переслал отцу и которое герцог Орлеанский нераспечатанным положил на стол президиума Конвента.
Конвент постановил, что оно будет сожжено непрочитанным.
Характерное происшествие, случившееся в ходе сражения при Вальми, способно дать представление об энтузиазме отважных волонтеров, которые беглым шагом двинулись к границе и прибыли туда вовремя, чтобы создать преграду вторжению врага.
Одному из батальонов, находившихся под начальством герцога Шартрского, было поручено охранять во время сражения обозы; однако при звуках канонады отважные молодые люди заявили, что они пришли не для того, чтобы охранять телеги и поклажу, а чтобы сражаться. Молодому генералу доложили об их возвышенном неповиновении, и он, пустив коня в галоп, тотчас же подъехал к ним. При виде него ропот усилился, и самый бывалый солдат, выйдя из рядов, произнес:
— Генерал! Я говорю здесь от имени всех моих товарищей и от своего собственного имени; они и я здесь для того, чтобы защищать отечество, а не обозы, и мы хотим идти сражаться.
— Ну что ж, хорошо, дружище! — ответил герцог Шартрский. — Сегодня обозы защитят себя сами, а ваш батальон весь целиком пойдет сражаться вместе с вашими товарищами из линейных войск, и вы покажете им, что вы такие же храбрые французские солдаты, как и они!
Батальон вступил в бой и сражался превосходно.
Что же касается обозов, то, как и говорил герцог Шартрский, они защитили себя сами.
На другой день после сражения в столицу пришло донесение Келлермана, и его вслух зачитали в Конвенте.
Следующая фраза из этого донесения вызвала рукоплескания всего зала:
«Не зная, на ком остановить выбор, я упомяну среди тех, кто выказал величайшее мужество, лишь г-на Шартра и его адъютанта, г-на Монпансье, чья крайняя молодость сделала необычайно заметным его хладнокровие в условиях самого неослабного артиллерийского огня, какой только можно увидеть».
Все глаза повернулись к герцогу Орлеанскому, и все рукоплескания была адресованы ему.
Кто бы мог сказать, что всего лишь год спустя голова герцога Орлеанского упадет на эшафот, герцог де Монпансье станет узником башни Сен-Жан в Марселе, а герцог Шартрский перейдет на сторону врага?
XII
Мы сказали, что пруссаки покинули поле боя, но на другой день их обнаружили на прежних позициях.
Они оставались там не только весь этот день, но и еще десять дней подряд. Сражение оказалось не настолько кровопролитным, как можно было бы подумать. При грохоте прозвучавших тогда сорока тысяч пушечных выстрелов пруссаки потеряли самое большее тысячу двести человек, а мы — восемьсот.
Тем не менее Париж счел эту победу решающей; Париж, ставший жертвой ужасной паники в конце августа, впавший затем в совершенно подавленное состояние после событий 2 и 3 сентября, Париж воспрянул после известия о победе, веселился, рукоплескал и уже превратился в обвинителя.
Пошли разговоры о предательстве Дюмурье, поскольку он еще не отправил в Париж прусского короля со связанными руками и ногами.
Дело в том, что физическое положение пруссаков не стало ни хуже, ни лучше, чем прежде. Они утратили веру в себя, а мы ее приобрели — только и всего. Герцог де Бройль и герцог де Кастри, оба эмигрировавшие и вошедшие в совет короля Пруссии, продолжали настраивать Фридриха Вильгельма двигаться дальше. Пруссаки получали продовольствие из Германии. Партия была плохо начата — только и всего; вряд ли можно было считать, что они проиграли первый тур.
Что же помешало королю Пруссии идти дальше? Вначале скажем об этом, а затем поясним, по какой причине он отступал так медленно.
В любом крупном механизме, который не действует так, как он должен действовать, всегда найдется, если хорошенько поискать, причина неисправности — причина мельчайшая, порой нелепая, иногда незаметная.
То, что помешало королю Пруссии уступить советам Бройля и Кастри, было одной из таких помех, незаметных для глаз людей заурядных и распознаваемых лишь теми взглядами, от которых ничего нельзя скрыть.
Король Пруссии имел любовницу, что не было одним из тех примеров поведения, какие оставил ему в наследство Фридрих Великий. Любовница его не решилась последовать вместе с прусской армией во Францию или, возможно, не получила на это разрешения своего царственного любовника. В итоге она остановилась в Спа; оттуда она ежедневно писала письма, и эти письма доходили до короля Пруссии, полные страха, как бы пушечные ядра французов не погубили его тело, а глаза француженок не похитили его сердце.
Кроме того, при королевском дворе существовало две партии: партия мира и партия войны.
Когда король Пруссии потерпел поражение при Вальми, партия мира возликовала. Сторонники этой партии настойчиво говорили его величеству, что он трудится не для себя, а для Австрии, которая подталкивает его вперед и с самого начала крайне плохо ему помогает.
