— Я вам все это устрою — дам и домино, и маску, и все прочее. У нас всего этого пропасть. У графини шкафы ломятся от платьев и всевозможных костюмов. Она тратит бешеные деньги на наряды, — распространялась француженка, — и, надевши раз-два вещь, забывает про нее. Вам нужно домино, — продолжала она, оглядывая с ног до головы взглядом знатока свою посетительницу, — j'ai justement votre affaire [26]. Графиня на целую голову ниже вас, — но у нас есть в гардеробной домино на всякий рост. В прошлом году у графини была страсть ездить со своими приятельницами по маскарадам, ни одного не пропускала. Чтобы лучше мистифицировать своих мужей и воздыхателей, все эти дамы собирались одеваться к нам и отсюда отправлялись в дворянское собрание. Преуморительные выходили qui pro quo [27]. Я почти всегда должна была сопровождать их, тоже в маске конечно. И знаете для чего? — чтобы поменяться костюмом с графиней, когда ей нужно было окончательно сбить с толку увивающихся за нею кавалеров. Мы одного с нею роста — понимаете? — и нас принимали одну за другую. Мы всех дурачили. О, как мы потом хохотали, рассказывая друг другу наши проказы! Графиня ужасно неосторожна, и ей иногда приходилось бы плохо, если бы я не выручала ее. Раз меня чуть было не похитили… один флигель-адъютант, честное слово! Он был без ума влюблен в графиню…
— А вы наверное знаете, что она сама не поедет в маскарад? — спросила Полинька.
— Нет, нет. Она теперь надолго лишена этого удовольствия. Недели три тому назад с нею случилась большая неприятность в маскараде… Да неужели вы не слышали? Весь город про это говорил. Она подошла к государю и сказала ему что-то такое, quelque chose de très leste [28], он рассердился… и — что всего хуже — узнал графиню и сделал выговор ее супругу за то, что тот слишком распустил свою жену. Ну, после этого, понимаете…
Полинька притворилась изумленной.
— Неужели в маскараде всякая маска может подойти к государю и заговорить с ним? — спросила она.
— Разумеется, может. Под маской этикет не соблюдается. Понятно, с глупой маской государь разговаривать не станет, но если заинтересовать его…
— Ни за что не решилась бы я на такую штуку! — прервала француженку Полинька. — Тот молодой человек, которого мне хочется поинтриговать, — простой офицер Измайловского полка, но я в таком волнении, в таком страхе, что не знаю, хватит ли у меня духу подойти к нему. ъ
— О, вам это только так кажется! Когда вы присмотритесь к толпе и приглядитесь к маскам, ваш страх пройдет, и вы будете расхаживать по залам, как у себя дома. Пойдемте в гардеробную, вы там выберете то, что вам надо.
Очень ловко, с обычным своим тактом, устроила Полинька, чтобы ей предложили именно то, что ей хотелось надеть — домино из великолепного черного атласа, с кружевами мантильи, это была дорогая, но не бросающаяся в глаза вещь, с тем отпечатком изящества в покрое и отделке, по которому можно тотчас же узнать предмет, принадлежащий женщине, с детства привыкшей хорошо одеваться.
Француженка предлагала костюм из бархата с чудесными венецианскими кружевами, соблазняла и белыми, и розовыми домино, но Полинька остановилась на своем первом выборе.
Мадам Дорси посоветовала ей нарядиться в домино и маску не дома, где прислуга могла подсмотреть за нею, а у ее знакомой модистки, рядом с дворянским собранием.
— Поезжайте к ней в одиннадцать часов, я ее предупрежу, и вас будут ждать. Костюм уже будет там, и моя приятельница сама оденет вас. Она вам и карету достанет, и кавалера. Ведь у вас, верно, нет кавалера?
— Зачем кавалер? — испугалась Полинька.
— Как зачем? Кто же введет вас? Без кавалера вас не впустят. О, не беспокойтесь, мы достанем вам очень почтенного кавалера, и надоедает он вам не станет, за это я вам ручаюсь.
— Он будет знать, кто я такая? Ему надо сказать мою фамилию?
— Зачем? Вашу фамилию даже и приятельница моя не будет знать, — поспешила успокоить ее мадам Дорси.
— И она не найдет этого странным? Не удивится?
— Нисколько, ей не в первый раз оказывать молодым дамам подобные услуги. Ах да, я забыла сказать вам, — спохватилась француженка, провожая Полиньку, — не покупайте ни перчаток, ни веера, ни духов, ни банта из цветных лент, все это вы найдете у моей приятельницы и заплатите за это немного дороже, чем в магазине, правда, но се sont ses petits profits à cette femme, il faut bien vivre, n'est ce pas? [29] — прибавила она с умильной улыбкой.
Полинька поспешила на все согласиться.
Прошло еще несколько дней, и наконец ожидаемый с трепетным нетерпением вечер настал.
Но тут случилось происшествие, усилившее волнение и страх Полиньки за последствия задуманной затеи, а вместе с тем и решимость во что бы то ни стало действовать. Григорий рассказал ей, что у Ратморцевых идет речь о том, чтобы отправить его в Спасское с мсье Вайяном на первой неделе Великого поста.
