После трех дней бомбардирования Маастрихт был охвачен огнем; однако город, который большей частью защищали французские эмигранты под командованием генерала д'Отишана, оказывал сопротивление, и, таким образом, французы давали отпор французам.
Между тем стало известно, что принц Саксен-Кобургский во главе шестидесяти тысяч австрийцев направляется к нашим крепостям на Маасе, чтобы соединиться с пруссаками, собравшимися у Везеля. Их цель состояла в том, чтобы снять предпринятую нами осаду Маастрихта и Венло и, изгнав нашу армию из Голландии, вынудить нас переправиться через Маас, а самим дожидаться на его берегу момента, когда Майнц будет отвоеван у Кюстина.
Первого марта принц Саксен-Кобургский начал этот грандиозный маневр: он напал на Альденхофен и Ахен, гоня перед собой Дампьера и Штенгеля. 3 марта эрцгерцог Карл, со своей стороны, застал врасплох генерала Левенёра, который бомбардировал Маастрихт со стороны Вика, однако успел переправиться через Маас, спасая свою артиллерию и материальную часть. Видя отступление Левенёра, Миранда, который вместе с герцогом Шартрским командовал бомбардированием левого берега реки, тоже отступил, оставив в руках врага свой обоз, и двинулся в сторону Синт-Трёйдена, где присоединился к Балансу, Дампьеру и Миончинскому; затем туда в свой черед прибыли Ламарльер и Шанморен, выбитые из Рурмонда; д'Арвиль и Штенгель проследовали в том же направлении. Наконец, после невероятно трудного отступления, наши войска собрались вместе в Тинене, то есть в том самом месте, откуда они начали поход.
Дюмурье, со своей стороны, был занят в это время осуществлением своего плана вторжения в Голландию.
Он завладел Бредой, Клюндертом и Гертрейденбергом, осадил Виллемстад, установил блокаду Берг-оп-Зома и Стенбергена.
Хёсден, вынужденный сдаться, открыл ему свои ворота. Дюмурье находился в Мурдейке и готовился переправиться через морской залив, когда ему стало известно, что его присутствие необходимо в Бельгийской армии.
И действительно, Баланс только что потерпел поражение при Тинене; это был полный разгром, и обратившиеся в бегство солдаты добрались до Парижа, чего никто еще никогда не видел, даже когда пруссаки взяли Верден.
Одиннадцатого марта Дюмурье прибыл в Антверпен и собрал свои войска.
Он застал армию в состоянии чудовищной дезорганизованности.
Войска, стоявшие лагерем возле Лёвена, при отступлении потеряли все: палатки, пушки и снаряжение; солдаты дезертировали толпами, более десяти тысяч волонтеров уже пересекли границу; никто из генералов не обладал достаточным влиянием не только для того, чтобы перейти в наступление, но и для того, чтобы руководить отступлением.
Дюмурье не скрывал чувств, которые он принес с собой, и ненависть к Конвенту, надежда на восстановление монархии, ропот и презрение, ожидание грядущего мятежа — все это копилось у солдат и генералов; то был словесный бунт, готовивший бунт настоящий.
Дантон и Лакруа, находившиеся в качестве комиссаров при Бельгийской армии, отбыли в Париж; между Дюмурье и Конвентом явно назревало столкновение, и речь шла о том, чтобы ослабить удар.
В то же самое время Камю, Мерлен из Дуэ и Трельяр, комиссары Конвента, которых поток солдат-беглецов увлек с собой в Лилль и которые пытались реорганизовать там армию, поспешили приехать к Дюмурье в Лёвен.
Тотчас же начались обвинения.
Комиссары стали упрекать Дюмурье за его действия, которые они называли контрреволюционными, и среди прочих упомянули возвращение по его приказу серебряной утвари церквам.
И тут Дюмурье воскликнул:
— Вы думаете, господа, что я считаю себя обязанным давать отчет в своих действиях только вам и Франции? Нет, я ценю себя дороже и ставлю себя выше. Я должен давать отчет в своих действиях потомству. Ступайте в собор святой Гудулы, взгляните на растоптанные ногами святые дары, разбросанные там по полу, на разбитые дарохранительницы и разломанные исповедальни, на разорванные в клочья картины… Если Конвент приветствует подобные злодеяния, если они не оскорбляют его, если он не наказывает за них — тем хуже для него и для моей несчастной родины. Знайте, что если понадобится совершить всего лишь одно-единственное преступление для того, чтобы спасти ее, я его не совершу… Такое положение дел бесчестит Францию, и я решил положить этому конец.
Сказанное Дюмурье настолько согласовывалось с мнением, которое комиссары составили себе о нем, что его слова открыли им глаза.
— Генерал, — промолвил Камю, — вас обвиняют в стремлении к роли Цезаря; будь я уверен в этом, я сделался бы Брутом и заколол бы вас кинжалом.
— Мой дорогой Камю, — со смехом ответил ему генерал, — я не Цезарь, а вы не Брут, но угроза умереть от вашей руки обеспечивает мне бессмертие.
Затем, пожав плечами, он покинул депутатов и написал Конвенту письмо, в котором сообщил, что меры, предпринятые французским правительством в Нидерландах, настолько настроили Бельгию против нас, что, дабы не подвергать губительной опасности армию, находящуюся под его командованием, он счел своим долгом отвести ее назад, к границам Франции.
