ать города в осаду и судить подозреваемых лиц при посредстве чрезвычайных военных трибуналов.
Герцогиня Орлеанская, которую пощадили Марат и Робеспьер, герцогиня Орлеанская, которая в страшные 93-й и 94-й годы укрывалась в доме герцога де Пентьевра и которую там никто не побеспокоил, на этот раз была арестована, заключена в тюрьму Ла-Форс и, наконец, 26 сентября 1797 года изгнана из Франции, получив пенсион в сто тысяч франков, который выплачивался с доходов от ее конфискованных имений.
Она удалилась в Испанию.
Одновременно до юных принцев дошли другие новости, еще более удивительные, чем эти: человек, имя которого было едва знакомо им в то время, когда они покинули Францию, стремительно приобретал все большую известность; это имя, впервые произнесенное при осаде Тулона, громко прозвучавшее 13 вандемьера и повторенное эхом сражений при Монтенотте, Арколе и Лоди, начало заполнять собой мир. То было имя Бонапарта.
Между тем эти последние новости скорее всего удивили юных принцев, но еще не обеспокоили их. Эта стремительная карьера, к тому же приписываемая как случаю, так и гению, покамест была всего лишь карьерой солдата, и хотя, в предвидении будущих событий, победитель Италии уже удалил из своего имени букву, придававшую ему итальянское звучание, один только Бонапарт — если, конечно, предположить, что уголок завесы будущего приоткрылся для него, — один только Бонапарт прозревал грядущую судьбу Наполеона.
Но, притягиваемый в Европу одновременно двумя желаниями — увидеть мать и быть ближе к событиям, к которым целая партия продолжала привязывать его имя, герцог Орлеанский принял решение покинуть Америку и отправиться в Испанию.
Этому замыслу мешало лишь одно препятствие: война, начавшаяся между Испанией и Англией и прервавшая все коммуникации.
Посовещавшись между собой, принцы решили отправиться вначале в Луизиану, принадлежавшую в то время Испании; из Луизианы они должны были отправиться в Гавану, а из Гаваны — в какую-нибудь точку Испании.
Получив согласие испанского посланника в Филадельфии, они отправились в путь 10 декабря 1797 года, в тот самый день, когда Бонапарт по возвращении из Раштатта был представлен Директории и Париж праздновал заключение Кампоформийского мира.
У принцев были лошади, но, поскольку путешествие верхом было чересчур утомительно для герцога де Монпансье и графа де Божоле, отличавшихся слабым здоровьем, братья купили повозку, впрягли в нее трех лошадей и путешествовали на манер тех эмигрантов, которые в те времена отправлялись пытать счастье во внутренние области страны и оспаривать у краснокожих границы колонии.
Путешествие было долгим, поскольку они не могли преодолевать более восьми или десяти французских льё в день; в Карлайле повозка перевернулась, и герцог Орлеанский едва не погиб; в Питтсбурге они застали Мононгахилу замерзшей; к счастью, Аллегейни была еще свободной ото льда; принцы купили лодку, как прежде купили повозку, и 3 января 1798 года отважились пуститься вплавь по Огайо. Добравшись до форта Массак, на пути к которому им пришлось бороться почти с такими же опасностями, какие подстерегают во время арктической навигации, они запаслись там дичью и, отважившись пуститься вплавь по Миссисипи, спустились вниз по течению до Нового Орлеана, куда прибыли 17 февраля; там принцы решили дожидаться прибытия какого-нибудь испанского корвета, но, поскольку ни один корвет так и не прибыл, они отплыли на американском судне, которое, дойдя до середины Мексиканского залива, было захвачено английским фрегатом.
Вначале принцы сочли это событие более трагическим, чем оно было в действительности: фрегат плавал под трехцветным флагом, и они подумали, что попали в руки Директории.
Однако приказ, отданный на английском языке, успокоил их; тем не менее, прежде чем подняться на борт корабля, герцог Орлеанский крикнул на английском языке, обращаясь к помощнику капитана:
— Сударь, я герцог Орлеанский, а два моих спутника — это мои братья, герцог де Монпансье и граф де Божоле. Мы направлялись в Гавану. Соблаговолите известить капитана о нашем присутствии.
Капитан тотчас же примчался: это был тот, кто позднее звался адмиралом Кокраном и кого мы встречали у герцога Орлеанского, вернувшегося во Францию и жившего в Пале-Рояле. Он заявил изгнанникам, что они будут желанными гостями на борту его судна, и бросил вниз канат, чтобы облегчить им подъем; однако канат, то ли плохо брошенный, то ли плохо пойманный, выскользнул из рук герцога Орлеанского, который рухнул в воду, но, превосходно умея плавать, отделался купанием, не представлявшим при этой почти тропической температуре никакой опасности.
То, что принцы восприняли вначале как неприятное происшествие, оказалось, напротив, удачей. Капитан Кокран предоставил свой фрегат в их распоряжение и, узнав, как мы уже говорили, что они направлялись в Гавану, решил отвезти их туда сам.
Принцы прибыли к месту назначения 31 марта.
