Между тем никто не может предвидеть будущего Франции. Среди членов Директории ни один не расположен к герцогу Орлеанскому. Шаретт, на которого рассчитывали орлеанисты, расстрелян. Силлери, их парижский агент, гильотинирован вместе с жирондистами.
Так что принц-изгнанник имел вполне достаточно времени для того, чтобы совершить путешествие по Соединенным Штатам, прежде чем какое-нибудь важное политическое событие могло изменить политику французского правительства.
Впрочем это путешествие, вследствие щепетильности Директории, вскоре станет долгом для принца; во время короткой остановки, которую он делает во Фредрике — хальде, ему приходит письмо от матери, датированное 27 мая 1796 года.[7]
Из ответного письма герцога Орлеанского видно, какую глубокую рану нанесло ему послание г-жи де Жанлис, упомянутое нами выше.
Мы были лично знакомы с г-жой де Жанлис и слышали от нее самой, что герцог Орлеанский никогда не простил ей этого послания.
Впрочем, это вполне понятно.
Герцог Орлеанский воспользовался векселем, который прислал ему г-н Говернер Моррис. Этот вексель, выписанный на имя гамбургского банкира Пэриша, был на четыреста фунтов стерлингов. Сто из них герцог Орлеанский послал сестре, триста оставил себе, написал письмо своему покровителю, извещая его о своем отъезде в Америку, и занялся поиском судна, на котором можно было бы совершить это плавание.
Дело оказалось нетрудным: отличное торговое судно регулярно, несколько раз в год, совершало рейсы между Гамбургом и Филадельфией.
Судно это носило название «Америка».
Посланник Говернер Моррис получил письмо герцога Орлеанского, исполняя миссию в Германии. Он тотчас же написал своим корреспондентам в Нью-Йорк, распорядившись открыть кредит принцу, который, несмотря на свое желание поскорее распрощаться с Европой, смог покинуть Гамбург лишь 24 сентября 1796 года, поскольку отплытие судна задержалось из-за западных ветров.
Все эти подробности мы узнаем из второго письма, адресованного герцогине Орлеанской.
Как видим, ссора принца с г-жой де Жанлис пошла на пользу несчастной матери.
Сын вернулся к ней полностью, и мы собственными глазами видели, как после своего возвращения во Францию герцог Орлеанский до самой смерти матери окружал ее почтением и всей любовью, какую она заслуживала.[8]
Наконец, как уже было сказано, 24 сентября 1796 года, в то самое время, когда Журдан терпит поражение в битве при Вюрцбурге, а Бонапарт, разгромив уже третью австрийскую армию, посланную против него, вынуждает Вурмзера запереться в Мантуе, «Америка» выходит из устья Эльбы и направляется к Соединенным Штатам.
Герцог Орлеанский поднялся на борт судна как датский подданный. Его единственным спутником в этом плавании, помимо верного Бодуана, был французский эмигрант, бывший колонист с Сан-Доминго, который, пребывая в сильном затруднении из-за своего плохого английского языка и видя, с какой легкостью герцог Орлеанский изъясняется на этом языке, еле понятными словами попросил принца послужить ему переводчиком.
И тогда герцог Орлеанский призвал его говорить по-французски, сказав, что, хотя он и не француз, французский язык ему знаком.
— Да, в самом деле, — ответил колонист, — для датчанина вы неплохо говорите на этом языке.
И, обрадованный тем, что он обрел в своем единственном спутнике человека, с которым можно было разговаривать, наш эмигрант больше не отходил от герцога ни на минуту, если не считать того, что в тот момент, когда они находились вблизи Кале, неожиданное событие заставило его нырнуть в самую глубину трюма.
Французский корсар, конвоировавший два захваченных им датских судна, окликнул в рупор «Америку» и приказал ей лечь в дрейф и приготовиться к осмотру.
Эмигранта охватил жуткий страх: он ужасно боялся, что его опознают и отвезут во Францию.
Во Франции для него по-прежнему был 93-й год, и он уже видел себя приговоренным к смерти. Герцог Орлеанский старался успокоить его и побудить пренебрежительно отнестись к визиту корсара, но это оказалось невозможно.
— Сразу видно, — сказал бедняга, — что вы не француз, как я. Будь вы французом, вы не чувствовали бы себя спокойно.
И он бросился в трюм.
Минуту спустя корсары поднялись на борт, и капитан предъявил им свои документы.
Герцог Орлеанский стоял рядом, наблюдая за проверкой бумаг.
— Ну что ж, — сказал вожак корсаров, — идти из Гамбурга в Филадельфию означает идти из одного нейтрального порта в другой. Продолжайте путь: нас это ничуть не касается. Однако, если позволено дать вам совет, держитесь ближе к берегу Англии: там поспокойнее, чем у побережья Франции.
И, спустившись в лодку, они вернулись на свое судно.
Как только они удалились, из люка появилась голова эмигранта.
— Ну что? — спросил он герцога Орлеанского.
— Они отплыли.
— Точно отплыли?
— Сами посмотрите.
Эмигрант вылез из люка и, из предосторожности сгорбившись, взглянул поверх палубного ограждения.
— Да, — сказал он, — и правда отплыли, черт их побери! Они заставили меня дрожать от страха.
