Герцог Орлеанский был приговорен к смерти.
Ему зачитали приговор.
Легкая ироничная улыбка скривила его губы во время этого чтения, и он ограничился тем, что пожал плечами.
— Раз уж вы решили убить меня, то могли бы, по крайней мере, отыскать более веский предлог для смертного приговора, ибо вы никогда и никого не убедите в том, что считаете меня способным на измены, в которых вы только что объявили меня виновным.
Затем, бросив последний взгляд на бывшего маркиза д’Антонеля, он произнес:
— Особенно это касается вас, кто так хорошо меня знает. Впрочем, — добавил он, — поскольку моя учесть решена, не заставляйте меня, прошу вас, томиться до завтра и отправьте меня на эшафот прямо сегодня.
В подобной милости Фукье-Тенвиль ни в коем случае не отказывал.
Принца отвели в камеру.
Его ожидали там два священника.
Но за то время, какое понадобилось для того, чтобы преодолеть расстояние, отделявшее Революционный трибунал от этой камеры, в принце, а вернее сказать, в человеке, случились большие изменения. Вся горечь и все негодование, накопившиеся в его сердце, вырывались наружу по мере того как он удалялся от Революционного трибунала, готовясь вернуться во мрак тюремной камеры и остаться наедине со своими воспоминаниями.
— Негодяи! — вскричал он, вступив под высокий свод, замкнутый с двух сторон железными решетками. — Я пожертвовал ради них всем: положением, состоянием, честолюбием, честью, репутацией свой семьи в будущем и даже дарованным мне природой и совестью отвращением к тому, чтобы осуждать на смерть их врагов!.. И вот награда, которую они мне уготовили!.. О, если бы я действовал так, как они говорят, из личного честолюбия, то был бы сегодня намного несчастнее! Нет, меня толкало вперед честолюбие куда более высокое, чем стремление достичь трона: то было желание добиться свободы для моего отечества и высшего счастья для моих сограждан! Ну что ж, воскликнем еще раз: «Да здравствует Республика!» Этот крик раздастся из моей темницы так же, как он раздавался из моего дворца.
Затем из его усталой груди вырвался душераздирающий крик:
— О дети мои, дети мои!
На этом его неистовая вспышка закончилась; он прислонился к печке и опустил голову на ладони.
Жандармы, тюремщики и оба священника наблюдали за ним.
Они часто слышали подобные возгласы, но человек, который издавал их на сей раз, был принц, и хотя новые власти объявили, что принцев больше нет, разум присутствующих противился такому уничижению.
Наконец, один из священников поднялся; то был немецкий священник по имени Лотрингер, туповатый и довольно грубый. Для него высокая миссия утешителя была ремеслом, которое он исполнял добросовестно, что правда, то правда, но не более того.
Он подошел к принцу.
— Ну же, — сказал он ему, — довольно стонать, пора исповедоваться!
— Ступайте вон… — воскликнул герцог, — и оставьте меня в покое, дурак!
— Значит, вы хотите умереть так же, как жили? — упорствовал священник.
Герцог Орлеанский ничего не ответил, но тюремщики и жандармы язвительным тоном ответили вместо него:
— Да-да, он хорошо пожил! Дайте ему умереть так же, как он жил!
Второй священник, звавшийся аббатом Ламбером, напротив, вполне обладал чуткостью сердца и ума, которая была неведома его коллеге; бесконечно стыдясь бесцеремонности аббата Лотрингера и грубости жандармов и тюремщиков, он в свой черед подошел к принцу и мягким и убедительным голосом произнес:
— Эгалите, я предлагаю тебе причащение или по крайней мере утешение служителя Божьего; хочешь принять их от человека, который воздает тебе должное и испытывает к тебе искреннее сострадание?
— Кто ты такой? — спросил герцог.
— Я главный викарий парижского епископа, — ответил аббат Ламбер. — Если ты не желаешь, чтобы я пришел тебе на помощь как священник, то могу ли я в качестве обычного человека оказать тебе какие-нибудь услуги в отношении твоей жены и твоей семьи?
— Нет, благодарю, — ответил герцог. — Если моя совесть темна, то это еще один довод в пользу того, чтобы в нее проникал лишь мой взор. Поверь, мне не нужен никто, кроме меня самого, чтобы умереть, как подобает доброму гражданину.
Затем принц велел подать ему завтрак, с аппетитом поел и заодно выпил две бутылки аи, которые он для себя приберег.
Один из членов трибунала пришел спросить его, не желает ли он сделать какое-нибудь важное признание в интересах Республики.
— Если бы я знал нечто угрожающее безопасности отечества, — ответил герцог, — то не стал бы ждать настоящей минуты, чтобы заявить об этом. Впрочем, я не питаю никакого злого чувства против трибунала и даже против Конвента и патриотов: это не они желают моей смерти, она исходит свыше…
В три часа за ним пришли, чтобы препроводить его на эшафот.
Принц спустился вниз, пройдя между шпалер жандармов, державших сабли наголо. Больё, писатель-роялист, из окна своей камеры видел, как он шел.
