— Ну, может, я слегка погорячился…
— И часто на вас накатывают подобные желания?
— Увы, довольно часто.
— И вы их…
— От случая к случаю. Но сейчас вас беспокоит несколько иной вопрос.
— Какой же?
— Вас интересует, как сложится конкретно ваша дальнейшая судьба.
— Судьба у меня давно уже сложилась. Вот чем она завершится… Это, может быть, действительно интересно. Но об этом думать сейчас не хочется.
— Так пейте молча.
— Скучно…
— Это пройдет. Иногда прелесть именно в той самой скуке, в балансе между желанием и потребностью.
— Интересно, и в постели с женщиной вы придерживаетесь этого самого баланса?
Кирилл усмехнулся. Скорее устало, чем саркастически.
— Давайте подведем черту в наших с вами отношениях. Я не ваш клиент — не Снетков, не Розанов и все прочие. Так что постельные темы обсуждать с вами я не стану. Относительно вашей дальнейшей судьбы или ее конца, как угодно… — Кирилл сунул руку в карман и достал из него небольшой ключ. — Это все, что осталось от Крокина. Вам… Не знаю, что там он прячет, может быть, действительно деньги. А может, пару фетишей, сохранивших тепло ваших с ним бывших амуров. Могу сказать одно: мы внимательно осмотрели его последнюю квартиру и, кроме некоторых бумаг, дополнивших досье по «Де Бирсу», ничего там не обнаружили. Кредитные карты вам недоступны — так что держите… — Кирилл приблизился к столу, за которым сидела Маркова, и бросил ключ на полированную столешницу.
— И на добром слове спасибо. Вот одно неясно: от чего этот ключ?
— Не думаю, что он от вашего сердца, хотя кто знает… Вдруг окажется, что за замком, который отомкнет этот ключ, хранятся все радости мира…
— Послушайте, доктор, не лечите меня от того, от чего не в силах вылечиться сами. Просто скажите, от чего этот ключ?
— По внешнему виду — от камеры хранения. А если принять во внимание, что он принадлежал этому типу, то я с полной уверенностью скажу — от камеры хранения ближайшего к месту вашей с ним встречи аэропорта… К сожалению, иными данными на этот счет не располагаю…
— Так значит, те самые триста тысяч?
— Думаю, что больше. Если бред, который нес Крокин, следовало поделить на два, то все, что касается сэкономленных им средств, нужно умножать. По крайней мере, в той же пропорции…
— Так шестьсот?
— Вам виднее…
— Славненько… — Маркова поболтала ключиком, надев брелок на палец, и мгновение спустя небрежно бросила на стол. — Но негусто…
— Не до жиру… Ваш сопровождающий сейчас спит и видит, как он спускает вас по трапу в Шереметьево, а внизу вас уже встречает конвой в бронежилетах и масках и его начальник с заготовленными впрок погонами полковника и орденом за особое мужество…
— Туда не хочу!
— А вот мы завтра убираемся отсюда — вы, возможно, еще не слышали этой новости. Как только отъедем на безопасное расстояние — можете считать себя свободной. От нашего присутствия, разумеется, но не от обязательств. А теперь, если вы приняли снотворное, поднимайтесь-ка наверх да поспите. Вероятно, у меня уже не будет времени уделять вам внимания более, чем уделил сейчас.
— Как жаль! А такой с виду приличный господин! — Маркова опрокинула над головой бокал, как-то легко хохотнула и совершенно твердой походкой удалилась. Ключ от ее будущего остался лежать на столе, среди окурков и использованных липких стаканов.
— У вас украли автомобиль! — Это было первое, что услышал мсье Франс, войдя в помещение кафе.
— Вы так думаете?
— Да! И на моей памяти такое случается впервые… — Хозяйка была слегка взволнованна, и румянец, присущий, наверное, только жителям горной части Европы, приятно окрасил ее лицо. — Я не стала звонить в полицию… После вашего разговора с этим… Ну, вы понимаете… И вот, автомобиль…
— Простите, как к вам обращаться?
— Просто Анна.
— Красивое имя. А меня — Йоган. Правда, матушка называла меня Ян. Она из судетских чешек… А отец — немец… Вот так… Значит, вы говорите, кто-то похитил мой автомобиль?
— Высокий молодой человек. Лица его я не смогла рассмотреть… На нем была куртка с капюшоном. Типа армейской, с накладными карманами.
— Цвета хаки?
— Да, зеленоватого оттенка.
— И куда, как вы думаете, направился этот молодой человек?
— Да здесь всего два направления — в Лозанну и в Берн… Остальные дороги либо заканчиваются тупиком, либо пропадают вовсе…
— Вот как? А поточнее не можете описать угонщика? Он очень высокий? Выше меня на голову, на две? — Мсье Франс снял с головы шляпу, отмеряя полями предположительный рост негодяя.
— Может быть, на голову… — растерялась Анна. — Не знаю. И потом, зачем бандиту афишировать свою личность?
— Вот это вы подметили верно!
— Так вы звоните в полицию, пока он не удрал далеко!
— Чуть позже. Тем более что этот автомобиль я взял в прокат. И там, назло злодею, нет ничего особенно ценного — может быть, пара рубашек и прочие пустяки…
— Но это же преступление!
