Эрни тоже не удержался и вместе со всем стадом завопил от страха. «Помогите! Помогите! Помогите!» — кричал он, словно хотел в последний раз попытаться сотрясти пространство, в котором, по законам физики, человеческий голос не может не встретить эхо, каким бы слабым оно ни было.
Голова Эрни еще лежала на коленях у Голды, но он уже вышел из оцепенения и подумал, что душа должна быть сделана из ничего, чтобы не разбиться под ударами тех испытаний, которые Бог посылает живому человеку.
— Ты плакал во сне, — услышал он будто издалека голос Голды, — ты все время плакал. Тебе, значит, не удается видеть сны? — докончила она жалобно-укоризненным тоном.
Приподнявшись на локтях, Эрни снова увидел перед собой все ту же полутьму и снова не поверил своим глазам. Товарный вагон, грохоча колесами, несся вперед. Казалось, только он один и был прицеплен к паровозу. А тот сопел, как допотопное чудовище, уволакивающее в свою берлогу несколько сотен тел; распластанные на полу, они все походили на замороженные трупы, хотя истинно упокоенных навек было всего несколько десятков; их сложили в угол, который сначала был отведен больным детям, но постепенно превратился в морг, где перемешались руки и ноги и глухо стучали друг о друга черепа.
— Давай я протру тебе глаза, они у тебя стали совсем красными.
Девушка притянула к себе голову Эрни, подышала на задубелый от холода носовой платок и протерла воспаленные веки своего друга. Эрни окончательно проснулся и увидел, что вокруг них собралась группа детей — около пятнадцати ребятишек всех возрастов. Они жались друг к другу, движимые тем же защитным рефлексом, который соединял в одну массу мужчин и женщин под общими одеялами. Их лица посинели от дизентерии, но глаза были устремлены на Эрни и, кроме ожидания, какое бывает только в глазах животных, ничего не выражали. Некоторые дети сидели с раскрытыми ртами (а может, у них отвисли челюсти), из которых, как из черных печей, валил пар.
— Они ждут, чтобы ты с ними поговорил, — сказала Голда, и в порыве детского негодования, которое не покидало ее уже целые сутки, с тех пор как большая часть запертых в вагоне смертников потеряла человеческий облик, она яростно добавила: — Как видно, я уже не имею права на тебя.
Пока она это говорила, из темноты начали выплывать другие силуэты: дети подползали на коленях, на локтях, вороша почерневшую от угольной пыли и промокшую от нечистот солому.
— Который час? — спросил Эрни.
— Уже третье утро наступило, — едва выговорила Голда.
— Дождя так и не было?
— Нет, но роса превратилась в сосульки.
Окоченевшими пальцами она выковыряла из щели между досками вагона одну из них и поднесла к губам Эрни. Не придя еще окончательно в себя, он начал медленно ее сосать под завистливые взгляды детей. Холод обжигал небо и перехватывал горло, но утоление жажды приносило огромное счастье.
— Я, значит, для тебя ничто? — сказала Голда.
«Она хочет, чтобы я утешил сначала ее, а потом детей», — сообразил Эрни. Он приподнялся повыше, привлек к себе укутанную в одеяла Голду, приоткрыл шерстяной платок, снятый с покойника, поцеловал посиневшее, холодное лицо и прижался к нему щекой.
— Ты для меня — все, — начал он протяжным, завораживающим голосом, зная, что только так можно успокаивать несчастных подопечных. — Ты для меня дороже хлеба и воды, солнца и воздуха, соли и огня, ты для меня дороже жизни… — говорил он, заботясь не столько о смысле своих слов, сколько о плавном ритме библейского стиха.
Измученная бессонной ночью, Голда положила голову ему на плечо и забылась в слезах.
— Все дело в том, — продолжал Эрни, глядя на детей, смотревших ему прямо в рот, — что ты думаешь, будто есть вагон и будто в нем что-то происходит, когда в действительности ничего этого нет, правда, дети? А все потому, что ты доверяешь своим глазам, и ушам, и рукам…
При этих словах дети в первом ряду открыли рты. Одни качали головой, словно стараясь скорее погрузиться в мечту, которую ткал для них Эрни, другие подобрались поближе, жадно вытягивая шеи и уже пуская слюнки.
— Ты не для меня говоришь, — зарыдала Голда, — ты для детей говоришь.
Первый ряд в испуге поддался назад; отталкиваясь от пола руками, коленками, дети отползали до жути медленно, без единого слова, но их взгляды были по-прежнему прикованы к губам Эрни. И он снова поразился выносливости своей души. «Великий Боже, — подумал он, — ты дал мне душу кошки: трижды нужно убить ее, чтоб она, наконец, умерла». Гладя по щеке прильнувшую к нему Голду, он с трудом раскрыл беззубый рот (получилось нечто вроде нежной улыбки), подмигнул, как заговорщик, детям и шепотом обратился на идиш к тем, кто еще оставался в первом ряду:
— Разве вы не знаете женщин, детки мои? Не обращайте на нее внимания, подойдите поближе, я расскажу вам про наше царство.
Мальчонка из первого ряда приоткрыл вспухший глаз (он ушибся накануне, когда в вагоне поднялась паника) и, едва ворочая пересохшим языком, прошептал:
— Расскажите лучше не нам, а вон тому мальчику, он заболел и все время вас зовет…
— Почему ты меня не разбудила? — спросил Эрни.
— Я пожалела, ты в первый раз уснул… — ответила пристыженная Голда.
