— И кто это?
— Герцог Орлеанский.
— Подобно тому как вы командовали республиканскими армиями, он состоял в Якобинском клубе.
— Да, но принцам прощают то, чего не прощают частным лицам.
— Остается узнать, устроит ли это герцога Орлеанского и тех роялистов, которые находятся внутри страны.
— В том, что касается принца, я могу поручиться вам со всей определенностью; в отношении же роялистов вы должны быть осведомлены лучше, чем я.
— Но устроит ли довод такого рода английское правительство, без содействия которого ничего нельзя предпринять?
— Могу вас успокоить, что в этом отношении никаких помех не будет.
— Мне остается высказать лишь одно замечание, генерал: хочется узнать, получит ли подобный замысел одобрение со стороны старшей ветви?
В ответ на это Дюмурье ироничным жестом щелкнул большим и средним пальцами и произнес:
— Ах, клянусь, независимо от того, одобрят они или не одобрят, мы все равно будем действовать.
Заметив впечатление, которое произвели его слова, он рассудил, что зашел слишком далеко, и поспешил добавить в качестве поправки:
— … в единых интересах монархического дела.
В этот момент Бреш без труда догадался, с какой целью граф д’Артуа поручил ему увидеться с Дюмурье, и после нескольких ничего не значащих фраз откланялся. Генерал взял у него адрес, призвав его поразмышлять над интересной темой их разговора.
На другой день Бреш отправился дать отчет об этом разговоре графу д'Артуа и, дойдя до слов Дюмурье о герцоге Орлеанском, заметил, что граф д'Артуа начал кусать нижнюю губу, как он обычно делал в минуты беспокойства.
Ему предстояло кусать ее куда сильнее в Рамбуйе, когда он узнал, что герцог Орлеанский назначен королевским наместником, и в Шербуре, когда он узнал, что Луи Филипп провозглашен королем.
Бреш приходил к Дюмурье снова всего лишь один раз, и начавшиеся было переговоры никакого продолжения не получили.
В конце 1805 года герцог Орлеанский получил первые предложения служить в армии, воюющей против Франции: эти предложения поступили от шведского короля Густава IV, который незадолго до этого примкнул к антифранцузской коалиции.
Здесь мы затрагиваем по-настоящему щекотливую часть жизни герцога Орлеанского, поскольку популярность Луи Филиппа зиждилась главным образом на том, что он никогда не хотел воевать против Франции.
Так что наш долг историка состоит в том, чтобы лишь шаг за шагом вступать в эту часть жизни короля и утверждать что-либо лишь с доказательствами в руках.
Агентом Густава IV и Бурбонов был некто Фош-Борель.
Вот каким образом он завоевал доверие принцев-эмигрантов и короля Швеции.
Наполеон, невзирая на протесты Людовика XVIII, стал императором. Франция провозгласила его императором, а Европа почти признала его в этом качестве.
Для претендента на престол положение было серьезным, и, в целях будущей реставрации монархии, было решено составить на семейном съезде декларацию принципов, способную доказать французам, что в случае своего возвращения он будет готов пойти на уступки духу свободы, ставшему причиной изгнания Бурбонов из Франции.
Трудность заключалась в том, чтобы понять, где проводить этот съезд.
Мы видели, что Павел I приказал королю покинуть Митаву. Получив разрешение Пруссии, Людовик XVIII удалился в Варшаву, но, предоставив ему гостеприимство, Пруссия заявила: «Это убежище, имеющее ограниченное предназначение, должно использоваться лишь для того, чтобы защитить жизнь изгнанника; однако Варшава ни в коем случае не может служить средоточием замыслов дома Бурбонов против правительства, учрежденного во Франции и признанного Пруссией».
Короля Густава IV попросили предоставить город для проведения съезда, и он предложил устроить его в Кальмаре, небольшом епископальном городе Норвегии.
Король Людовик XVIII и граф д'Артуа встретились там 5 октября 1804 года.
На этом съезде были заложены главные основы Хартии.
Фош-Борель служил посредником между французскими принцами и королем Швеции.
Фош-Борель, прусский подданный, был замешан в деле Пишегрю; он долгое время оставался в тюрьме и вышел оттуда лишь вследствие настоятельных требований со стороны короля Пруссии.
На сей раз именно он добивался вступления герцога Беррийского и герцога Орлеанского в шведскую армию. Король Густав IV предоставил ему все полномочия для того, чтобы вести переговоры с молодыми принцами.
Но, как ни быстро действовал Фош-Борель, фортуна Наполеона шагала еще быстрее. Битва при Аустерлице повлекла за собой Пресбургский мир, а Пресбургский мир уничтожил антифранцузскую коалицию.
Автор «Занимательного жизнеописания короля Луи Филиппа» отрицает, что принц принял предложение короля Швеции и согласился присоединиться к коалиции; однако автор «Общественной и личной жизни Луи Филиппа», напротив, это утверждает. Мы же не примем ни ту, ни другую сторону и ограничимся тем, что приведем письмо, которое 5 ноября 1806 года молодой принц написал графу д’Антрегу, исполнявшему по заданию Англии миссию в России.
