Я осыпан милостями со стороны Их Неаполитанских Величеств, и у меня недостает слов, чтобы выразить признательность, которую они мне внушают. Многие пытаются, государь, сдержать и парализовать мое рвение, изо всех сил стараясь вызвать в сознании Их Величеств оскорбительные подозрения в отношении моего нрава; королева, проявляя благороднейшую откровенность, соблаговолила сообщить мне об этом, и мне не составило никакого труда полностью устранить эти подозрения, ибо возвышенная душа Ее Величества смогла взять верх над предубеждениями, когда ей стало понятно, что они ни на чем не зиждутся. Тем не менее, помня, что verba volant et scripta manent, я решил вручить королеве письменное подтверждение того, что имел честь изложить ей словесно, и надеюсь, что Ваше Величество простит меня за то, что я осмелился послать Вам копию этого письма.
О государь, если б я мог поскорее обрести счастье сражаться с Вашими врагами, если б я мог обрести еще большее счастье вернуть их под отеческую власть Вашего Величества, под Ваше крыло и покровительство! Мне известно, государь, что восстановление Вашего Величества на престоле является одним из самых заветных желаний, вынашиваемых Их Сицилийскими Величествами, и принцем Леопольде руководят те же чувства. Мы не можем проникнуть в замыслы Провидения и знать судьбу, ожидающую нас в Испании, однако я вижу лишь одно из двух: или Испания потерпит поражение, или ее победа повлечет за собой падение Буонапарте. Я буду всего лишь одним из испанских солдат до тех пор, пока обстоятельства не приобретут характера, который позволит с выгодой развернуть штандарт Вашего Величества; однако мы не упустим благоприятной возможности, и если, прежде чем я получу Ваши приказы и распоряжения, нам удастся побудить армию Мюрата или армию Жюно повернуть оружие против узурпатора; если нам удастся преодолеть Пиренеи и вступить во Францию, то это всегда будет совершаться исключительно во имя Вашего Величества, что прозвучит перед лицом всего мира, и совершаться таким образом, что, какой бы ни оказалась ожидающая нас судьба, на наших могилах можно будет начертать: "Они погибли за своего короля и ради того, чтобы избавить Европу от всех незаконных захватов власти, какими она запятнана".
Соблаговолите, Ваше Величество, принять с Вашей обычной добротой уверения в моем глубочайшем уважении и моей полнейшей преданности. Остаюсь, государь, Вашим смиреннейшим, покорнейшим и преданнейшим слугой и подданным,
Однако английское министерство рассудило совершенно иначе, нежели два принца. По прибытии в Гибралтар они встретились с лордом Коллингвудом, комендантом крепости, который предъявил им имевшийся у него приказ.
Приказ содержал требование оставить принца Леопольдо пленником в Гибралтаре, а герцога Орлеанского немедленно возвратить в Англию.
В Лондоне принц остановился лишь на короткое время и тотчас же стал настойчиво испрашивать позволения встретиться со своей матерью в Пор-Маоне, однако ему удалось добиться лишь разрешения отправиться на Мальту, причем без захода в какой бы то ни было порт Испании.
В Портсмуте, перед тем как герцог отправился в плавание, к нему присоединилась его сестра; бедные изгнанники не виделись пятнадцать лет, и эта встреча стала огромной радостью для двух наболевших сердец; скорее всего, именно в этот момент они поклялись никогда больше не разлучаться, и свою клятву они твердо сдержали как на этом свете, так и на другом.
На Мальте их ожидало благочестивое паломничество к могиле брата. Увы, до чего же странным образом изгнание разбросало по всему свету могилы Бурбонов: принцессы, тетки Людовика XVI, погребены в Риме и Триесте; граф де Божоле похоронен на Мальте, герцог де Монпансье — в Вестминстере, король Карл X — в Гориции, а король Луи Филипп — в Клермонте!
И кто знает, в каком уголке света уснут последним сном остатки этого великого рода, на протяжении восьми веков царствовавшего во Франции.
То, что Англия не позволила принцу исполнить его миссию в Испании, нанесло страшный удар по его планам женитьбы на дочери короля Фердинанда IV. Луи Филипп понимал, что его присутствие безотлагательно требуется в Палермо; принц покинул Мальту, оставив сестру на попечение г-жи де Монжуа, а затем, полагая, что за время его отсутствия отношение к нему при сицилийском дворе изменилось к худшему, написал матери, в надежде на то, что она поможет ему преодолеть неприязнь со стороны королевы Каролины, и предложил ей встретиться с ним в Кальяри, где он намеревался ее ждать; однако он ждал ее тщетно: матери не было разрешено присоединиться к сыну, как перед этим сыну не было разрешено присоединиться к матери; так что принцу пришлось вернуться в Палермо, и там он узнал от сестры, поспешившей приехать с Мальты, чтобы сообщить ему эту добрую весть, что Сент-Джеймсский кабинет снял свой запрет на их въезд в Испанию. Герцог Орлеанский и принцесса Аделаида тотчас же отправились в Пор-Маон, но в это время герцогиня Орлеанская, жаждавшая как можно скорее снова увидеть своих детей, отправилась на Сицилию: два судна разминулись, и, прибыв в Пор-Маон, герцог Орлеанский и принцесса Аделаида узнали, что за три дня до этого их мать отбыла в Палермо.
