В конечном счете он занял высокое положение, но, заняв его, не смог там удержаться, ибо для этого у него недостало качества, столь редкого во все времена и, по-видимому, становящегося все более редким, — совести.
Итак, он вступил в должность министра иностранных дел, поддерживаемый с флангов Клавьером и Роланом.
В отношении Дюмурье велись сильные споры. Кем он был — конституционным роялистом, жирондистом или якобинцем?
Именно во время министерства Дюмурье была объявлена война Австрии.
Известно, какими чудовищными событиями ознаменовалось начало этой войны: разгромом и убийством.
Разгромом при Кьеврене и убийством Диллона.
Взамен лейб-гвардии, распущенной после событий 5 и 6 октября, взамен швейцарской гвардии, истребленной 10 августа, королю была предоставлена конституционная гвардия.
Находясь подле короля, конституционная гвардия сделалась почти роялистской.
И потому распространился слух, что при известии о разгроме при Кьеврене конституционная гвардия возликовала.
Но если конституционная гвардия пребывала в радостном настроении, то Париж, напротив, был чрезвычайно печален, Париж был угрюм, Париж был грозен.
По докладу Базира и по докладу солдата конституционной гвардии по имени Иоахим Мюрат, заявившего, что его хотели подкупить деньгами и отправить в Кобленц, но он, честный патриот, отказался от этого, конституционную гвардию распустили и караульные посты в Тюильри были переданы национальной гвардии.
Тем не менее разгром при Кьеврене нанес страшный удар министерству Дюмурье. И потому Дюмурье был вынужден пожертвовать своим министром де Гравом, сделав из него козла отпущения.
Де Трава заменили полковником Серваном, подопечным Ролана, а точнее, г-жи Ролан.
Но пусть никто не заблуждается по поводу значения этого слова. Ни у кого не могут возникнуть подозрений в отношении нравственной чистоты этой женщины, которая, имея доступное убежище в доме человека, слывшего ее любовником, осталась, вместо того чтобы броситься в это убежище, возле колыбели своей дочери и ждала, когда ее придут арестовать там.
Спустя три дня после своего вступления в министерство Серван предложил Законодательному собранию, не сказав об этом ни единого слова своим коллегам, создать в связи с приближавшейся годовщиной праздника Федерации военный лагерь под Парижем, рассчитанный на двадцать тысяч волонтеров.
Этот неожиданный шаг Сервана уязвил честолюбивого Дюмурье в самое сердце. По его мнению, никакое вооруженное противодействие роялистов уже не было возможно. К тому же он надеялся рано или поздно преуспеть там, где Лафайету вскоре предстояло потерпеть неудачу.
Лагерь волонтеров, то есть людей, преданных Революции, разом убивал эту надежду.
Вот почему двор высказался против этого лагеря.
Жиронда устала от этой бесконечной борьбы; она решила резко и раз и навсегда порвать отношения с королем, и 27 мая издала чрезвычайный указ, направленный против неприсягнувших священников.
Этот указ был составлен в следующих выражениях:
«Выдворение за пределы королевства будет происходить в течение тридцати дней, если его потребуют двадцать активных граждан, одобрит округ и утвердит департамент; тот, кого выдворяют, получит денежные средства из расчета три ливра в день в качестве дорожных издержек до границы».
После издания этого указа королевский двор уже не сможет носить более личину поборника конституции.
Если король одобрит указ, он является сторонником Жиронды.
Если король наложит на него вето, он сбросит маску и объявит себя королем священников и эмигрантов.
Если король отречется, он останется на полдороге и Революция продолжит свой путь одна.
Король использует в качестве предлога опубликованное Роланом письмо, желая заставить его подать в отставку. Ролан подает в отставку, но в то же самое время Клавьер и Серван, то есть подлинные жирондисты, подают в отставку вместе с ним.
Король рассчитывал на Дюмурье. Если бы Дюмурье остался, еще можно было бы продолжать борьбу: Дюмурье был мечом короля.
Дюмурье согласился, но поставил условия.
Ему нужно было притворно оставаться жирондистом, сокрушая при этом Жиронду.
Это было трудно, но возможно.
Вот какое средство предложил Дюмурье:
утвердить указ о создании двадцатитысячного военного лагеря, утвердить указ о выдворении священников и сформировать кабинет министров, с помощью которого, хотя и уступив внешне поле боя Жиронде, со временем можно будет восстановить потерянное преимущество.
Он предложил Найяка в качестве министра иностранных дел, Верженна — в качестве министра финансов и Мурга — в качестве министра внутренних дел, оставив за собой настоящую силу — военное министерство.
Но, когда Дюмурье дал свое согласие, когда он безбоязненно встретил гнев Законодательного собрания, в это время более опасный для генералов, чем вражеский огонь на поле битвы; когда он усмирил этот гнев, дав понять, что вопрос о Ролане, Клавьере и Серване был сугубо личным и объяснялся обнародованием письма Ролана; когда он заявил, что король по-прежнему остается в душе жирондистом, и, в доказательство сказанного, поручился, что заставит короля одобрить два этих указа, король сказал Дюмурье, что согласен утвердить указ о двадцатитысячном лагере, но его религиозная совесть решительно восстает против утверждения указа о выдворении священников.