— Вот видите, я был прав, уверяя, что я им в тягость, — повторил он с отчаянием. — Сами они, дяденька, тетенька и сестрицы, собираются ехать ранней весной в то имение, что у них близ Воротыновки, там, где моя мать родилась и похоронена, где умерла моя бабушка, а меня брать с собой не хотят.
Он был бледен, глаза его были красны от слез, и губы дрожали.
У Полиньки сердце разрывалось от жалости, но она казалась так холодна и сдержанна, что Григорий не высказал ей и сотой доли того, что терзало его душу.
Ратморцевы должны были прожить в Гнезде все лето. Он целых шесть месяцев не увидит Сони, а может быть, и дольше; вернувшись в Петербург, найдут, может быть, удобным оставить его в Святском. И будут правы: он играет такую жалкую роль в доме, с тех пор, как Ратморцевы стали жить открыто, принимать людей, относящихся к презрительным недоверием к его правам. А главное — Соня!.. Их так старательно отдаляют друг от друга, что им по целым неделям не предоставляется случая перекинуться словом, но все-таки он ее хоть изредка, хоть урывками, да видит, за обедом, за чаем, в сумерках, перед тем как приехать гостям. Случается иногда, что сестры забегают в его комнату, на минутку, правда, но все-таки он их видит, а в Святском он будет и этого лишен. И мало-помалу они от него отвыкнут, и Соня его разлюбит.
«Что же тогда, для чего же жить?» — думал он.
Отчаяние придало ему смелости.
— Давно не видели вы Марфы Александровны? — спросил он у Полиньки, неожиданно прерывая арию, которую она заставляла его петь, и, не дожидаясь ответа, прибавил торопливо и прерывающимся от волнения голосом: — Пожалуйста, съездите к ней, узнайте там, что случилось. Ее поверенный сказал Бутягину, будто ей обещали выхлопотать, чтобы ее братьев приняли в пажеский корпус под именем Воротынцевых. Если ей это удастся, мое дело можно считать погибшим, значит, сам царь…
— Не сомневайтесь в справедливости царя! — с резкостью перебила его Полинька и, оглянувшись на дверь, за которой ей послышались шаги отца, приказала ему кончить арию. Когда же, краснея от смущения, он запел, она сказала, понижая голос: — Мы переговорим с вами об этом послезавтра.
Послезавтра!
Григорий надеялся, что ему позволят, как прежде, провести вечер. Домой не хотелось рано возвращаться. Сидеть одному, с мрачными думами, в мезонине, когда внизу Соня с Верой веселятся в обществе, с которым он незнаком, — какая мука!
— Отчего вы не хотите, чтобы я посидел у вас после урока, как бывало прежде? — спросил он дрогнувшим голосом, когда Полинька поднялась с места, давая ему этим понять, что он должен уехать домой.
— Да ведь вы сами же просили меня съездить к Марфе Александровне, — ответила она.
Совсем не то хотела она сказать ему, слова утешения рвались у нее с языка, хотелось, чтобы Григорий знал, что она думает о нем постоянно, что у нее не будет ни минуты покоя, пока судьба его не устроится. Хотелось намекнуть ему, что она решилась для него на то, чего ни для кого бы в мире не сделала, но она не поддалась порыву откровенности и, прощаясь с ним, посоветовала ему только не отчаиваться и не считать себя совсем одиноким на свете.
— Да вы, верно, в первый раз в маскараде? — сказал молодой человек, одетый по последней моде — в светлый фрак с узкими, почти до пят фалдами, высоким батистовым жабо, в котором сверкал бриллиант булавки, со множеством дорогих брелоков, свешивающихся с двух толстых золотых цепочек на груди.
Беззаботная и слегка надменная улыбка красиво очерченного рта, открывая белые зубы, отражалась в его прищуренных веселых глазах, пытливо устремленных на женщину в домино и маске, опирающейся на его руку.
— От кого прячешься? Чего ты боишься? — продолжал он закидывать ее вопросами, проходя с нею за колонами, мимо высоких окон, в большом, залитом блеском зажженных люстр и канделябров, белом зале.
Но маска — это была Полинька, — продолжая внимательно вглядываться в толпу, расхаживавшую по залу, не отвечала ему.
— Да ты, кажется, и не слышишь, что я говорю тебе? Для чего же тогда выбрала ты меня своим кавалером? — продолжал он шутливо обращаться к ней. — Ну, будь же откровеннее, сознайся, что ты приехала сюда не для маскарада… Как мне ни прискорбно, но я помогу тебе найти того счастливца, из-за которого так дрожит эта прелестная ручка.
— Мне жарко, здесь такая духота, — проговорила она, не переставая тревожно оглядываться по сторонам.
— Хочешь мороженого, лимонада? Пройдем в буфет…
— Нет, нет, — нетерпеливо прервала она его, раздраженная ухаживанием этого незнакомца, необходимостью выслушивать его любезности, выносить нежное пожатие его руки и сверкающий взгляд, которым он впивался в ее глаза и в нижнюю часть ее лица, белевшую сквозь черное кружево полумаски.
Никогда еще не была она так мало расположена кокетничать, как в эту минуту.