Это письмо было прилюдно зачитано в Конвенте.
Тем временем Дюмурье, как мы уже говорили, собрал войска и примерно на том же самом поле боя, где был разбит Баланс, дал сражение и одержал победу.
Это сражение имело место 16 марта.
Наши войска вновь встретились лицом к лицу с врагом.
Большая битва могла бы поднять моральный дух войск.
Дюмурье рискнул дать битву при Неервиндене и проиграл ее, как он утверждал, из-за ошибки Миранды.
Герцог Шартрский совершал чудеса храбрости в этой битве, в ходе которой под ним была убита лошадь. Он дважды захватывал деревню Неервинден и покидал ее последним, подобно тому как капитан последним покидает тонущее судно.
Генерала Баланса искромсали сабельными ударами.
Дюмурье разрывался на части, но все оказалось бесполезно: для него настал день невзгод. Было необходимо, чтобы роковая судьба победителя при Вальми и Жемаппе свершилась.
Четыре тысячи французов были убиты или ранены, три тысячи взяты в плен, вся материальная часть попала в руки врага.
Дюмурье обвинял Миранду в неповиновении, Миранда обвинял Дюмурье в измене.
Но Дюмурье не изменял; генералы не изменяют с саблей в руке; все сокровища на свете не заживят раны, которую наносит генералу проигранная битва.
Между тем именно в это время в Конвент пришло письмо Дюмурье.
Мы уже сказали, что оно было зачитано там прилюдно.
Как известно, Марат уже давно был врагом Дюмурье; мы видели, что произошло между генералом и журналистом, когда они встретились лицом к лицу в доме Тальма; после того как письмо Дюмурье было оглашено, Марат взял перо и принялся марать бумагу.
Все знают, как умел кусать Марат своими почерневшими и шатающимися зубами.
Согласно Марату, соблаговолившему простить Дюмурье битву при Вальми, поскольку она принесла определенную пользу Франции, сражения при Гранпре и Монсе, равно как и битва при Жемаппе, были лишь пагубными победами, в которых французская кровь пролилась без всякой пользы, служа честолюбию вероломного авантюриста.
Понятно, что для Дюмурье, который двадцать раз рисковал своей жизнью в ходе этих четырех сражений, который спас Францию при Вальми и французскую честь при Жемаппе; для Дюмурье, солдат которого оставили без хлеба в биваках, без корпии на полях сражения и без лекарств в госпиталях, понятно, повторяем, что для Дюмурье такое утверждение было не очень обнадеживающим.
И потому Дюмурье, чувствовавший, что в Париже он будет под угрозой со стороны главарей якобинцев, и только что проигравший битву при Неервиндине, понял, что у него осталась лишь одна возможность спасения — перейти Рубикон, подобно Цезарю, и двинуться на Париж, подобно тому как победитель галлов двинулся на Рим.
Через три дня после битвы при Неервиндене генерал вступил в переговоры с австрийцами и, в обеспечение обязательств, которые он взял по отношению к ним, 31 марта сдал им Бреду и Гертрейденберг.
Впрочем, эти переговоры не были новыми: нечто вроде плана восстановления монархии во Франции было согласовано между Голландией и Дюмурье в начале января, но объявление войны 1 февраля все остановило.
Вести переговоры после объявления войны означало бы измену, виновным в которой Дюмурье был готов стать лишь при последней крайности, но теперь он к последней крайности приблизился вплотную.
Когда до него дошли известия из Парижа, он понял, что его гибель предрешена.
XVI
Стоило новым переговорам начаться, как три эмиссара Конвента, Дюбюиссон, Проли и Перейра, явились к Дюмурье в качестве посланцев министра Лебрёна, чье письмо они ему привезли.
По словам эмиссаров, им предстояло сообщить Дюмурье важные сведения о положении в Бельгии, которыми они располагали.
У Дюмурье было крайне тяжело на душе, тяжело из-за поражения при Неервиндене, тяжело из-за несправедливого отношения к нему в Париже, и он даже не давал себе труда скрывать свои чувства, находясь лицом к лицу с посланниками Конвента; в ходе первого же разговора он раскрыл им все свои планы.
— Господа, — произнес он, обращаясь к ним, — хитрить — это удел слабых; люди сильные открыто говорят, чего хотят, ибо, когда сильный человек хочет, происходит то, чего он хочет; так вот, я заявляю вам, что спасу отечество, невзирая на Конвент; Конвент представляет собой всего-навсего сборище семисот сорока пяти тиранов-цареубийц, ибо я не делаю никакого различия между теми, кто голосовал за обращение к народу, и теми, кто выступал против этого; я ни во что не ставлю их указы; я говорил другим и повторяю вам, что не пройдет и месяца, как это достославное собрание будет обладать властью лишь в предместьях Парижа; к тому же есть нечто, чего я ни за что не потерплю: это существование Революционного трибунала, и, пока на боку у меня есть хоть обломок клинка, я буду противиться жестокостям якобинцев.
— Выходит, генерал, — спросил Проли, — вы не признаете конституцию?