Дюмурье стало ясно, что как министр он погиб. У него оставалась лишь одна возможность добиться оправдания — спасти Францию, действуя как генерал.
На другой день он подал прошение об отставке и взамен него получил приказ отправиться в армию.
В итоге, как мы уже говорили, он прибыл в армию, причем в какой момент!
В момент, когда восстала Вандея, когда был осажден Лонгви, когда подвергся бомбардированию Валансьен, когда Верден открыл свои ворота врагу и послал самых невинных и самых красивых своих девушек поднести ему цветы!
Правда, Борепер пустил себе пулю в лоб, чтобы не сдаваться; правда, Париж опорочил себя сентябрьскими убийствами; правда, вся Франция выставила своих сыновей как живой заслон на пути врага.
Но при всем этом враг был всего лишь в трех или четырех дневных переходах от Парижа.
И вот тогда к Дюмурье пришла удача: дело в том, что, хотя и вынося ему суровый приговор как министру, его ценили как военачальника; дело в том, что политика отделяли от генерала; дело в том, что было понятно, что если вручить ему шпагу главнокомандующего, он прежде всего одержит победу, даже если это пойдет на пользу Революции.
И что же из этого воспоследовало? То, что как только Дюмурье прибыл к границе, жирондисты, то есть Верньо, якобинцы, то есть Робеспьер, и кордельеры, то есть Дантон, искренне объединились с Дюмурье.
И тем не менее жирондисты ненавидели его, ибо он обманул их.
Якобинцы ненавидели его, ибо он постоянно боролся с ними.
Дантон ненавидел его, ибо Дантон ненавидел все аристократическое, оставшееся от старого порядка.
Однако жирондисты отыскали Дюмурье на его скромной должности в Северной армии и назначили его главнокомандующим.
Якобинцы одобрили и поддержали это назначение.
Наконец, Дантон послал ему вдохновение в лице Фабра д’Эглантина и силу в лице Вестермана.
Имея Фабра д’Эглантина по левую руку и Вестермана по правую, Дюмурье сражался бок о бок с героями 20 июня и 10 августа.
Дюмурье не был человеком Революции, но казался им.
Впрочем, хотя физическое состояние Франции, если можно так выразиться, казалось безнадежным, ее моральное состояние было на высоте.
X
Лонгви был взят, но лишь вследствие предательства нескольких офицеров-роялистов; Верден открыл свои ворота, но лишь вследствие страха нескольких горожан; Борепер восстал против капитуляции Вердена, пустив себе пулю в лоб, и, когда молодой офицер, которому было поручено доставить акт о капитуляции королю, принявшему его, возможно, с опечаленным лицом, но с ликующим сердцем, вручал ему эту бумагу, голос его был столь взволнован, а глаза столь увлажнены слезами, что король поинтересовался его именем.
Его звали Марсо.
Он лишился всего своего снаряжения и был вынужден отдать свою саблю.
— Какого вознаграждения за понесенный ущерб вы желаете? — спросил его король.
И тогда голос молодого человека окреп, а молнии, сверкнувшие в его глазах, осушили слезы.
— Другую саблю, государь, — ответил он.
Ему дали саблю, и четырьмя годами позднее, уже в чине генерала, он был убит у Альтенкирхена.
И герцог Брауншвейгский прекрасно сознавал все это, находясь целую неделю в Вердене; он прекрасно сознавал все это, отвечая эмигрантам, жаждавшим вернуться во Францию и торопившим его двигаться вперед:
«Я жду тех роялистов, чью помощь вы мне обещали, и их уполномоченные, несомненно, скоро прибудут; да, я и в самом деле видел, как навстречу нам вышли девушки с цветами, но этого недостаточно: я хотел бы увидеть мужчин и хлеба».
И что же вместо этого он увидел? Что вместо этого он, автор знаменитого манифеста, услышал?
Он увидел шестьсот тысяч волонтеров у границы — да, плохо вооруженных, плохо одетых, плохо накормленных, но исполненных воодушевления и готовности умереть.
Что он услышал? Старую песню «Дело пойдет!» и юную «Марсельезу», появившуюся на свет специально для того, чтобы стать триумфальной песней при Вальми.
Что же касается знаменитого манифеста, то бедному герцогу Брауншвейгскому он доставил весьма посредственное удовлетворение; прежде всего, герцог совершенно не был заинтересован в этом манифесте, не хотел писать его и не хотел подписывать.
Желаете знать, как все это было сделано? Тогда обратитесь к книге, озаглавленной «Карл д'Эсте, или Тридцать лет из жизни государя», и вот что вы там обнаружите:
«Французские эмигранты добились от короля Пруссии, находившегося тогда в своей армии, обещания выпустить против республиканской Франции манифест, который мог бы посеять страх в рядах ее ассамблей.