Последний Иван на престоле. Рождение, жизнь и смерть под властью женщин — страница 16 из 30

Впрочем, все Брауншвейгские ещё молодые, здоровые. К чему сейчас о погребении волноваться?

За прошедшие одиннадцать месяцев с рождения Петра Антоновича Брауншвейгского, императрица как-то свыклась с мыслью о продолжении этого рода и новом мужском наследнике, но ей несут уже новое сообщение. Снова роды. И года не прошло, а снова успешно на свет появился очередной холмогорский мальчик. А имя не Антон и не Ульрих – самый настоящий русский Алексей. В прошлый раз была отсылка к отцу Елизаветы, теперь к деду. Тут ещё всё сложнее – это же общий их с Анной Леопольдовной предок. Может быть, попытка напомнить, что они её родня, но с другой стороны если посмотреть… государыня даже не стала развивать эту мысль – изорвала поданный ей рапорт[135]. «Уже пятеро детей. Сколько ж их ещё будет?», – наверняка, в сердцах подумала императрица. Ведь её кузине всего 27 лет. Репродуктивный возраст в самом разгаре.

Нисколько больше не будет. Всё на этом. Елизавете Петровне сообщили, что принцесса Мекленбургская не пережила последствий последних родов и отдала Богу душу. Не будем думать плохо про правительницу и допускать мысль, что ее эта новость обрадовала, сообщим лишь дальнейшие действия.

От Антона Ульриха потребовали, чтобы он лично написал письмо, в котором бы сообщил эту прискорбную новость. Требовалось это, чтобы избежать кривотолков и иметь подтверждение, что умерла Анна от естественных причин. При этом, следовало ему так написать его, чтобы не упоминать роды, лишь только огневицу – жар или лихорадку. Ни у одного из историков мы не нашли упоминания наличия такого письма, наверняка оно имело место, но все равно по своему содержанию не в полной мере устраивало, потому и кануло в Лету.

Я. П. Шаховской, обер-прокурор Святейшего Синода, сообщал[136], что 19 марта 1746 года Елизавета повелела ему объявить Синоду, чтобы умершую Анну Леопольдовну погребли в Троицком Александро-Невском монастыре в Санкт-Петербурге. Похороны должны были пройти по церковному чиноположению, осуществить его следовало духовным персонам. Каких-либо иных церемоний производить не дозволялось. Особенно императрица отметила, как надлежит именовать усопшую – исключительно «благоверная принцесса Анна Брауншвейг-Люннебургская». Конечно же, мужа и детей на похоронах не было.

К восьми утра 21 марта собралась ко двору знать выразить свое соболезнование. А к десяти часам в Александро-Невский монастырь прибыли императрица Елизавета и великая княгиня Екатерина (да, она уже была в России). В черных платьях, в окружении придворных. По некоторым свидетельствам, императрица даже изволила плакать. Скорее всего, так и было. Елизавета была дамой импульсивной, не могла не чувствовать себя, пусть и опосредованно, но частично виновной в столь ранней смерти своей родственницы. Понимала она, что ничуть не лучшая судьба ждет оставшегося Антона Ульриха и его детей.

«ИДИОТ, – а, м. 1. Человек, к-рый страдает врожденным слабоумием. 2.Глупый человек, тупица, дурак (разг. бран.). II уменьш. идиотик, – а, м. (к 1 знач.; обычно о ребенке). II ж. идиотка, -и.»

Словарь С. И. Ожегова[137]

В. В. Стасов – известный публицист и архивист второй половины XIX века, готовил по поручению директора Библиотеки М. А. Корфа информацию о Брауншвейгском семействе для императора Александра II. В своей рукописи момент ухода из жизни Анны Леопольдовны он завершает словами: «…детям приходилось вдруг лишиться матери и остаться с одним идиотом отцом». Его начальник решил смягчить формулировки. Зачеркнул слово «идиотом», но дописал потом карандашом: «почти идиотом». По всей видимости, подобное отношение к Антону Ульриху было сформировано и из записок современников, и из его писем, в которых он выставляет себя в совершенно нелепом свете. Такие записки мы еще упомянем. Впрочем, они в большей степени говорят не об ограниченности ума, а о страхе и попытке сберечь себя и своих детей.

О жизни оставшейся Брауншвейгской фамилии, а это, если не считать Ивана, были Антон Ульрих и дети: Екатерина, Елизавета, Петр и Алексей, мы знаем очень мало, а то, что известно, не может не вызывать печаль относительно того, в каких условиях им приходилось жить.

Помните, в самом начале их поездки из Петербурга императрица Елизавета требовала у приставленного к ним генерала-аншефа Салтыкова, чтобы никакой нужды у семейства не было, чтобы оказывался им почет и уважение? Со временем снижались не только чины главных надзирателей, но и требования к условиям содержания.

Постепенно эта жизнь все меньше отличается от той, которую ведут настоящие заключенные-уголовники, изолированные от общества за жестокие злодеяния.

