[171] Исходя из этого описания, французский мемуарист Массон однозначно называет «очевидное слабоумие естественным следствием его образа жизни».
Проблему с нехваткой воздуха и света должна была решить перестройка темницы, были даже составлены планы, но остались нереализованными, как нерешенным остался вопрос об освобождении. Подаренные часы продолжали тщетно отсчитывать минуты, дни, месяцы…
Править Петру Федоровичу случилось даже меньше, чем когда-то малышу Иоанну. Поэтому не успел освободить. А, может, и вовсе не думал всерьез об этом – и это лишь один из оттенков страшного образа третьего Петра, созданного современниками, в первую очередь, его вдовой, пусть и не всегда беспочвенно. Ведь для всех страшно, что может оказаться на свободе человек, которого свергли с трона, который в любой момент может предъявить свои права, внести большую сумятицу в жизнь страны и правящих кругов, начать мстить за погубленное детство, за своих родных. Кроме того, в письме Петра Федоровича своему кумиру Фридриху II в мае, то есть, спустя полтора месяца после посещения Ивана Антоновича, говорилось, что им предприняты меры по усилению охраны Шлиссельбургского заключенного[172]. Да, это писал император в ответ на предостережения от прусского короля, Фридрих и этого правителя стращал возможностью бунта. Истинной целью посещения свергнутого государя в застенках могли быть вопросы безопасности, желание убедиться собственными глазами, что никакой угрозы тот человек не предоставляет, что охрана качественная, стены крепкие, замки на месте.
Не оттуда ждал непогоды император. Всего два месяца оставалось ему до грандиозного сюрприза от супруги. Снова во дворце ожидали беду из более далеких мест, чем те, где она на самом деле созревала. В июле 1762 года был совершен классический дворцовый переворот: когда Петр Федорович находился в Ораниенбауме, его жена в Петербурге в казармах Измайловского полка провозглашалась императрицей. Сам император после недолгих и хаотичных метаний подписал отречение и был отправлен в свой последний путь в Ропшу, где спустя неделю очень неожиданно, но удобно для всех скончался, как было заявлено, от приступа геморроидальных коликов. Объяснялось всё слабым кишечником и чрезмерным употреблением алкоголя. При вскрытии нашли ещё несколько болезней, в частности большие проблемы с сердцем. В общем, распереживался, запил, болезни обострились, и умер. Очень вовремя. Но никто в такую версию не поверил. Виновницей в гибели стали считать Екатерину, которая сотворила это руками Алексея Орлова. Ну или Орлов проявил инициативу в решении вопроса таким образом, на который сама новоявленная императрица не могла и решиться, но внутри, вероятно, тайно мечтала.
Петра Федоровича больше нет, но был ещё один «привет» Ивану Антоновича от него. Как известно[173], Петр III после свержения по воле Екатерины должен был вселиться в крепость, где томился к тому времени Иван. По этому случаю имело место распоряжение о переводе последнего в Кексгольм (современный Приозерск), а в Шлиссельбурге следовало выбрать лучшие комнаты, сделать в них максимально возможные удобства. Там и должен был коротать свой век свергнутый муж-император, но его скорая смерть в Ропше сделала ненужными все эти приготовления. Ивана вернули в Шлиссельбург.
Как раз благодаря идее с помещением Петра Федоровича в Шлиссельбург и случился тот «подарок» – путешествие[174] Ивана Антоновича. Комендант Шлиссельбургской крепости Силин (или Савин[175]), получив секретное предписание о «безымянном колоднике», вывел на Божий свет узника, усадил его в лодку, которая должна была доставить их в Кексгольм. Можно было и по суше добраться, но рисков больше – мало ли кто там бродит, а по Ладоге – одно удовольствие. Из рисков – лишь потонуть, да утопленников не наказывают. Можно только представить, сколь удивителен был внезапно открывшийся для Ивана Антоновича мир. Тут всё – и небо, и безграничная вода, шум волн, деревья, запахи, цвета, цветы. Вряд ли для путешественника имело значение куда и откуда его доставят. Все пять чувств его были задействованы на восприятие окружающего мира. Если верить Пушкину[176], для уездных барышень, воспитанных в глубинке, в частных имениях «звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближний город полагается эпохою в жизни», а ведь они не были невольницами, в отличие от нашего героя: гуляли, воспитывались, общались, читали. Сколь ярче описываемых были впечатления для Ивана.
Как по заказу, для того, чтобы узник ощутил все прелести поездки, все проявления природы – началась буря. Эпичным было бы развитие событий, если волны поглотили свергнутого императора – вот была бы почва для появления самозванцев. Но комендант решил не испытывать судьбу и пристал к берегу у деревни Морье, она существует и в наши дни. Разумеется, незамедлительно майор отправил донесение[177], что сошли с маршрута, поведал, где находятся и по какой причине. Сообщил, что планирует ожидать прибытия более надежных судов, следующих в Кексгольм, чтобы гарантированно доставить узника живым. Но в ответ ему пришло указание вернуть сопровождаемого назад в Шлиссельбург. Петру Федоровичу размещение там более не требовалось.
