде показать его мертвое тело Анне и Антону Ульриху, лишь потом отправлять в Санкт-Петербург. Этим шагом императрица старалась исключить возможность повторения истории, когда в 1605-м году Мария Нагая, мать царевича Дмитрия Угличского признала им въехавшего в Москву Лжедмитрия I, тем самым дополнительно легализовав самозванца.