Однако там их задержали по категорическому приказу Мадридского двора, строжайшим образом запрещавшему французским принцам въезжать в Испанию.
Старая вражда между регентом и Филиппом V еще не утихла!
Принцев превосходно принимали в Гаване, и какое-то время они думали остаться там и основать поселение, но 21 мая 1799 года генерал-губернатор острова Кубы получил строгий приказ выдворить французских принцев из испанских колоний в Новом Свете.
Исключение было сделано только для Луизианы, и принцы получили разрешение поселиться там.
Это был тот самый день, когда Бонапарт снял осаду с Сен-Жан-д'Акра, шведский король вступил в антифранцузскую коалицию, а Суворов захватил Алессандрию.
Герцог Орлеанский отказался от этого странного гостеприимства и, сопровождаемый своими братьями, поднялся на борт испанского парламентерского судна, которое доставило их на Багамские острова, придлежавшие англичанам, а затем в Галифакс, главный город Новой Шотландии, где герцог Кентский, один из сыновей короля Георга III и отец королевы Виктории, оказал им царственный прием, но, тем не менее, не решился взять на себя ответственность и позволить им отправиться в Англию на корабле военно-морского флота.
Так что изгнанникам пришлось вернуться в Соединенные Штаты, которые, будучи менее щепетильными, поспособствовали их переезду в Лондон, куда они и прибыли в январе 1800 года.
XXII
За три месяца до этого Бонапарт произвел переворот 18 брюмера и, по существу говоря, стал властелином Франции.
И потому, высадившись в Фалмуте и узнав удивительные новости, пришедшие из Франции и распространившиеся по всей Европе, Луи Филипп написал Говернеру Морису, своему прежнему покровителю, письмо, удостоверявшее его удивление:
«Карантин в бухте Фалмута, 30 января 1800 года.
Сударь, мне стало известно, что в Нью-Йорк скоро отправится пакетбот, и я пользуюсь этим удобным случаем, чтобы известить Вас о нашем благополучном прибытии после трехнедельного плавания, которое сопровождалось довольно сносной погодой и в ходе которого мы не встретились, слава Богу, ни с какими крейсирующими судами. Тем не менее мы видели какой-то корабль, который не был английским; по счастливой случайности он нас испугался. Нам повезло тем больше, что в это время море кишело корсарами и ими только что были захвачены четыре пакетбота. Газеты пишут исключительно о захвате судов и ураганных ветрах.
Вскоре я напишу Вам более пространное письмо, а сейчас мне нужно было лишь сообщить Вам о нашем благополучном возвращении. Как видите, я родился под счастливой звездой!
Бонапарт — первый консул! Аббат Сиейес — его коллега!! Епископ Отёнский — его министр!!!
Приветствую Вас от всего сердца. Мои поклоны Вашим друзьям.
Девятнадцатый век начался для Луи Филиппа с этих трех восклицательных знаков.
И в самом деле, зрелище того, что происходило тогда в Европе, зрелище великого созидания современного мира в момент его зарождения, должно было сильно удивлять сына Филиппа Эгалите, воспитанника г-жи де Жанлис и ученика генерала Дюмурье.
Генерала Дюмурье, который, и сам пребывая в удивлении от того, что тогда происходило, написал следующие строки, ставшие странным опровержением его образа действий на протяжении последних семи лет:
«… Вы указываете на меня как на главу партии Орлеанов и соединяете меня в этой партии в одно целое с некой дамой, прославившейся своим литературным творчеством и, к несчастью для нее, написавшей открытое письмо против молодого принца, который оказался опорочен тем самым обвинением, какое Вы выдвигаете против меня. Я крайне мало знаю эту даму, которую видел лишь в Турне в 1793 году, когда она сопровождала юную и обаятельную принцессу, спасенную тогда мною от неистовой ярости людей вроде Робеспьера и Марата и преследований с их стороны. С того времени я больше не встречался с ней; я был очень тесно связан с молодым принцем, и это в моем доме он писал ответ на безрассудное письмо против него, опубликованное ею. Оба эти сочинения были напечатаны в Гамбурге и хорошо Вам известны. Стало быть, Вы прекрасно понимаете, что между нами не может быть никакой связи и еще меньше — единодушия, необходимого для политической партии…
У меня нет нужды защищать трех молодых принцев из несчастной ветви, которую негодяи хотят навсегда отделить от августейшего древа, так долго приносившего честь нашему отечеству. Я скажу всего несколько слов о молодом герцоге Орлеанском. Вместе со мной он оплакивал смерть Людовика XVI, он присоединился ко мне, чтобы отомстить за него, и вместе со мной покинул Францию. С того времени он постоянно путешествовал по Швейцарии, Дании, Норвегии, Лапландии, Швеции и, воссоединившись спустя год со своими братьями, побывал в Америке и в Гаване. Когда, при помощи кого и заодно с кем, находясь в дальних краях, странствуя и пребывая в бедности, мог он поддерживать сношения, строить козни и затевать заговоры с негодяями из Парижа, которые, возможно, злоупотребляют его именем и которых он даже не знает?