В ответ на этот призыв коммунисты, комсомольцы, все наши воины поклялись отстаивать каждую пядь родной земли, не жалея крови и самой жизни, дать врагу сокрушительный отпор.
После войны, размышляя о подвиге наших войск в первые месяцы гитлеровского нашествия, маршал, дважды Герой Советского Союза Кирилл Семёнович Москаленко писал, что эта тема ещё «требует подвига, подобного тому, который совершил писатель С. С. Смирнов, раскрыв героическую эпопею борьбы гарнизона Брестской крепости. И тот, кто сделает это, покажет молодому поколению поистине величественную картину стойкости, беззаветной храбрости и самопожертвования наших воинов».
Глава пятая«Кому служите?..»
В отличие от приводимых выше положительных высказываний таких авторов как Давид Ортенберг, Константин Симонов и ряда других публицистов о стратегических, организационных и человеческих качествах Кирилла Семёновича Москаленко, книга генерала Горбатова «Годы и войны» выделяется откровенно негативным своим звучанием, рисуя в ней Москаленко одними только исключительно чёрными красками.
С октября 1941 года по июнь 1942-го Александр Васильевич Горбатов командовал 226-й стрелковой дивизией, участвовавшей в боевых действиях на Украине. Дивизия отступала к Харькову, и там, под Харьковом, недавно возвращённый с Колымы в строй генерал вступил в конфликт с новым командармом Москаленко, высказав командованию своё неприятие использования грубых выражений. В книге «Годы и войны», опубликованной уже после победы в журнале «Новый мир», Горбатов писал:
«В день наступления была необычно сильная по этим местам пурга, в двадцати метрах ничего не было видно. Командиры взводов не видели своих людей, роты и батальоны были неуправляемы, поэтому наступление у нас и у соседей не увенчалось успехом. В восемнадцать часов я доложил командарму о неудаче.
– Кому вы служите? – спросил в ответ командарм.
– Не понял вашего вопроса, товарищ командарм, прошу повторить.
– Не притворяйтесь, а отвечайте. Советской власти или Гитлеру?
– Служу советскому пароду и нашей партии, товарищ генерал, – ответил я и в свою очередь спросил: – Будут ли ещё вопросы?
– Вопросов больше нет, мне и так всё ясно.
– Тогда разрешите мне доложить своё мнение. – И получив согласие командующего, доложил: – Село Новый Салтов, которым мы должны овладеть, вытянулось одной улицей вдоль правого берега реки больше чем на два с половиной километра. Перед ним река с широкой открытой долиной. За селом высота, с которой противник просматривает впереди лежащую местность на три километра. Смена 300-й дивизии, полагаю, была замечена противником, он подвёл резервы и уплотнил свои боевые порядки. Внезапности не было в начале наступления, тем более не может быть сейчас. Если мы и овладеем Новым Салтовом, то слишком дорогой ценой.
– Короче! Что вы предлагаете? – перебил меня командующий. – Отменить наступление вашей дивизии?
– Нет, я не этого хочу, – ответил я и продолжал: – Противник, имея стрелков и пулемётчиков в каждой из ста пятидесяти хат на фронте в два с половиной километра, занимает очень выгодное положение, а мы будем вынуждены подставлять себя под огонь. Поэтому наступление в лоб на этом участке нецелесообразно. Сомневаюсь, чтобы мои соседи своими силами овладели Рубежным и Старым Салтовом.
– Вы очень плохого мнения о своих соседях, посмотрите лучше на себя, – заметил командарм.
Я продолжал, не обращая внимания на этот выпад. Предложил сначала усилиями двух дивизий – правого соседа и нашей – овладеть одним Рубежным. Оттуда сосед будет наступать в первоначально указанном направлении, а мы – на юг, во фланг и тыл противнику, занимающему Новый Салтов. При этом варианте мы наверняка овладеем Рубежным, а наступая на Новый Салтов во фланг, встретим огонь не из ста пятидесяти хат, а лишь из двух крайних, во столько же раз меньше понесём потерь и больше будем иметь успеха. Овладев Новым Салтовом, поможем левому соседу продолжив наступление на Старый Салтов. Исходя из этого, я просил разрешить мне большую часть сил нашей дивизии привлечь к овладению Рубежным.
После небольшой паузы услышал:
– Не возражаю, договоритесь с Тер-Гаспарьяном, только не тормозите выполнение моего общего приказа.
Окончив разговор, я был в недоумении: почему такой тон, почему оскорбления? Ведь командующий меня совсем не знает, только позавчера мы прибыли в его подчинение…»
В тот же вечер, – пишет в своей книге Горбатов, – «я позвонил Маршалу Советского Союза Тимошенко и попросил его вызвать меня к себе вместе с командармом, чтобы в его присутствии объясниться. Через несколько дней, отправляясь к главкому, я взял с собой семь приказов, выпущенных штабом армии за последние десять дней, в которых все командиры и комиссары дивизий получили взыскания. Иные из них за этот период имели уже до четырёх взысканий и предупреждений.
Решил рассказать Военному совету фронта всё по порядку, начиная с бесцельных, беспрерывных атак на одни и те же пункты в течение десяти – пятнадцати дней при больших потерях.
