— Охота была выть на луну! — говорила девушка. — По-моему, когда любят, стараются сделать приятное. Чего на меня вздыхать? Что я, луна? Я — Юдифь.
Однажды она как бы в шутку призналась, что никогда в жизни не видела такого разносчика, как он: такого высокого, сильного, нежного и веселого. И, конечно же, быть замеченной самим Леви из Земиоцка — большая честь, да вот она, дура такая, никак не может это прочувствовать. Она предпочла бы просто Леви. Что за кровавые истории рассказывают о его семье? Какие-то сплошные ужасы! Даже дрожь пробирает! — продолжала она шутливо, но, увидев, какое высокомерное выражение появилось у него на лице, взорвалась:
— Не хочу я этого, слышишь? Я жить хочу, жить! Зачем мне Праведник?!
— А я и не Праведник! — запротестовал Мордехай.
— Знаем мы вас! Кто это скрывает, тот и есть настоящий Праведник. Зачем тебе страдать за весь мир? Как такое только в голову приходит?! Что, этот мир страдал за тебя хоть разочек?
— Да не страдаю я вовсе, клянусь тебе!
Но Юдифь его не слушала. Она заламывала руки, закатывала глаза, ноздри у нее дрожали, губы покрылись крохотными капельками слюны, как у кошки, и, как-то странно посмотрев на молодого человека, она сказала:
— Ну почему должно было случиться, чтобы из всех ливней, из всех потоков слез, какие только Бог посылает на землю, на меня упала самая горькая капля? Ламедвавников не тысячи и не сотни — всего-навсего тридцать шесть! Так надо же, чтобы именно я, Юдифь Аккерман, дура из дур, сумасшедшая из сумасшедших, полюбила его! Не успел он показаться мне на глаза, как — нате вам! — я его уже люблю! Слышишь?
Она нежно вздохнула — удивительно, как из груди такой статной, такой своенравной девушки мог вырваться такой нежный вздох! Подавленный, Мордехай молчал.
— Ты слышишь, убийца? — крикнула она.
Вместо ответа Мордехай состроил настолько покорную и жалостную мину, что девушка бросилась на своего палача и, закрыв ему глаза обеими руками, неожиданно поцеловала прямо в губы. Мордехай стоял, ошалев от радости, и растерянно улыбался. Сколько в ней силы, сколько жизни, думал он. Самые веские доводы рассудка по сравнению с ее губами — ничто, как легкие пушинки они улетают в высокий серый небосвод мыслей. Сжимая ее в объятьях, он вспомнил, как ему хотелось задушить в себе шута, и прошептал:
— Хочешь, я буду… я буду… твоим шутом, хочешь?
Дух Земиоцка, скрытый в Мордехае, проявился, сразу же после помолвки, которая в его глазах означала поворотный момент. Уже посаженный на цепь, дикий зверь только и ждал, когда, наконец, он войдет в клетку, а робкий воздыхатель вдруг превратился в мужа, в повелителя, охраняемого законными правами, как железной решеткой. При первом же столкновении он взял верх.
— Раз ты меня не понимаешь, значит, не хочешь понять! — пронзительно крикнул он и, смирившись с этой истиной, напустил на себя гордый вид, отчего лицо его как-то сразу обрюзгло.
Юдифь крайне удивилась.
— Тут и понимать-то нечего, — объяснил он. — У нас прежде, чем жениться, мужчина обязан переписать семейную хронику, историю всех Леви, чтобы передать ее детям. А ты хочешь, чтобы с этим было покончено только потому, что я встретил красивую гриву? Ты же сама понимаешь, что хоть один раз я должен съездить в Земиоцк!
— Ну и поезжай! Скатертью дорога! — закричала Юдифь. — Но больше не возвращайся!
Мордехай пристально на нее посмотрел и после короткого колебания решительно повернулся спиной.
Когда он уже переступал порог, две руки схватили его за плечи, и он почувствовал на затылке горячее дыхание невесты.
— Возвращайся поскорее, — прошептала гордая Юдифь.
Он давал обещания, плакал, снова обещал… Если бы Юдифь сумела сыграть на своем поражении, она удержала бы его, но такой вид оружия ей был незнаком, и Мордехай отправился в Земиоцк. Чего только не нагрузили на телегу! Копченая говядина, банки с вареньем, клетка с курицей и в придачу на две недели корм для нее, всякие печенья, вышитые салфетки, катушки с нитками, пуговицы, носки — словом, всевозможные подарки для семейства зятя.
На фоне всего этого добра он выглядел весьма уверенно, но когда спустя три недели показался вдали Земиоцк, от его опьянения не осталось и следа.
Все семейство он застал за столом, а на столе — одну-единственную селедку. Низкий, облупившийся потолок, под ним балка, на которую давно уже не подвешивают копченья, худые лица. Отец даже не поднялся ему навстречу.
— А я уже думал, что ты женился, не переписав семейной хроники, — пустил он тонкую шпильку. — Хорошо еще, что…
— Я ее люблю, — тихо сказал Мордехай.
— Нет, вы только послушайте! Он ее любит! — закричал старший брат, воздев худые руки к балке, словно призывал небо в свидетели столь неслыханного явления.
— А я? Я не любил? — медленно проговорил отец. — Но я почему-то полагал, — продолжал он саркастически, — что жена должна следовать за мужем. Или ты считаешь иначе?
