Тут, надо признать, насилие над арестантом не было местной инициативой. Согласно инструкции шефа Тайной канцелярии Шувалова А. И., времен Петра Федоровича, караульным поручалось сажать арестанта на цепь, бить плетью и палкой, если он будет «чинить какие непорядки» или говорить непристойности. Никогда не узнаем, как часто на самом деле пользовались этим правом охранники, но то, что применялось оно в отношении заключенного охранниками, – нет сомнения.
Случилось это, например, 18 сентября 1761 года, когда Иван напал на самого Овцына, а ведь этот капитан был отнюдь не образцом милосердия, на него жаловались и сами караульные – то он какого-то служащего за пустяк покалечил, то заставлял вверенных ему солдат гладить себе ноги и чесать голову по часу времени[160].
А что было делать самому арестанту? Иногда буйствовал, другой раз пытался как-то их напугать: «из нас каждому, заходя, в глаза дует и фыркает и другие многие проказы делает, а во время обеда на всех взмахивает ложкою и руками, кривляет ртом, глаза косит… и он, увидя, что я робею, более всякие шалости делает»[161]. Ну не дитя ли? Именно над этим фактически ребенком и глумились взрослые мужики.
Вот про ложку упомянули, надобно подробнее рассказать здесь про застолья. Обедали охранники с арестантом вместе, за одним столом. А еда, надо сказать, поставлялась качества уж неизвестно какого, но в масштабах серьезных, не пример тому, как жили в Холмогорах. До пяти блюд в обед, до пяти блюд вечером, а еще ежедневно выделялось по бутылке вина (позже прекратили), по шесть бутылок пива, и еще квасу[162]. Полагалась ему солонина, говядина, курятина, мед, хлеб, яйца, молоко, а в пост соленую осетрину, рыбу сиги, чернослив[163]. Но, учитывая, как над арестантом любили поиздеваться, да «лишить чая», то много ли этой еды доходило до рта Ивана Антоновича?
А еще всё интересовались в Петербурге, что же думает о себе этот «безымянный» «Григорий», кем себя представляет. Шувалов попросил[164] этот вопрос капитана Овцына выяснить. Интересно, что вроде бы как раз такое спрашивала Елизавета во время встречи. Или не было встречи? Или надобно периодически проводить этот профилактический опрос, чтобы следить за динамикой?
Овцын в ответ передал слова арестанта о своей личности. Тот сказал, что он принц здешней империи и государь. Называл себя человеком великим, у которого подлый офицер отнял имя и переменил его. Вероятно, в голове у Ивана смешались все те офицеры, которые его когда-то отняли от родителей, те, что новое имя нарекли, а также сведения о том, что есть у императрицы новый принц-наследник.
Ответ такой в Петербург Овцыну было передавать страшновато, еще подумают, что он сам наставляет узника в таких мыслях. Потому и добавил, что, услышав подобные заявления, сказал, чтобы «о себе пустоты той впредь не думал и впредь того не врал», на что Иван Антонович рассердился и кричал.
Когда же случилось Петру III занять престол, то он скоро озаботился о Шлиссельбургском узнике. Фактически в первую неделю правления был издан указ, чтобы охраняющие противились сколько могли, если решат у них узника забрать, а главное – «арестанта живого в руки не отдавать». По его указанию сжигали дела с упоминанием бывшего императора. Удивительно, что ревность и опасение граничили у Петра с состраданием к дальнему родственнику. Австрийский посол даже якобы слышал от самого императора, что тот намерен отыскать в Иване природные способности и употребить с пользой на военную службу[165]. Конечно, можно было бы отнести подобные речи к проявлению внешнего благородства во время общения с иностранными (тем более австрийским) посланниками, но он на самом деле словно пытался все больше узнать и понять, как должно поступить с заключенным.
Бытует мнение[166], что во время своего краткого и резонансного правления Петр Федорович, планировал освободить Иоанна Антоновича из заключения. По первой версии, не с тем, чтобы он рядом с ним жил, а отправить к родне его в Брауншвейг. Получилось бы такое яркое проявление родственного сострадания, ну и хороший жест в глазах европейских монарших домов.
Но есть и более занимательное и практичное предположение, которое объясняет мысли об освобождении узника. Вступая на престол, Петр III не назвал своего сына Павла наследником, а, по некоторым сведениям, высказывал сомнения в своем отцовстве. В манифесте о восшествии на престол говорилось лишь об абстрактных «по высочайшей его воле избираемым наследникам и назначаемым наследникам».