Когда уезжал Корф, он оставлял своему преемнику инструкцию из двух десятков пунктов. Уже из нее мы видим, что семье не разрешалось общение не только с посторонними, но даже с людьми из охраняющей и обслуживающей команды, за исключением тех, кто имеет на то письменное разрешение. Кормить их следовало «без излишеств», хоть и рекомендовалось закупать провизию в «пристойных местах». Одежду, как для семейства, так и для остального штата, следовала брать из имеющегося, докупать только в случае если недостает. Значит, носить следовало каждую вещь, пока не износится.

Но принявший эту инструкцию Гурьев всячески спешил избавиться от своих холмогорских обязанностей, регулярно просил вернуть его к прежней службе.

Из писем уже нового надзирателя над семейством Максима Вымдонского начала 1750-х годов[138] мы видим дальнейшее ухудшение ситуации. Денег на содержание узников и всей команды катастрофически не хватало. Терпели нужду Антон Ульрих и четверо детей (которые оставались при нем) даже в самых базовых человеческих потребностях. Им нечего было носить. Дети росли, одежда изнашивалась. Новая поступала редко. Дошло до того, что отец семейства просил переделать его единственный кафтан на платья для детей. Несмотря на то, что эта одежда была единственной, которая оставалась ему впору – сильно располнел принц в заключении.

В марте 1753 года он писал императрице, что «не могу получить ни для себя, ни для детей своих никакого платья, а в еде и питье также чувствительна значительная разница, и я сообщил об этом приставленным ко мне офицерам, но не могу получить от них никакого положительного ответа. В другом письме того же года принц сообщал, что просил башмаки и обувь для себя и детей, но не получил ответа, отдал тогда чинить старые, но оказалось, что их уже никак не исправить»[139].

Не получали они и должного медицинского ухода. Старались обходиться теми средствами, которые сами могли обеспечить, перетерпеть, а уж при сильном жаре – опять же самостоятельно пускали себе кровь. Призвать доктора можно было, но делали это крайне редко, так как приходящий лекарь непременно издевался над заключенными: то шуточно излишне расшаркивался перед ними, то насмехался, а то и просто кричал. Ему уже и говорили: «Хочешь дай лекарство, не хочешь – не давай, только не ругайся». Хорошо хоть дети заболевали не часто. Хорошее, качественное потомство получилось у Антона Ульриха и Анны Леопольдовны: выжили все родившиеся, редко болели даже в заключении, успешно перенесли оспу.

Немаловажно здесь, что жили они вместе. Были семьей, общались, мечтали, заботились друг о друге. Отец, худо-бедно, по мере своих возможностей, учил детей читать, писать, рассказывал о мире. О хорошем образовании, конечно, не могло быть и речи. Антон Ульрих в принципе переживал, не окажется ли преступлением домашнее обучение грамоте, оттого и писал ходатайство на имя Елизаветы Петровны, разрешить познавать, читать и писать, аргументируя высокими мотивами, как теми, что дети живут и ничего не знают о Боге, не знают о Слове Божьем. Императрица не сочла необходимым отвечать. Это можно было понять по-разному. Предпочли счесть не как отсутствие разрешения, а как молчаливое согласие. Чтению обучились, писать тоже (правда, нельзя им было письма слать, да и не было знакомых адресатов у них в целом мире). Иностранных языков детям отец не давал, хотя владел, по крайней мере, немецким, французским. Судя по всему, считал это излишним. Антоновичи говорили только на русском языке, да притом с проявившимся у них северным поморским выговором[140].

Из одного окна члены семьи могли видеть только часть реки, песчаную большую дорогу из другого, третье окно выходило в сад, где росли березы, папоротник и крапива. В сад они могли выходить, прямо из своих комнат по лестнице. Эта возможность представляется чуть ли не райской, если сравнить её с тем, в каких условиях жил Иван Антонович. В саду им позволялось[141] не только ходить и дышать, но работать, вести небольшое хозяйство, включающее даже кур и уток. А это уже возможность сохранять свой человеческий облик, совершая осмысленную полезную деятельность, поддерживать свое здоровье, занимаясь физическим трудом. А в качестве особого развлечения, которое, надо полагать, случалось далеко не каждый день, можно было на карете с лошадьми отъезжать от дома на целых 200 саженей, что равняется почти половине километра. В этом путешествии они могли видеть, например, помимо своего места пребывания еще и луг, мечтали на нем погулять, но им это уже было не дозволено.

Но и следует отметить, что в общем, жизнь всей этой холмогорской компании, включающей в широком смысле и охрану, и служителей – не была тихой. Взрослые, да притом молодые, люди были заперты в одном помещении. Оттого и проявлялись склоки, страсти, скандалы. Главный надзиратель Максим Вындомский был человеком тщеславным, любителем выпить, вспыльчивым. Он умудрился рассориться с командой – постоянно писал в Петербург доносы на всех, обвиняя во всех грехах: от пьянства, до покушения на свою жизнь.