На что король отвечал:
— Вы правы, и если бы во всем этом не было бы вопроса о королевской власти, который затрагивает всех королей на земном шаре, я оставил бы Австрию выпутываться из этого положения так, как она сумеет. Однако Людовик Шестнадцатый находится в Тампле, Людовик Шестнадцатый является узником, Людовик Шестнадцатый подвергается смертельной опасности. Было бы постыдно оставить Людовика Шестнадцатого на произвол судьбы.
Но в политике, когда человека удерживает только стыд, он всегда готов уступить.
Франция уже имела на своей стороне — а это, понятно, значило много — любовницу короля Пруссии, графиню фон Лихтенау.
Кроме того, Франция имела подле короля Пруссии двух французов, сделавшихся, правда, пруссаками, но, тем не менее, служивших интересам родной страны.
Этими двумя людьми были: француз Ломбард, секретарь короля Пруссии, и эльзасец Хейман, не так давно эмигрировавший французский генерал.
Ломбард, видя нерешительность короля, предложил ему следующее: он, Ломбард, попадется в руки французского патруля, встретится таким образом с Дюмурье и, не вызывая никаких подозрений, сможет провести с ним переговоры.
Король Пруссии дал на это согласие. Ломбард предоставил французам возможность арестовать его и был препровожден к французскому главнокомандующему.
Он изложил Дюмурье единственную причину, которая могла заставить короля Пруссии продолжить этот наступательный поход: он был связан словом, данным им Людовику XVI, и ни за что на свете не хотел выглядеть нарушителем своего слова.
И тогда Дюмурье наглядно объяснил Ломбарду, что самое пагубное, что может сделать король Пруссии для узника Тампля, это продолжить идти дальше. Затем, чтобы у его величества не оставалось никаких сомнений на этот счет, он отправил к генералу фон Хейману, под предлогом провести с ним переговоры об обмене пленными, Вестермана, приспешника Дантона.
В лице Вестермана в прусский лагерь вошла правда. Вестерман был одним из самых активных участников событий 10 августа. Он растолковал королю Пруссии и герцогу Брауншвейгскому истинное положение Франции, пояснил, что Конвент, не желая более королей, ни французских, ни иностранных, только что упразднил монархию и провозгласил Республику.
Гнев короля Пруссии при этом известии был ужасен. И, к великой радости эмигрантов, он дал приказ возобновить военные действия 29 сентября. 28-го числа герцог Брауншвейгский выпустил негодующий манифест, но все уже знали, что представляют собой манифесты герцога Брауншвейгского. 29-го пришли письма из Англии и Голландии: обе державы отказались вступать в направленную против Франции коалицию. 30-го стало известно, что Кюстин двинулся на Рейн. С границы Пруссии войска были полностью сняты. Возникли опасения за Кобленц и его крепость. Захватив Кобленц, Кюстин перерезал бы Фридриху Вильгельму путь к отступлению.
Тем временем Дюмурье послал Вестермана к Дантону. Дантон обладал в такого рода делах необычайной сообразительностью; он сознавал, какую выгоду будет иметь рожденная накануне Республика, ведя переговоры с Пруссией, даже если речь пойдет об отступлении, которое должно спасти Пруссию. А кроме того, возможно, эта уступчивость Дантона объяснялась его надеждой выторговать миллион для себя и миллион для Дюмурье, Вестермана и Фабра д'Эглантина. Дюмурье и Дантон были людьми, склонными к удовольствиям и любившими деньги, любившими их тем более, что нисколько не жаждали их копить. Дюмурье получил одновременно два письма. Одно — от совета министров: строгое, резкое, не допускающее возражений, письмо, рассчитанное на показ.
Другое — от Дантона, от одного Дантона.
Дантон никоим образом не отвергал мысль о переговорах и извещал Дюмурье, что якобинец Приёр из Марны и жирондисты Карра и Силлери отбыли из столицы, чтобы договариваться с ним и его величеством Фридрихом Вильгельмом.
Переговоры начались. К этому времени король Пруссии стал намного спокойнее; ему разъяснили, что втянули его в это отчаянное предприятие господа эмигранты, и весь свой гнев он обрушил на них.
И потому, когда его спросили, какие условия, касающиеся их, следует включить в договор, он ответил:
— Да никакие: я договариваюсь лишь в отношении себя, пусть они договариваются в отношении себя сами.
Оставались еще австрийцы, эти достойные союзники, которые, не сдвинувшись с места, отправили короля Пруссии на разгром у Вальми.
Дюмурье в разговоре с герцогом Брауншвейгским слегка коснулся этих вопросов.
— Ну и как же все это произойдет? — спросил Дюмурье, обращаясь к английскому герцогу.
— Да очень просто, — ответил герцог Брауншвейгский, — и у вас есть песенка на эту тему.
— Неужели?
— Да, вот такая:
Пора нам, свадебным гостям,
Всем расходиться по домам!
И мы все разойдемся, как свадебные гости.
— Хорошо, — промолвил Дюмурье, — но кто оплатит свадебные издержки?
— Ну, нас это не касается, — ответил герцог Брауншвейгский, подчищая перочинным ножиком ногти, — ведь не мы нападали первыми.