Действовать он планировал ровно по закону о престолонаследии Великого Петра. Статус жены Екатерины и их общего сына были лишь оговорены в форме церковного вознесения молитв на службах. Про Павла был издан отдельный указ, в котором говорилось, что «много зависит будущее благосостояние отечества» от качества его воспитания[167]. Но так можно сказать о любом человеке, исходя из трюизма, что «дети – наше будущее». Значит, Петр Федорович подстелил соломку для возможной смены своего наследника?
Других детей, кроме Павла, у императора нет и, возможно, и не будет, учитывая, что за все годы отношений вне брака, ребенка не появилось. Нет у него родных братьев и сестер, нет кузенов, кого выбирать в преемники он собрался? Как ни странно, самый близкий родственник – это тот узник, Григорием названный, что в Шлиссельбурге заточен, тем более, что он мог знать о том, что, разочаровавшись в нем самом, Елизавета рассматривала уже эту кандидатуру. Потому и поехал на смотрины[168].
До того справлялся Петр Федорович, говорит ли по-русски Иван Антонович, чтобы понять, в каком вообще состоянии сознательности находится узник. Ему отвечали, что говорит чисто (заикание страшное куда-то делось?), но редко когда даже одно слово произнесет (и этот тот, который готов был ругаться и спорить с охранниками?). Узнав, что всё же диалог возможен, император решился на личную встречу. Она состоялась, по всей видимости[169], 22 марта 1762 года. Зачем-то Петр был одет в офицерский мундир, будто заключенный может различать чины и звания. Увидели они там высокого и физически развитого человека, но, как сообщается, с расстроенными от одиночного сидения умственными способностями. Присутствовавший на встрече обер-маршал Нарышкин попросил обитателя камеры представиться, тот назвался «Императором Иваном». Еще одно свидетельство, что понимает, что является свергнутым правителем. Знал также, что ему пытаются вменить чужое имя Григорий.
Вообще же, эта встреча настолько обросла версиями и расхождениями, что нельзя быть уверенными ни в одной из них. По некоторым источникам, Иван был полон надежд вернуться на свободу и, в соответствии со своими правами, надеется возвратить трон, расправиться со свергнувшей его императрицей (в чем тогда умственное расстройство?). По другим сведениям, заключенный называл себя Григорием, утверждал, что государь Иоанн уже умер, это свидетельство мы еще встретим в будущем. Вполне может быть, что в процессе беседы были высказаны сразу две столь разные версии от самого заключенного, ведь даже если и знал о своем происхождении, то, находясь всю жизнь в заключении, мог иной раз и заговариваться. Мысли могли путаться, ведь ему говорили в том числе, что он Григорий с самого детства. На фоне такого противоречия и условий содержания мог развиться тот недуг, что иногда зовется раздвоением личности.
Тем не менее, в истории остались воспоминания участников той экскурсии в Шлиссельбург. В каждой есть некоторые детали, которые помогают нам взглянуть на узника, на его быт. Генерал Унгерн Штернберг сообщал[170], что увидели они Ивана в темнице, окно которой снаружи заложено поленницей дров, отчего солнечный свет не проникает в комнату. Одежда его белая, но очень грязная. На ногах лишь туфли. Светлые волосы, «подстриженные в скобку, как у холопа». Заключенный отвечал, что он император, что посажен в тюрьму злыми людьми, хочет снова взойти на трон, так как мечтает о прекрасной одежде и людях, которые бы ему прислуживали. А тем, кто его сюда упрятал, кто причинил зло – он отрубил бы головы. По сведениям генерала, на вопрос Петра, откуда всё это известно, бледный мужчина отвечал, что сообщила ему Дева Мария и ангелы, а затем «начал нести околесицу», рассказывая об этих видениях.
Ивану были интересны пришедшие люди, он разглядывал их одежду, оружие.
Петр Федорович спросил, чего бы хотелось узнику, тот отвечал, лишь «побольше воздуху, больше света». Присутствовал в делегации и тот самый барон Корф, что много лет назад организовывал переезд семьи на север, благодаря которому они не попали на Соловки, а остались в Холмогорах. Именно его называл узник в числе тех, кто с ним хорошо обходился – память, как видим, была отменная. Гости пришли не с пустыми руками – получил узник, например, табакерку и часы. Если с первым презентом вопросов не возникает, то совершенно непонятно, зачем заключенному с детства человеку часы? Может быть, это был такой тонкий намек от императора, что придет время свободы и надо уже считать часы, – если так, то надо полагать, этот символ адресатом остался непрочитанным. Если только этот знак не был адресован свите самого гостя.
Через неделю после встречи Иван Антонович получил ещё подарки от Петра: в основном одежду. Через Унгерна Штернберга был передан шелковый халат. Бывший император был так рад, что бегал по комнате и любовался на себя «как дикарь».