Двадцать первого октября, то есть через двадцать семь дней после отправления, судно бросило якорь возле Филадельфии.
Герцог Орлеанский в один прыжок выскочил из лодки на набережную и, вынув из кармана трехцветную кокарду, прицепил ее к шляпе.
Он наконец-то был на свободной земле!
Эмигрант подошел к нему и спросил:
— Так стало быть, сударь, вы француз?
— Несомненно, — ответил принц.
— Но если вы француз, то почему остались на палубе, когда на борту появились корсары?
— Сударь, — ответил ему принц, — если бы на протяжении четырех лет вы настрадались так же, как я, вы не боялись бы ничего и придерживались бы мнения, что нет на свете опасности, которая стоила бы труда лезть в трюм, пытаясь избежать ее.
— Но кто же вы тогда такой? — спросил эмигрант.
— Я Луи Филипп Орлеанский, гражданин Соединенных Штатов Америки.
И, поклонившись совершенно ошеломленному эмигранту, принц направился в город.
Две недели спустя граф де Божоле и герцог де Монпансье поднялись на борт судна в Марселе.
Во время своей неволи в башне Сен-Жан братья попытались бежать через окно, располагавшееся на высоте около двадцати футов от поверхности земли: им нужно было добраться до пристани.
Граф де Божоле, спустившийся первым, был уже на твердой земле, как вдруг герцог де Монпансье оступился, упал на камни, служившие границей порта, и сломал себе ногу.
Видя, что он не может бежать, граф де Божоле вернулся и сам сдался тюремщикам.
Им уже давно обещали свободу, но они столько раз видели, как ничем заканчивается день, в который должны были открыться двери их тюрьмы, что перестали надеяться. Наконец 2 ноября 1796 года им сообщили, что это случится 5-го; поскольку они тревожились, что и на сей раз их обманут, 3 и 4 ноября им повторили это обещание.
Седьмого января 1797 года братья воссоединились, свободные и почти богатые благодаря векселю г-на Говернера Морриса, и решили предпринять поездку по внутренним областям страны.
Второго апреля, побывав перед этим на заседании Конгресса, на котором Вашингтон, счастливый и гордый возможностью вернуться к частной жизни, передал президентскую власть в руки г-на Адамса, они отправились в путь верхом на лошадях, сопровождаемые одним только верным Бодуаном.
В письме герцога де Монпансье, адресованном его сестре, принцессе Аделаиде, прекрасное путешествие братьев описано намного лучше, чем это могли бы сделать мы.[9]
За четыре года до них Шатобриан, еще один принц-изгнанник, проделал такое же путешествие.
Оставляя в стороне гуашь, обещанную герцогом де Монпансье сестре, я не знаю, что принесли или принесут Франции те отрывочные впечатления, какие он приобрел во время этих странствований, но путешествие Шатобриана принесло ей «Дух христианства» и «Натчезов», не считая восхитительных путевых очерков, наполненных блеском ночных звезд, шелестом свежего ветра, сиянием озер, отражающих небо, и водопадов, отражающих солнце в каждой капле воды, которая низвергается, словно пелена, брызжет, словно сноп искр, и рассеивается, словно дымка.
О гений, единственный король по божественному праву, существующий на свете, неужели ты всегда будешь признан лишь потомством?!
Когда отсутствие денег вынудило принцев прервать путешествие, они вернулись в Филадельфию; но, едва они туда приехали, там разразилась желтая лихорадка; в течение двух или трех дней паника была всеобщей и все убегали из города, за исключением герцога Орлеанского и его братьев: та же самая причина, какая заставила их прервать путешествие, приковала их к Филадельфии.
Так что они оставались в городе, однако лихорадка прошла, не затронув их.
Это безденежье длилось до конца сентября, до тех пор, пока значительная денежная сумма, отправленная матерью изгнанников, не прибыла к ним из Европы. Их первое путешествие, при всей его утомительности, возбудило юное воображение принцев, и они решили предпринять второе.
Они отправились в Нью-Йорк, посетили Ньюпорт и Провиденс, побывали в штатах Массачусетс, Нью-Гэмпшир и Мэн, добрались до Бостона и, возможно, встретили во время этих поездок юного Купера, великого поэта, уже замышлявшего тогда удивительную эпопею, главными персонажами которой служат охотники, солдаты и дикари.
Внезапно до юных принцев дошла во всех подробностях новость о перевороте 18 фрюктидора.
В ночь с 17 на 18 фрюктидора Ожеро, призванный Баррасом, вступил в Париж с десятью тысячами солдат и с сорока артиллерийскими орудиями и в четыре часа утра парижане проснулись от грохота пушек.
Все знают, как совершился этот переворот и каковы были его последствия. Две палаты, составлявшие законодательный корпус, были оцеплены, два члена Директории, сто пятьдесят четыре депутата и сто сорок восемь граждан, обвиненных в сообщничестве с ними, были отправлены в ссылку, а неприсягнувшие священники и эмигранты вновь выдворены из страны; изгнание Бурбонов старшей ветви и Бурбонов младшей ветви продолжилось с еще большей строгостью, чем прежде; и, наконец, Директория была облечена диктаторским всемогуществом, с правом бр