— Да, вы опять же правы. Пожалуй, я отправлюсь в отель и свяжусь с полицией…
— Вы можете позвонить с моего номера. Это меня нисколько не затруднит…
— Простите, Анна, но я лучше вернусь в отель. Всего наилучшего. — Мсье Франс приподнял над головой шляпу и, не глядя в глаза смутившейся женщине, покинул кафе.
Ничего-то ничего… Не считая видеокассеты из офиса Веттеншапена, комплекта запасных документов и служебного блокнота с адресами и телефонами различных лиц и компаний. Если человек, укравший автомобиль, из русской команды, то у мсье Франса возможны крупные неприятности. И кассета, как последний и неопровержимый документ. Ну, не настолько неопровержимый, но подтверждающий встречу Веттеншапена с русскими, которая, при определенной подаче, могла бы выглядеть как последняя и роковая… А теперь что делать? Умирать в этом дивном уголке пока рановато. И с этой изумительной женщиной вел себя недопустимо глупо. Назвал свое имя… Никогда такого не позволял! Мсье Франс был растерян и рассержен. Всему виной эта короткая, но страшная ночь! До какой же степени могут быть ужасны сны — по сравнению с реальными покойниками, совершенно безобидными и нестрашными. Лишь подсознание рождает чудовищ. И нет ничего страшнее памяти: кошмары мучают от случая к случаю, память же всегда при себе, как горб, как явный физический недостаток, который не дает покоя несчастному калеке. И днем и ночью, во сне или наяву, всегда и всюду. Мсье Франс знал об этом все.
Мать мсье Франса была чешкой, родом из Комарино, городка, расположившегося на левом берегу Дуная. Кроме воды, местного табака да старых верфей, в нем не было ничего. Если не считать цыган, поляков, венгров, румын и прочей славянской дряни, разбросанной по благодатным берегам этой реки. Отца своего, по преданиям, немца, мсье Франс не видел и в глаза — тот успел удрать еще до того, как маленький Ян родился на свет. А затем, как-то сразу, началась война и продолжалась пять лет. Но мать Яна, женщина, надо отметить, с определенными внешними достоинствами, недолго горевала по поводу бегства суженого и вызванных военными действиями неудобств. В их маленьком домике перебывало достаточно разного люда, не претендовавшего на высокое звание отца семейства и предпочитавшего жить, особо не раздумывая о завтрашнем дне.
За это время подрастающий Ян успел завершить свое образование — кое-как научившись считать и писать, он решил, что науки с него довольно, и отправился на вольные хлеба. Он думал не о том, как заработать побольше денег и обеспечить сносное существование матери, — прежде всего, он хотел бежать из дома, подальше от заступающих на вахту очередных отчимов, от выволочек по каждому незначительному поводу, от всего, что угнетало и унижало.
Он без труда переправился через Дунай — оккупационные войска по ту сторону были гораздо снисходительней к перебежчикам и не подозревали в каждом желторотом юнце засланного бывшими союзниками с Востока шпиона или еще чего-нибудь похлеще. Потом довольно сносно устроился в Граце — милом, почти не пострадавшем от войны городе. Помогло Яну великолепное знание немецкого языка — его матушка, женщина дальновидная, никогда не ложилась в койку с потенциальными побежденными — меж двух мировых войн она приобрела достаточный опыт, чтобы рассудить, кто же в конце-то концов окажется при собственном интересе.
Юный Ян сначала принялся осваивать товарно-денежные отношения, сверх меры распространенные на территории, оккупированной англо-американскими войсками. Основной товар — сигареты американского производства. Юноша инициативный и энергичный, но без имени, без собственного дела, он был обречен подпасть под влияние одного или нескольких крупных местных спекулянтов: ему был необходим оборотный капитал, а некоему господину Фольмару — свежие силы для восстановления разрушенного войной собственного дела. Кроме некоторых свободных средств, господин Фольмар располагал домом в три этажа на одной из центральных улиц, небольшим, но популярным в довоенное время мебельным салоном внизу и дочерью пятнадцати лет, так некстати оставшейся наполовину сиротой, — при одном из авианалетов английской авиации на Грац ее мать, по нелепой случайности, угодила под стену рухнувшего здания, откуда ее, не терявшую ни на секунду сознание, извлекли только через пять с лишним часов. Умерла она на следующий день, в страшных мучениях, сознавая неминуемый конец.
Итак, господин Фольмар, вдовец, имеющий свободные средства и желающий восстановить разрушенный войной мебельный бизнес, предложил молодому, никому не известному, но шустрому юноше поработать на себя. За приличный процент. Расчет господина Фольмара был прост — скупка сигарет оптом и их розничная продажа. Вырученные деньги размещались в открытой по этому случаю ссудной кассе, что-то типа ломбарда, и выдавались населению под обеспечение. В данном случае под обеспечением господин Фольмар рассматривал золото и драгоценности, еще пока сохраненные его соотечественниками в ожидании худших времен. И они, эти времена, по мнению господина Фольмара, настали — бывало, ссуды, выданные под залог, не гасились и драгоценности, заложенные вполовину реальной стоимости, отходили в собственность господина Фольмара. Если же ссуды возвращались, то хозяин мебельного магазина и ссудной кассы подсчитывал полученный доход.