Читатель обнаружит в этом письме не лишенный интереса пассаж в отношении Польши:
«Я очень сожалею, дорогой граф, что завтрашний день у меня занят. Я буду свободен в воскресенье, и Вы доставите мне удовольствие, придя отобедать со мной. С нами будет граф фон Штаремберг, который высоко ценит Вас и желает снова увидеться с Вами и поддерживать ваше знакомство. Я полагаю, что этот день устроит Вас больше, чем любой другой, поскольку в этой стране воскресенье считается гиблым днем для дел и по праву принадлежит друзьям, которых ты имеешь.
Если Вы захотите прийти до обеда, мы непринужденно побеседуем вдвоем, а затем сообща побеседуем во время обеда и после него.
Я полагаю, как и Вы, что все обстоит крайне плохо, но далеко не погибло. Проявив энергию и твердость духа, все можно исправить. Необходимо, чтобы российский император не позволил Пруссии заключить мир; необходимо, если мир все же будет заключен, чтобы он не признавал его. Он должен пустить в ход все силы своей огромной империи, чтобы помешать революционному возрождению Польши, причем должен сделать это и если у Пруссии достанет малодушия стерпеть его, и если у нее найдется мужество воспрепятствовать ему. Судьба Российской империи, как и судьба Пруссии, зависит от судьбы Польши. Я не думаю, что Буонапарте попытается форсировать Одер этой зимой; если же он предпримет такую попытку и добьется в ней успеха, то, полагаю, это наступление неизбежно заставит его обрести свою Полтаву и император Александр сможет отомстить за Аустерлиц и искупить Ауэрштедт. Для этого нужны лишь быстрота, твердость духа и, главное, решительность. Мы побеседуем обо всем этом обстоятельно, и, если Вы сочтете, что мои мысли этого достойны, Ваше огненное перо разнесет их повсюду.
Примите, дорогой граф, самые искренние заверения в моем уважении и моих лучших чувствах к Вам.
XXIV
Примерно в это же самое время умер несчастный герцог де Монпансье, беспрерывно болевший после своего тюремного заключения в Марселе. Страдая чахоткой, тихо и медленно угасая, он скончался в Солт-Хилле близ Виндзора. Его похоронили в Вестминстере, где мы поклонились его гробнице, приехав на погребение Луи Филиппа.
Граф де Божоле пережил его всего лишь на несколько месяцев. Поскольку он страдал той же болезнью, что убила его брата, ему посоветовали переехать в более теплые края. Однако положение дел в Европе оставляло изгнанникам лишь два места, лишь два пристанища с умеренным климатом: Мальту и Мадейру. Граф де Божоле выбрал Мальту, ибо Мальта принадлежала Англии. Герцог Орлеанский сопровождал его туда; однако жара на Мальте была настолько удушающей, что какой-то врач посоветовал им перебраться в Николози, то есть в среднюю зону Этны. Братья написали королю Фердинанду IV, и он дал им на это разрешение, но, когда оно пришло, граф де Божоле был уже мертв.
В первых числах июня 1808 года молодой принц был с величайшими почестями похоронен в церкви святого Иоанна.
В 1829 году, во время своей поездки в Англию, герцог Орлеанский установил в Вестминстере памятник герцогу де Монпансье, а в 1843 году исполнил тот же благочестивый долг по отношению к графу де Божоле.
По странной прихоти судьбы, он и сам позднее вернулся умирать на чужбину, подобно двум своим братьям.
Семнадцатого апреля 1808 года, находясь на Мальте, у изголовья своего умирающего брата, принц Луи Филипп написал следующее письмо генералу Дюмурье (увы, страшная пословица «Verba volant, scripta manent»[10] придумана главным образом для политических деятелей):
«… Мое своеобразное положение дает определенные преимущества; которые я могу преувеличивать, но из которых, мне кажется, можно было бы извлечь пользу, а это все, чего я хочу. Я французский принц, но, тем не менее, я англичанин, и прежде всего по необходимости, ибо никто лучше меня не знает, что Англия является единственной державой, которая хочет и может защитить меня; я англичанин по своим моральным устоям, убеждениям и всем своим привычкам…
В наших разговорах с королевой мы заходим с ней намного дальше того, что я могу изложить Вам в письме, и вследствие этих разговоров она высказывает мне сожаление, что я не могу приняться за осуществление шагов, необходимость которых стала понятна ей из моих слов; однако я отвечаю ей, что мой каррикл (да благословит его Господь!) дожидается меня на дороге в Хэмптон-корт и что я должен буду снова сесть в него в июне, поскольку иначе в том же июне утрачу и свое денежное содержание, и покровительство Англии, от которых ни в коем случае не намерен отказываться.
Тем не менее, дорогой граф, Вы прекрасно понимаете, что если война, которая разгорается в Италии, даст мне какую-нибудь возможность впутаться в нее, то каррикл подождет…