— Эта девушка очень прилична, — продолжал Александр Васильевич, не вслушиваясь в возражения дочери и не замечая ее волнения. — И ничего не имею против того, чтобы она заступила при тебе место мадемуазель Лекаж, но… méfiez vous des engouements, ma chère, méfiez vous des engouements [23], - повторил он шутливо, грозя Марте пальцем, и, опять не дождавшись ответа, продолжал: — Почему ее сегодня здесь нет? Ты не посылала за нею?
— Нет, не посылала… мне хотелось бы…
Марта решила во что бы то ни стало добиться свидания с отцом наедине, но он, не дав ей докончить начатой фразы, поднялся из-за стола.
Дети и мсье Ривьер подошли благодарить его за обед. Подошла и Марта, после всех, когда отец отошел от ее матери.
— Папенька, — прошептала она, целуя его руку, — выслушайте меня Бога ради… Я не могу дольше молчать… мне вам надо сказать…
В глазах его промелькнуло выражение, похожее на испуг.
— После, после, сегодня я занят, — отрывисто проговорил он, — пусти меня, душа моя, — и, вырвав руку, которую она прижимала к своим губам, он отвернулся от взгляда, полного отчаянной мольбы, и торопливо вышел из комнаты.
Следовать за ним Марта не осмелилась.
В темном проходе у лестницы, ведшей в ее комнаты, она увидела Маланью. Та уже давно дожидалась ее тут.
— Барышня, милая, ничего вам папенька не сказали? — спросила она задыхающимся шепотом.
— Ничего, — ответила сквозь слезы девушка.
— А Мише они изволили сказать…
— Что такое? Что он ему сказал?
— Сказали, чтобы не тревожился и меня успокоил. Все, дескать, благополучно, никому ничего худого не будет. «Все, — говорит, — я устроил, опасаться вам нечего». А только мне не верится, милая барышня, чтобы они правду сказали, не верится, да и все тут. Ноет у меня сердце, так ноет, места себе не нахожу. Уж третий раз с утра сюда прибегаю, не сидится дома, хоть ты тут что хочешь делай. Все думается: если что случится, здесь скорее узнаю.
— Зайди ко мне, — сказала Марта, поднимаясь по лестнице.
Маланья последовала за нею.
— А той барышни нет сегодня, что у вас каждый день бывает? — спросила она.
— Нет, я за нею сегодня не посылала.
— И хорошо сделали, милая барышня, не до чужих здесь теперь, — прибавила со вздохом Маланья.
Через некоторое время, когда наступили сумерки, Александр Васильевич приказал заложить карету и куда-то уехал, но куда именно — Михаил Иванович так и не мог узнать ни от выездного Митьки, ни от кучера.
— Приказали остановиться на набережной и стоять тут, сами же вышли и пошли пешком в переулок, а уж в какую сторону они из переулка завернули, как тут угадать! Митьку они с собою не взяли, приказали и ему ждать на набережной. Через час, надо так полагать, вернулись, сели в карету и приказали домой ехать.
— Портфель маленький у них под шинелью был, как поехали, а вернувшись, я у них этого портфеля как будто не видел, — заметил в свою очередь Митька.
Вечер Александр Васильевич провел за работой у письменного стола.
В десятом часу Марта опять прислала спросить, может ли она войти к нему, но он так сердито ответил: «Нельзя!» — что настаивать было невозможно.
До полуночи бродила молодая девушка по темным коридорам и полуосвещенным парадным комнатам в надежде, что отец вспомнит про нее и пошлет за нею или случится что-нибудь такое, что даст ей возможность возобновить попытку повидаться с ним наедине, но дождалась лишь того, что камердинер, выходя из уборной барина, сказал ей, что папенька чувствует себя не совсем здоровым, легли почивать и не приказали входить завтра утром в спальню до тех пор, пока они не позвонят. После этого Марте оставалось только возвратиться к себе и с ноющим от мучительных предчувствий сердцем лечь в постель.
На другой день, часу в двенадцатом, недоумевая перед необычно продолжительным сном барина, Михаил Иванович решился нарушить данное ему накануне вечером приказание. Он снял башмаки и, осторожно ступая по ковру в одних чулках, проник в спальню.
Тут было темно от тяжелых драпировок, опущенных перед окнами, и царила полнейшая тишина.
Постояв с минуту в нерешительности перед кроватью под балдахином, Михаил Иванович дрожащей от страха рукой отвел край тяжелой шелковой ткани и стал всматриваться в бледное, искаженное лицо своего барина, дотронулся до его уже окоченевшей руки и с раздирающим душу воплем выбежал вон из комнаты. Александр Васильевич Воротынцев был мертв.
XX
Был жаркий июльский день.
Накануне, вечером, Людмила Николаевна Ратморцева приказала разбудить себя чуть свет, и солнце еще не выглянуло из-за рощи, когда старая горничная Акулина вошла в ее спальню.
— Дети спят? — спросила барыня, торопливо поднимаясь с постели.
— Почивают-с. Шарабан сейчас подают. Степан прибегал спрашивать: ему с вами ехать или Конону?
— Все равно. А погода какая?
— На небе ни облачка. Извольте сами посмотреть.
Горничная отдернула темную штофную занавеску перед стеклянной дверью в сад и настежь растворила эту дверь. Комната вся засияла в розовом сиянии утренней зари и наполнилась благоуханием цветов.