Но почему именно в Шлиссельбург хотела Екатерина заселить своего первого мужа? Могла отправить в любую другую тюрьму, мест хватает. Живший в те годы в России французский поэт и историк Клод Карломан Рюльер приводил интересную версию[178]. По его словам, когда Петр III посещал Ивана, то в число людей, которых брал с собой на встречу, включил жену Екатерину. Для того, чтобы очень нетонко намекнуть ей, что именно сюда поместит её в скором будущем. А затеянная перестройка темницы для расширения пространства и решения обозначенной узником проблемы нехватки воздуха сочли за начало строительство тюрьмы, куда Петр желал заточить свою жену и сына[179].
Ну вот она и хотела ответить ему на ту угрозу тем же местом.
Но Екатерина никогда об этом не говорила, а ведь обязательно рано или поздно упомянула бы о таком намерении мужа. Суета со срочными переездами объясняется просто тем, что было после переворота очень волнительно. Действовать следовало очень быстро. Можем только представить, сколь страшной была для новой императрицы мысль, что совсем рядом с ней, захватившей власть, живут и здравствуют два ещё молодых, а главное – по крови и по праву – законные, но свергнутые государи. Внезапное избавление от одного из них не сильно способствовало снижению напряженности, ведь теперь на Екатерину падала ещё и кровавая тень. От этого и фигура оставшегося в живых узника становилась ярче.
Интересно, что Иван Антонович пережил Петра III ровно на два года, тоже был убит летом, тоже в неволи – рядом, всего в 80-ти километрах от места гибели старшего родственника. А ещё они оба так и не успели за время своего недолгого правления короноваться. Петру в этом вопросе повезло больше – коронация прошла посмертно, через много лет, благодаря стараниям нелюбимого сына. Ивану обзавестись потомством не посчастливилось, но в забвении узнику кануть никак не удавалось. Уже два десятка лет спрятан он был от глаз людских, а память всё жила, будоражила и волновала Петербург.
Помнили об Иване Антоновиче не только во Дворце. Даже самый простой люд помнил, что где-то томится бывший император. Более того, понимали все, что это обстоятельство тяготит нынешнюю власть. Тлеет, так сказать, костер потенциальной угрозы для власти, некоторые смельчаки пытались даже подлить в него масла, чтоб самому погреться.
Зафиксирован случай[180], когда в 1754-м году беглый крепостной Алексей Алексеев пожаловался на Акинфия Надеина, копииста вотчинной коллегии. Суть доноса заключалась том, что копиист, в порыве мести своему начальнику, пытался нанять Алексеева с тем, чтобы тот составил ложное обвинение. Надлежало сообщить в компетентные органы, что указанный человек в кругу своих знакомых произносит такие слова:
«Вот-де, как ныне жестоко стало. А как-де была принцесса Анна на царстве, то-де порядки лучше были нынешних. А ныне-де всё не так стало, как при ней было. И слышно-де, что сын ея принцессы Анны, бывший принц Иоанн, в российском государстве будет по-прежнему государем».
Придумавший такой донос Надеин оказался прав, подобное сообщение требовало серьезнейшего разбирательства, но то ли пожадничал он в цене для нанимаемого клеветника Алексеева, то ли испугался беглый дворовой и пошел каяться. Началось следствие. Надеин упирался, что никого к подобному не подбивал.
Тогда дознание шло весьма сурово – пытке подвергли и Алексеева, и Надеина. Крепкие оказались. Один по-прежнему утверждал, что никого не подсылал, а второй упирался, что была попытка подкупа его. Следствие решило провести вторую пытку. Нет результата. Третью. Никто не сдается. Виновный был все равно определен – они оба признаны таковыми. Сослан Алексеев в Сибирь навечно на работы на казенных заводах. А Надеин отправлен в Оренбург на нерегулярную службу. Инцидент исчерпан. Нечего играть на темах, которые на нерв у властей давят.
Но ведь это не единственный случай. В материалах Тайной экспедиции имеются сведения о нескольких десятках дел, где к имени свергнутого императора обращались «солдаты и чернь»[181]. Приведем ещё интересный случай на эту тему, он важен и сам по себе, и для очередного исторического вопроса. Иеромонах Арсений (Мацеевич) некогда проявил себя настоящим героем – отказался присягать Бирону, поддержал Иоанна Антоновича, его родителей. За это получил во времена Анны Леопольдовны сан епископа и назначение митрополитом Сибирским и Тобольским. Не присягнул он и Елизавете, когда та свергла Ивана. Императрица на него не сильно обиделась, решила не кнутом, а пряником воздействовать. Перевела митрополитом Ростовским и Ярославским, ввела в состав Синода. Но он так и не присягнул. Его активная позиция против политики Екатерины II по секуляризации земель Церкви, выраженная в многочисленных протестных письмах, а в конце и провозглашении анафемы всем обидчикам церквей и монастырей, привела к тому, что он был извергнут из сана и простым монахом сослан в монастырь под Архангельском. Но и оттуда был слышен его голос. Он упрекал императрицу в том, что она в неволе содержит невинного человека, свергнутого императора. Подчеркивал, что присягал на верность лишь ему. Развивая свою мысль о законности того или иного монарха, Арсений открыто утверждал