Эрни молча оторвался от нее и, испытывая боль при каждом движении, на коленях пополз между детьми. Те отодвигались, уступая ему дорогу, а иногда он перебирался через них, чтоб им не приходилось лишний раз шевелиться. Больной ребенок лежал метрах в двух от морга. Возле него, прислонясь к стенке, сидела старая докторша: лицо у нее было неподвижное, как маска, на голове была надета белая шапочка с красным крестом — атрибут, с которым докторша ни за что не хотела расставаться, хотя со вчерашнего дня вся ее медицинская помощь сводилась к тому, что она растирала закоченевшие тела дизентериков и смотрела, как они умирают. Она глядела, не мигая, куда-то в тревожное пространство запломбированного вагона и даже не шелохнулась, когда подошел Эрни.
— Он умер, — просто сказала она.
Лицо старой женщины напоминало высохшую кость, и ноздри у нее слиплись, как у мертвого ребенка. Чувствуя на спине пристальные взгляды детей, Эрни очень громко, так, чтобы все слышали, сказал:
— Он уснул…
Эрни осторожно переложил трупик на растущую груду еврейских мужчин, еврейских женщин, еврейских детей, которых баюкал грохочущий поезд в их последнем сне.
— Это мой брат, — робко сказал девочка, словно от смущения не знала, как себя вести с Эрни.
Он сел возле нее и посадил ее на колени.
— Твой брат скоро проснется и встанет вместе со всеми, когда мы приедем в царство Израилево, — сказал Эрни. — Там дети встретятся со своими родителями, и все возрадуются. Потому что страна, куда мы едем, — наше царство, запомните это хорошенько. Там никогда не заходит солнце, и можно есть все что душе угодно. Там ожидает вас вечная радость. Наступит веселье, уйдут несчастья, затихнут стоны…
— Там можно греться днем и ночью, днем и ночью… — раздался счастливый голос какого-то ребенка. — Там можно греться днем и ночью, днем и ночью, — повторял он, будто много раз уже слышал эти слова или произносил их сам.
— Верно, — подтвердил Эрни, — так оно и будет.
— Там немцев нет, там нет вагонов, там все не больно, — раздался в темноте другой голос.
— Нет, ты молчи, — раздраженно сказала девочка, — пусть господин раввин говорит, он лучше тебя рассказывает.
Продолжая баюкать сестру покойного мальчика, Эрни начал снова. Вокруг него покачивались детские головки, а за ними он заметил несколько взрослых, которые украдкой слушали его с таким же завороженным видом, как и малыши. Вдруг девочка заплакала. Она смотрела на Эрни широко раскрытыми глазами и плакала без слез, как многие дети, которые чересчур наплакались в первые два дня. Потом она, прижала синие кулачки к его груди и уснула.
— Сударь, убаюкайте, пожалуйста, и меня, я еще ни разу не спал с тех пор, как мы в поезде, — сказал умирающим голосом мальчик лет двенадцати, у которого так исхудало лицо, что глаза, казалось, только чудом не вываливаются из орбит,
— А зачем? — спросил Эрни.
— Мне страшно.
— Но как же я тебя буду баюкать, ты уже большой, — невольно улыбнулся Эрни.
— Ну и что, что большой, я все равно хочу спать, — взмолился дизентерик.
Эрни уложил девочку, прикрыл ее одеялом и с общей помощью усадил на колени мальчика. Но он сам настолько ослабел, что баюкания не получалось — он просто поочередно приподнимал то плечи больного, то его лоснящиеся от нечистот ноги. Голда принялась растирать самых замерзших детей: ей помогали несколько женщин, которые тоже чуть не падали от слабости.
— Когда мы будем в царстве Израилевом… — бормотал Эрни над мальчиком, у которого глаза затянулись желтой пленкой и приняли выражение спокойной задумчивости.
Через минуту Эрни увидел прямо перед собой изможденное лицо докторши.
— Что вы делаете? — в ярости прошептала она Эрни на ухо.
Дети в первом ряду испуганно отодвинулись. Эрни опустил глаза и увидел, что баюкает уже не живой труп, а настоящего покойника.
— Как вы можете им говорить, что все это только сон? — злобно вцепилась она ногтями в плечо Эрни.
Продолжая машинально укачивать мальчика, Эрни заплакал без слез.
— Мадам, — сказал он наконец, — здесь не место для правды.
Он перестал баюкать труп и посмотрел на докторшу, которая изменилась в лице.
— А для чего же здесь место? — начала она, но, пристально вглядевшись в Эрни, докончила шепотом: — Вы, значит, совсем, совсем не верите в свои слова?
Она плакала с каким-то горьким сожалением, прерывая свой плач жутким, как у сумасшедших, смехом.
Многое еще пришлось пережить Эрни Леви в запломбированном вагоне, как и сотням его современников. Когда с польского неба на груду сплетенных тел спустилась четвертая ночь и всей тяжестью кошмарного чудовища навалилась на растерзанные души, когда кое-кто из взрослых еще боролся с ней, дуя себе на руки или растирая отмороженные части тела, из приоткрытых ртов детей уже не выходил ни один стон, ни одна жалоба, ни один крик. Даже лаской их нельзя было заставить заговорить. Они лишь смотрели на вас долгим пустым взглядом, и те, которые были прижаты к взрослым, как звереныши, время от времени неслышно скребли их ноготками, даже не из желания дать миру знать о своем существов