Людмила Николаевна с распущенными волосами, в бархатных туфлях на босу ногу и в батистовой кофточке вышла на террасу.
— Какое чудное утро! — проговорила она, вдыхая полной грудью свежий душистый воздух и обводя радостным взглядом клумбы. цветов, затейливыми фигурами раскинувшиеся между группами редких растений и извивающимися тропинками, усыпанными песком.
К этому местечку, прозванному «барыниным садом», со всех сторон сходились аллеи из старых тенистых деревьев обширного парка, примыкавшего к реке, с мостиком в лес. Под окнами гостиной, кабинета и столовой тоже были клумбы с цветами, но не с такими редкими, как те, что цвели в «барынином саду». Сюда и из оранжерей садовник приносил все, что у него выращивалось удачнее и распускалось пышнее. Людмила Николаевна до страсти любила цветы. Окружать себя ими было для нее потребностью; она страдала без цветов, как страдают люди, привыкшие курить, когда у них нет табака, и обжоры без лакомств.
— Извольте надеть ботинки, сударыня, роса-с, — следуя за нею, сказала Акулина с полусапожками на толстых подошвах в руке.
— Ничего, тут сухо, а в сад я не пойду. Мне только хочется посмотреть, распустилась ли та пунцовая роза, которую пересадили сюда из оранжереи на прошлой неделе, — ответила Людмила Николаевна, вглядываясь прищуренными глазами в куртину шагах в пятидесяти от террасы.
Над этой куртиной уже роем кружились пчелы и другие крылатые насекомые.
— Я сейчас посмотрю, а вы извольте тут постоять, трава мокрехонька, и песок на дорожках страсть какой сырой, — заметила Акулина и, не выпуская ботинок из рук, направилась к куртине роз.
— Ну, что? — в нетерпении крикнула ей барыня.
— Сейчас, сударыня, сейчас, дайте посмотреть. Вы про которую изволите спрашивать? Про желтую?
— Нет, нет, темно-красную, рядом с белой, правее, правее. Барин в каждом письме про нее спрашивает…
— Вижу, сударыня, вижу. Вот она, расцвела. И какая большущая да красивая! Внутри-то лепесточки совсем, как кровь, алые. Вам оттуда не видать.
— Хорошо, хорошо, мы вместе с барином посмотрим. Пожалуйста, чтобы ее не сорвали. Боже сохрани!
— Кому срывать, сударыня? Барышни знают, какое у вашей милости к цветочкам пристрастие. Да и самим-то им большей радости нет, как цветочками любоваться. Вчера о ландышах горевали: ландыши В лесу нашем отцвели, искали, искали с Григорием Александровичем, ни одного не нашли. Он и говорит…
— Ах, пора, пора мне ехать! — прервала ее болтовню барыня, направляясь в спальню, чтобы приняться за туалет.
— Успеете-с. До Грушевки верст пятнадцать будет, не больше. Степан намедни сказывал: «В час докатим!» Вам какой клок-то подать: суконный или шелковый на вате?
— Суконный. Сережа будет очень рад узнать, что этот куст зацвел: он боялся, что прививка не примется, — сказала Людмила Николаевна, надевая шляпу из тонкой итальянской соломы с зеленой вуалью и натягивая перчатки.
— Им еще суприз в оранжерее припасен, — заявила Акулина, подавая барыне зонтик.
— Персики?
Старуха лукаво усмехнулась.
— Персики само собою, а то еще… От всех Лукьяныч в секрете держит. «До тех пор никому не покажу, — говорит, — пока барин не приедет».
— Ну, я и спрашивать не стану, — улыбнулась барыня, поспешно направляясь в прихожую через еще не прибранные комнаты с множеством завядших цветов в вазах, кувшинах и стаканах, расставленных на всех столах, окнах и этажерках. — Скажи детям, чтобы позаботились о цветах, — сказала она на ходу следовавшей за нею горничной, — мы вернемся к завтраку.
— Уж будьте покойны! Еще вчера утром барышни с Григорием Александровичем сговаривались, как им папенькин кабинет цветочками да разными там другими супризами разукрасить. Все о ландышах хлопочут. Поди чай, уехал уж за ними Григорий-то Александрович; верхом хотели поехать к оврагу.
— Да разве в овраге еще есть ландыши?
— Девки намедни сказывали, что есть. Григорий Александрович…
— Пожалуйста, чтобы зелени было побольше к завтраку. Горошек, как барин любит, с сливочным маслом.
— Слушаю-с.
— Цыплята… и чтобы спаржи не забыли.
— Не извольте беспокоиться-с.
— Завтрак накрыть на северной террасе.
— Слушаю-с. Барышням белые надеть платьица или новые, розовые?
— Розовые, — ответила Людмила Николаевна, и счастливая улыбка разлилась по ее лицу.
Она ехала навстречу к мужу, в хутор Грушевку, где он должен был переночевать проездом из Петербурга к себе в Святское. Ей о стольком нужно было переговорить с ним наедине, что она решила поехать к нему навстречу, с тем чтобы вернуться вместе домой и дорогой обо всем переговорить на просторе.
Никогда еще не ждала она с таким нетерпением свидания с мужем, как в этом году.
Выехала она с семьей в деревню раньше обыкновенного, в конце марта, с месяц спустя после неожиданной кончины Воротынцева, отчасти для того, чтобы избавиться от докучливого любопытства родственников и знакомых, интересовавшихся юношей, которого она и ее муж приютили У себя в доме.