Они вернулись назад, и 15 октября 1809 года, после начавшегося в 1797 году и продолжавшегося все эти годы блуждания по морям в тщетной надежде воссоединиться, мать и дети наконец встретились во дворце Санта Крус, в четверти льё от Палермо.
Предвидение герцог Орлеанского оказалось верным: присутствие его матери устранило все препятствия, и 25 ноября того же года Луи Филипп и Мария Амелия были обвенчаны в очаровательной византийской часовне дворца Палаццо Реале.
Я всегда испытывал самое почтительное уважение к королеве Марии Амелии, хотя ее семья нанесла смертельный вред моей семье, хотя ее отец Фердинанд и ее мать Каролина отравили моего отца в тюремных застенках Бриндизи; я не из тех людей, кто сваливает на невиновных ответственность за чужие преступления, и могу сказать, что добродетели дочери заставили забыть о кровавых злодеяниях неаполитанского Клавдия и венской Мессалины; возможно, однажды моя сыновняя месть вызовет из небытия две кровавые тени и заставит их предстать перед лицом потомства нагими и безобразными; возможно, однажды убийца Караччоло и любовница Актона будут наказаны мной за то, что лишили меня отеческих ласк в том возрасте, когда едва понимают, что такое отец; но, прежде чем исполнить эту страшную казнь двух мертвецов, я подожду, пока благочестивая изгнанница не ляжет, бледная, хладная и безмолвная, подле своего супруга, которому она поклялась в верности в дворцовой часовне, пробудившей во мне столь мрачное воспоминание.
И вот что мне еще хотелось сказать по поводу этой часовни. В 1835 году я был в Палермо и посетил ее с тем благочестивым уважением, какое питаю к святым местам; мне показалось тогда, что для королевы, восседающей на троне, будет радостно иметь какие-нибудь предметы, напоминающие ей о днях изгнания, и среди таких памятных предметов самым приятным станет изображение этой часовни, где молодые супруги обменялись клятвами, которые были столь целомудренно ими сдержаны. И потому я попросил Жадена, моего спутника, сделать рисунок этой часовни, в который он должен был вложить одновременно и свой талант, и свою душу.
Жаден принялся за работу и целую неделю провел под этими сводами, сияющими мозаикой, малейшую подробность которой он перенес на свой картон.
Мы привезли его во Францию, и первой нашей заботой по прибытии в Париж было отправить этот рисунок королеве, сопроводив его письмом, имевшим целью пояснить ее величеству, сколько благочестивого уважения заключалось в посылке, которую мы осмелились отправить ей.
Неделю спустя какой-то дворцовый слуга явился спросить у Жадена, сколько ему должны; Жаден пробормотал нечто невнятное: он не понимал, почему ему могли быть что-то должны.
На другой день ему прислали сто экю.
Таким образом, с художником рассчитались.
Увы, знаете ли вы, бедные земные короли, что низвергает вас с вашей высоты в бездну революций? То, что ваши сердца, черствые и пресытившиеся лестью, никогда не умели биться в унисон с преданными и великодушными сердцами, которые испытывали жалость к вашему величию и пытались принести вам утешение; и потому в день вашего падения, не имея ни к чему привязанности, вы не можете ни за что удержаться и скатываетесь в глубину пропасти, раздирая руки о шипы и тернии — единственное, что произрастает вокруг вас.
Казалось, что этот брак, к которому так стремился герцог Орлеанский, привел к осуществлению всех его желаний: в первых числах мая 1810 года из Кадиса приплыл испанский фрегат, доставив герцогу Орлеанскому письменную просьбу Совета регентства встать во главе победоносной испанской армии и, пообещав свободу угнетенной Франции, освободить трон его предков, восстановить порядок в Европе и провозгласить победу добродетели над тиранией и безнравственностью.
Поскольку эта просьба Совета регентства отвечала самым горячим желаниям герцога Орлеанского, он поспешил ответить на нее согласием и 7 мая обратился к Совету регентства с воззванием, где напомнил об услугах, которые его предок, регент, оказал трону Испании, и пообещал сделать все возможное, чтобы последовать примеру, поданному за век до этого.
В итоге принц отбыл из Палермо 22 мая на фрегате «Месть»; название корабля было многообещающим и вполне согласовывалось с текущим положением.
Однако в велениях Провидения было решено, что Господь Бог, несомненно имевший дальние замыслы в отношении герцога Орлеанского, не позволит ему сражаться против Франции.
Когда он прибыл в Таррагону, комендант города заявил принцу, что не может предоставить ему командование армией. За время плавания принца он получил новые приказы, которые, в случае их неукоснительного выполнения предписывали вынудить герцога Орлеанского вернуться на Сицилию, даже не сходя на берег Испании.