«Я находился тогда в заключении в Консьержери, — говорит он, — и видел, как герцог шел через узкие проходы и двор этой тюрьмы; его конвоировали полдюжины жандармов с саблями наголо. Следует сказать, что по его уверенной походке и благородному виду его можно было принять скорее за генерала, который командует солдатами, чем за несчастного, которого ведут на эшафот».
Подойдя к воротам, принц быстро забрался в телегу; рядом с ним заняли места Кустар, бывший депутат Законодательного собрания, который в день 10 августа спас девятерых офицеров-швейцарцев, и бедный мастеровой в блузе, имени которого никто не знал.
Таким образом, как свидетельство истинного равенства людей перед эшафотом здесь были представлены три слоя французского общества: аристократия, буржуазия и простой народ.
Телега тронулась с места и медленно покатила сквозь плотную толпу; все выискивали глазами принца: одни из ненависти, другие из жалости, а многие из простого любопытства, желая узнать, как умрет тот, кто так дурно жил. Перед лицом смерти он вновь стал гордым и смелым, каким и следовало быть настоящему Бурбону. Никогда еще он не держал голову так высоко, как в тот момент, когда она должна была пасть. Аббат Лотрингер, не пожелавший оставить его, сел вместе с ним в телегу и докучал ему своей навязчивостью. Кортеж сделал остановку напротив Пале-Рояля. И тогда герцог Орлеанский привстал в телеге и с явным нетерпением несколько раз устремлял взгляд в глубь двора. Аббат Лотрингер воспользовался этой остановкой, чтобы предпринять последнюю попытку уговорить принца.
— Взгляни на этот дворец, где тебе больше не придется жить, — произнес он, — и, при виде этих преходящих благ, с которыми рано или поздно приходится расставаться, покайся!
Герцог Орлеанский сделал нетерпеливое движение.
— Ты же видишь, — продолжал упрямый священник, — дорога все короче, подумай о своей душе и исповедуйся.
Герцог топнул ногой и тихо прошептал несколько слов, которых никто не смог расслышать; затем, минут через десять, кортеж возобновил движение.
В наши дни часто задают вопрос, чем была вызвана эта остановка, и одни отвечают, что причиной ее был затор экипажей, а другие объясняют ее крайним проявлением жестокости.
Однако ни то, ни другое объяснение не верно. Впрочем, префект департамента Сена, Фроман, взялся ответить на этот вопрос в своих мемуарах.
Остановка была устроена с целью спасти герцога Орлеанского. Более ста вооруженных человек находились в Пале-Рояле вместе с теми, кто должен был подать сигнал и руководить мятежом.
Кроме того, два кабачка, находившиеся по соседству друг с другом, у входа на улицу Святого Фомы Луврского и Шартрскую улицу, были заполнены канонирами из секций Арсенала, Гравилье и Пуассоньер. Часть жандармерии была подкуплена; наконец, более восьмисот вооруженных человек следовали за кортежем, смешавшись с толпой. Кое-кто из них переоделся в женское платье, и все были превосходно вооружены.
По сигналу, который должен был исходить из Пале-Рояля, всем этим людям, незнакомым друг с другом, предстояло начать действовать одновременно и узнавать друг друга в деле. Сильное волнение отвлечет внимание толпы, мятежники рассеют силы правопорядка, разоружат жандармов и солдат, решивших оказать сопротивление, освободят герцога Орлеанского, бросятся к дому Робеспьера, жившего в двухстах шагах от этого места, предадут его смерти и с триумфом возвратят принца в Национальное собрание.
Вот почему герцог Орлеанский бросал на свой дворец тревожные и нетерпеливые взгляды. Вот почему он топнул ногой, когда священник решил привлечь его внимание к Богу. Вот почему он снова опустился на скамью телеги, нахмурив брови, но не побледнев, когда увидел, что кортеж возобновил движение.
Ну а теперь скажем, почему весь этот заговор провалился.
По какой-то случайности, которую никто не мог предвидеть, Робеспьер не вернулся к себе, когда кортеж покинул Консьержери; все ждали минут десять перед Пале-Роялем, но цепочка заговорщиков, посредством которой из уст в уста передавались сообщения, продолжала подтверждать отсутствие Робеспьера. Робеспьер находился в Комитете общественного спасения, и никакой возможности убить его там не было. Эти хождения, эти колебания продолжались десять минут, и в течение этих десяти минут телега с осужденными стояла перед Пале-Роялем.
Когда кортеж поравнялся с улицей Эшель, прошел слух, что Робеспьер вернулся к себе, и, чтобы убедиться в этом, процессию остановили снова. Но, независимо от того, вернулся он к себе или нет, заговорщики находились уже слишком далеко от Пале-Рояля, чтобы получить оттуда сигнал: живая цепочка была разорвана; телега продолжила путь, и дорога закончилась у эшафота.
Эта вторая остановка сломила герцога: он свесил голову на грудь и оставался в таком положении несколько минут; по прибытии на площадь Революции барабанный бой заставил его снова поднять голову, и тогда он увидел несметную толпу, заполнившую все кругом.