Когда я вошёл к маршалу Тимошенко, в комнате был член Военного совета Н.С. Хрущёв, начальник штаба И.Х. Баграмян и командующий 38-й армией К. С. Москаленко. После того, как я представился и поздоровался, главнокомандующий юго-западным направлением Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко спросил меня:
– Ну, рассказывайте, что вы там не поделили?
Доведенный оскорблениями до белого каления, в запальчивости я, показывая рукой на командарма, ответил:
– Это не командарм, это бесплатное приложение к армии, бесструнная балалайка.
Ко мне подошёл Н. С. Хрущёв и, положив на моё плечо руку, укоризненно сказал:
– Товарищ Горбатов, разве можно так говорить о командарме, да ещё во время войны?
– Товарищ генерал, – ответил я Хрущёву, – прошу меня извинить за резкость, но то, что я сказал, я доложил Военному совету фронта в присутствии командарма, а не шёпотом на ухо, кому-то на базаре.
Хрущёв посмотрел на главкома (Тимошенко], а затем вновь с вниманием выслушал мои взволнованные слова:
– Больше терпения нет, товарищ член Военного совета. Я сказал то, что думаю. За 5 дней наши дивизии захватили не одну сотню пленных, десятки орудий и миномётов, и всё потому, что действовали по своей инициативе, вопреки приказам командарма. Всё руководство командарма заключается в самом беспардонном отношении к подчинённым. Мы только и слышим: "Гитлеру помогаешь, фашистам служишь, предатель!" Надоело слушать и бесконечную брань. Неужели командарм не понимает, что своим поведением не мобилизует подчинённых, а только убивает их веру в свои силы? Подобные оскорбления я слышал в Лефортовской тюрьме от следователя и больше слушать не хочу. Сначала я думал, что командарм позволяет себе так разговаривать только со мной, недавно прибывшим с Колымы. Но это трафарет и применяется к каждому из подчинённых. Все мы честно служим и будем служить нашей Родине и партии, но незаслуженная ругань на любого человека действует отвратительно. Прошу оградить от неё, так как она наносит колоссальный урон нашему делу.
Главком выслушал меня очень внимательно и, обращаясь к командарму, сказал:
– Я же вас предупреждал, что грубость ваша недопустима, но вы, как видно, не сделали нужного вывода. Надо с этим кончать.
А мне он посоветовал не горячиться, расспросил о состоянии дивизии и разрешил ехать к себе.
За всё это время командарм не сказал ни слова. Когда я уезжал, он остался у главкома. О чём они говорили – гадать не берусь. Однако после этого объяснения оскорбительных приказов стало заметно меньше…»
Надо признать, что матерщина и оскорбления в нашей армии действительно во все времена широко процветали, да и не только в армии, а вообще и в быту, и на производстве. Я вырос в том же Красноармейском районе Донбасса, где прошла молодость Кирилла Семёновича Москаленко – сначала в селе Восьмая Группа рядом с Гришино, где я родился, а потом километрах в 15 от него в городе Родинское, так что я знаю, насколько привычными для многих жителей этих мест являются самые грубые ругательства. В свои молодые годы я работал на шахтах «Краснолиманская» и «Родинская» под Красноармейском (который сегодня называется Покровском), и прекрасно знаю, что объяснять кому-то из здешних шахтёров что-то по селектору культурным языком под жуткий рёв и гул угольного комбайна и лязгающего рядом скребкового конвейера было просто невозможно, из-за чего в лаве только и слышно было «четырёхэтажные» маты. Но Москаленко, как свидетельствуют приводимые выше фрагменты из дневников Константина Симонова, в разговоре с подчинёнными ему офицерами и солдатами матерщину практически не использовал, и вообще почти никому не грубил, никого не оскорблял и, тем более, не применял по отношению к своим сослуживцам рукоприкладства, хотя оно в армии и применялось.
Так, например, в рядах нашей армии хорошо было известно хамство генерала Андрея Ивановича Ерёменко, не только позволявшего себе на фронте ругательства и оскорбления, но и умевшего крепко огреть дубиной по спине офицера – до командира полка включительно, о чём писал в военном приложении к «Независимой газете» Александр Александрович Щёлоков. А вот жалоба, направленная Верховному И. В. Сталину 19 сентября 1941 года членом Военного Совета 13-й армии секретарём ЦК Компартии Белоруссии бригадным комиссаром Ганенко:
«Находясь на передовой линии фронта, истёкшей ночью, я с генералом Ефремовым вернулись в опергруппу штата армии для разработки приказа о наступлении. Сюда прибыли командующий фронтом Ерёменко с членом Военного Совета Мазеповым, при них разыгралась следующая сцена: Ерёменко, не спросив ни о чём, начал упрекать Военный Совет в трусости и предательстве Родины, на мои замечания, что бросать такие тяжёлые обвинения не следует, Еременко бросился на меня с кулаками и несколько раз ударил по лицу, угрожал расстрелом. Я заявил – расстрелять он может, но унижать достоинство коммуниста и депутата Верховного Совета он не имеет права.