— Она не хочет переезжать сюда, — горестно сказал жених и тут же, покраснев, закусил губу: признание было встречено дружным взрывом хохота.
— Тихо! — коротко и властно навел порядок отец.
Он встал. Согбенный под тяжестью лет, но все еще очень высокий, руки скрещены на груди, запавшие глаза горят — не старик, а величавое воплощение долга. Очень четко, возможно, приготовив слова заранее, он произнес:
— Запомни, сын мой: человек, в котором женщина убила мужчину, не найдет ни судьи, ни правосудия.
Затем он снова сел и вообще перестал замечать присутствие сына.
Юдифь не узнала «веселого разносчика», который всего лишь несколько недель назад расстался с ней: борода у него отросла, лицо осунулось, побледнело, даже желтоватым стало. Он рассеянно ее обнял.
— Жизнь моя, сердце мое, — вздыхала она у него на груди. — Как похудел! А печальный какой! Ты нездоров?
— А как же! Любовью его болезнь называется, — весело сказала ее мать, женщина крепкая и краснощекая, которая в это время хлопотала в кухне, готовя изрядную выпивку. — Прекрасная болезнь! — добавила она убежденно. — Очень полезная для селезенки и для блеска в глазах.
— Это правда? — обрадовалась Юдифь.
Мордехай молчал, и ее вдруг осенила страшная догадка.
— Ты меня больше не любишь?! — воскликнула она и даже отпрянула назад.
Мордехай не сводил с нее глаз, но в них не было огня, они застыли неподвижно — серые тучи в далеком небе — и наполнились слезами.
— Отец не дал благословения, — наконец, сказал он еле слышно и, вдруг оживившись, добавил: — Но Бог нам поможет. Верно?
К великому удивлению присутствующих, он снова повеселел, стал прежним удалым разносчиком, взял рюмку, постучал ею по бутылке с квасом и важно произнес:
— Тещенька, что нужно сказать? «Дайте водочки умирающему и вина страждущему!» — перефразировал он Писание на свой лад.
Какие славословия квасу! Ну, вот он и смеется, успокоилась Юдифь.
Но спустя несколько дней она увидела, что Мордехай снова замыкается в себе. Насколько до этого проклятого Земиоцка он любил веселье, настолько теперь он всячески избегал даже повода к нему и до изнурения просиживал целыми днями в синагоге. Юдифь не знала, что и думать.
Казалось бы, они должны сходиться все ближе и ближе, Мордехай должен перед ней раскрываться все больше и больше, но вместо этого странный жених будто броней заковывался: глазом эта броня не видна, но сердце об нее больно ударяется.
Она начала торопить со свадьбой. Когда, по обряду, Мордехай разбил стакан — символ холостяцкой жизни, — она расплакалась. Тем же вечером счастливые молодожены устроились в доме у родителей Юдифи, которые содержали пекарню и были в восторге от могучих рук Мордехая: такими руками только и месить тесто. Видно, Бог послал им утешение на старости лет.
Юдифь воспряла духом: проходили дни и недели, а Мордехай не пресыщался близостью с женой, всегда такой доступной и такой недосягаемой. Ее тело по-прежнему было источником неизведанных наслаждений и кладезем невинности. Каждую ночь оба они приходили в изумление. Будто небо опрокидывается и низвергает пучину света, думала она.
— Ну, как же! Разве до тебя кто-нибудь знал, что такое любовь? Разве кто-нибудь может иметь о ней представление? Никто на свете! — подшучивала над ней мать.
А Мордехай мучился вопросом: нет ли в этом наслаждении излишества, не отдает ли оно немного язычеством и не отдаляет ли его от Бога?
Ему все больше и больше становилось не по себе, и он смутно ощущал, что виною тому — покинутый им Земиоцк. Девушки в его местечке тем и привлекали, что от одного только взгляда утрачивали свою волю. Любой муж, будь он тихим, как мышь, держал жену в узде. А ну, попробуйте-ка обуздать Юдифь! Не то, чтобы по струнке ходить — она сама еще приказания мужу дает! Да еще с какой легкостью! Будто муху от глаз отгоняет!
Но если хорошенько разобраться, то, пожалуй, более всего тревожило Мордехая ее желание кокетничать, как до замужества. Чуть что, она сейчас же наотрез отказывает ему в ласках, и в своем неудержимом стремлении дразнить эта несчастная способна не проронить ни единого нежного слова или вздоха два и даже три дня подряд. Ну, разве бывает такое сердце у еврейки?
Так и получилось, что, пока он разбирался в бесстыдном поведении жены, она при помощи своих чар обрела над бедным разносчиком такую власть, что тот только спрашивал себя, уж не женился ли он на демоне в облике прелестной девушки. Куда заведет их эта страсть, которой они предавались каждую ночь?
Все чаще и чаще Мордехай ловил себя на том, что тоскует по Земиоцку.
Эта защитная реакция вырабатывалась в нем очень постепенно.
Когда Юдифь заметила, что муж совсем стал книжным червем, было уже поздно возвращаться к полной раскованности их прежних интимных отношений. Казалось, каждое слово, которое произносит Мордехай, несет на себе Божью печать, и даже желание приходит чуть ли не по велению свыше, а исполнение супружеских обязанностей — не более чем соблюдение заповеди Всевышнего.