В такие моменты с нее можно было писать портрет знатной испанской сеньоры, наблюдающей за поединком со своего балкона.
– Не стоит, – малодушно решала я.
– Добью! – со зловещим восторгом решала Таисья.
И январь просвистал сухими хрипящими ветрами.
Повсюду летали вздутые полиэтиленовые пакеты из продуктовых лавок, висли на голых кустах, на рогатках деревьев… Проклятье зимней засухи стыло над землей. Серое пустое небо неслось над колючими гребнями гор, удерживая долгожданную влагу. Несколько раз за эти мучительные недели принимался капать дождик, но быстро иссякал, как урина изможденного жаждой почечного больного…
Я уже привыкла к обитателям замка, они уже не вызывали во мне ни оторопи, ни злости, ни даже грусти. Я научилась понимать их, да и сама примелькалась со своей чуждостью к любого рода идеологической деятельности.
В этом, как ни странно, я была похожа на братьев Ибрагима и Сулеймана.
В отличие от вечно бегущего куда-то с озабоченным лицом завхоза Давида, его подсобные арабы всегда были погружены в нирвану. Чаще всего их можно было застать в кухонном закутке, они варили кофе и певуче-гортанно обсуждали свои неспешные дела. Глупо было приставать к ним с просьбой подвинуть в зале инструмент или расставить стулья.
Они отвечали, доброжелательно улыбаясь:
– Мы с Давидом сейчас в спортзале… Или:
– А мы с Давидом в бассейне.
В глубине души я одобряла такую позицию – хорошая собака никогда не пойдет к чужому.
В Матнасе к Ибрагиму и Сулейману относились как к своим, и на праздники – на Новый год и на Пасху – они наравне со всеми получали традиционные подарки: никому не нужную салатницу или косметический набор фирмы «Ахава».
Однажды я присутствовала на трогательно-пылком обсуждении сугубо политического вопроса: «наши арабы» не смогли участвовать в ежегодной ханукальной экскурсии из-за того, что армейские власти не выдали им положенные для жителей территорий пропуска для передвижения за «зеленой чертой». Они, конечно, и ехать не собирались – на что им сдались эти революционные еврейские глупости! И все-таки весь «цевет» принципиально, как один, отказался от экскурсии в знак солидарности с арабами.
И надо было видеть детски-трепетные лица всей этой, как говорила Таисья, «шоблы», надо было видеть эти блестящие от праведного гнева глаза, послушать эти благородные речи!
Меня неизменно восхищает вечная неуемная страсть моего народа к социальной справедливости. И это – единственная черта, которую я в нем ненавижу. Мне кажется, в этом нет противоречия.
Кстати, меня-то и забыли пригласить на ханукальную экскурсию. Но об этом никто не вспомнил. И правильно: ведь арабы, при всей вековечной вражде, были тут «своими», а я, при полной амуниции гражданских и политических прав, была в своей лояльности бесконечно чуждым существом в этом краю овечьих отар и зарослей мирта, среди олив и багровых маков «на горах бальзамических»…
В один из этих четвергов Люсио явился на заседание коллектива одетый в костюм, при галстуке, сдержанно сияющий. Он поставил на стол большую круглую, перевязанную голубой лентой коробку, при виде которой все насторожились и даже слегка отодвинулись от стола.
В коробке невинного кондитерского вида могло быть все, что угодно: тщательно отделанная голова вампира с оскаленными клыками, да и другие, не более аппетитные части тела, могла быть разная омерзительная живность – от змей до скорпионов… Словом, зная фантазию и мастерство карлика, все предпочли держаться от коробки подальше.
Но в ней оказался самый обыкновенный торт. Для того чтобы рассеять опасения коллег, Люсио тут же собственноручно нарезал его на множество равных кусков.
– Хеврэ! – проговорил он, продолжая улыбаться счастливой кривой улыбочкой. – Только что мы были с женой у доктора. Поздравьте нас: мы ждем ребенка.
Коллектив взвыл, заулюлюкал, захлопал в ладоши. Посыпались отовсюду солдатские остроты. Мы с Таисьей переглянулись.
– Просты, как барабаны… – сказала она мне, – прислушайся, что они несут.
Да, но Люсио-то был совсем не прост. Зачем ему понадобилось это коллективное празднование едва наметившейся беременности его женушки?
Я перевела взгляд на Альфонсо. Поверх стола они с Брурией напряженно глядели друг другу в глаза. Так в известной игре двое детей держат натянутую веревку, пока третий скачет через нее.
Бледное лицо Альфонсо было распялено в умоляющей улыбке, – так растянуто на пяльцах вышиваемое крестиком лицо Мадонны…
Вдруг Брурия резко встала и отошла к окну покурить. Она долго стояла ко всем спиной, и эта тонкая, как лук прогнутая спина танцовщицы, сигарета в подрагивающих костлявых пальцах, копна густых рыжих волос, красиво забранных кверху, олицетворяли неведомую мне, почти книжную испанскую скорбь…
Сейчас не могу ответить себе – почему я не рассказала Таисье о сцене, нечаянным свидетелем которой стала поздним вечером в замке? Почему не поделилась своими соображениями о жене Люсио и рыцаре Альфонсо? Почему вообще я, с моей бесстыдной страстью к сюжетным ходам, подаренным жизнью, не обсуждала с умницей Таисьей историю взаимоотношений «наших испанцев», не пыталась вызнать об истоках этих любовей и ненавистей?
Возможно, Таисья могла бы кое-что прояснить и даже, с присущим ей аналитическим подходом к любой проблеме, распутать все узлы этих таинственных отношений…
Сейчас я нахожу только один ответ: Таисья вышла воевать против Альфонсо, и кони уже рыли копытами землю, и подняты были забрала – еще чуть-чуть, и протрубит герольд, соперники устремятся навстречу друг другу: столкновение! треск ломаемых копий…
Противники были равны. Любое тайное знание об Альфонсо усилило бы позиции Таисьи, позволило бы ей использовать ситуацию, заранее определило бы исход поединка.
Так неужели же я не хотела победы Таисьи? Хотела, конечно. На джостре, как и на любом соревновании, всегда болеешь «за своего». Но не до такой степени, чтобы нарушать правила игры, а то теряется весь интерес, пропадает азарт…
Так неужели же я была всего лишь азартным зрителем, всего лишь сторонним наблюдателем, всего лишь бродячим трувером, хугларом, гостившим в замке, – сегодня он здесь, а завтра – ищи-свищи, и он уже в дороге, он по пути к владениям других сеньоров, о которых сложит другие свои баллады?..
Неужели по проклятой своей сочинительской натуре я могла сочувствовать лишь своему брату – жонглеру, канатоходцу, шуту?
Ведь любой сочинитель до известной степени – канатоходец. Например, в этой моей «испанской сюите», осторожно переступая по сюжету с пятки на носок, балансируя для равновесия с какой-нибудь убедительной деталью в руках и стараясь не смотреть в бездонную пустоту подо мной, я ежесекундно рискую разбиться в лепешку – изображая, скажем, Испанию, в которой никогда не была. И эта смертельная опасность – единственная реальность во всей фантасмагории моей бродячей жизни.
Примерно на это же время пришелся городской скандал с обнаружением группы торговцев и курцов марихуаны.
Полицией были произведены обыски в нескольких квартирах, выяснилось, что среди подростков давно распространена травка. Многие курили, а были и такие, кто приторговывал.
Нас с Люсио таскали по нескольким совещаниям, пару раз мы являлись с понурыми физиономиями в полицию, где нам показывали новые списки вполне симпатичных ребят, покуривающих травку. Альфонсо рвал и метал, бился с пеной на губах на четверговых заседаниях, требовал от нас каких-то решений.
– Я требую решений! Требую решительных действий!
На иврите это звучит как «ахлатот». В ушах моих слышалось хлопанье лопатой по мокрой глине, слабые хлопки, по обморочным щекам, в глазах стыли хлопья облаков…
(Вот в эти-то дни я и заскучала впервые. Мои беглые записи, завязь повествования, набухали током живой жизни, однажды даже – на занятиях по повышению квалификации, заметив, как вдумчиво жует Альфонсо пирожок с картошкой, – я ощутила в себе первый толчок этого нового моего ребенка, а придя домой, отключила телефон и долго писала, и забыла включить телефон наутро, поэтому пропустила важное совещание. Это значило только одно: пришло время вынашивать и рожать дитя в страшных муках, с перекошенным лицом, то есть весьма скоро Судьба должна была позаботиться о том, чтобы меня выгнали с работы…)
Вся эта история с наркотиками неожиданно не то что сблизила, но как-то объединила меня с карликом. На нас обоих орали, нас обоих куда-то посылали, несколько раз мы с ним сидели вдвоем в кабинете, беседовали с растерянными родителями того или другого юного правонарушителя.
Я служила еще и переводчиком: среди курцов марихуаны оказались и «русские» подростки.
Как-то утром позвонила секретарь Отилия, сообщила, что соединяет меня с Альфонсо. Я вздохнула и приготовилась к потоку бурлящей начальственной глупости.
– Итак, – сказал Альфонсо, – я жду от вас проекта.
– Какого проекта? – спросила я и сразу поняла, что оплошала. Потеряла бдительность.
Как я могу спрашивать, орал он, о каком проекте идет речь, когда я день и ночь должна думать о мерах борьбы. Мы с Люсио просто бездельники, если можем спокойно спать, в то время как имя нашего прекрасного города треплют в средствах массовой информации. Если у нас не варят котелки, он уволит обоих немедленно!
Или в течение двух дней мы представим проект по борьбе с подростками, курящими марихуану, или мы свободны от занимаемых должностей. Или – или! (Он дважды провопил этот бессмысленный клич, и я молча слушала, стараясь запомнить интонацию.)
– Ты поняла? – спросил он спокойней.
– Но Люсио болен уже два дня.
– Так иди к нему домой! – сказал он нетерпеливо. – Заодно проведаешь. А то ты совсем не участвуешь в дружбе коллектива.
И я поплелась к Люсио. Разумеется, предварительно позвонив.
Неожиданно для меня карлик моему звонку обрадовался.
– Ну, приходи, приходи, – сказал он, – травки покурим, у меня свежая припасена. Он хочет проект? Он его получит.