ничего этого на самом деле не было; напротив, он сделался набожным, а в ту чисто вольтерьянскую эпоху это было больше, чем преступлением: это было смехотворным вздором; его тусклый взгляд, отвисшая губа, походка вразвалку, скудость речи, всегда готовой иссякнуть, если вопрос не касался лошадей, ружей и охоты, заставляли полностью забывать присущие ему в определенной степени черты рыцарственности, напоминавшие, как тень напоминает тело, что он был наследником Франциска I и преемником Генриха IV; более того, в глазах народа на нем лежала непростительная вина: он дал обещание упразднить акцизные сборы и сдержал слово, заменив их косвенными налогами.
После него шел герцог Ангулемский, человек добросердечный, честный и храбрый, но с весьма незначительными умственными способностями, глуповатый, хилого телосложения, исполненный причуд, маний и несуразностей, веселивших даже придворных, в особенности тех, кто не имел никакого повода приукрашивать это несчастное существо, которое, не сделай божественное право его тем, кем он являлся, было бы таким ничтожным.
Герцог Беррийский, в противоположность своему брату, был крепкой, неуемной натурой, пышущей здоровьем и переполненной жизнью, но переполненный также и страшными недостатками; это была странная смесь лагерной грубости с распутством королевского двора; всегда тесно связанный с офицерами и солдатами, он в любую минуту отыскивал возможность оскорбить одних и озлобить других; каждый день о принце рассказывали какой-нибудь новый анекдот, обидный для армии; речь в них шла то о полковничьих эполетах, которые он своей собственной рукой сорвал с офицера, то о наградном кресте, который он с оскорбительными словами отказался дать старому солдату; правда, уже на другой день, то ли сам переменив свое мнение, то ли получив приказ загладить свою вину, он крепил генеральские эполеты на место сорванных им полковничьих эполет и давал солдату тот самый злополучный крест, сопровождая его неожиданной денежной наградой; однако в сердце обиженного человека продолжала жить обида, и извинение, каким бы оно ни было, не сглаживало оскорбления.
Что же касается герцогини Ангулемской, этой мученицы 1793 года, которая провела свою жизнь в трауре, в темницах и в изгнании, то даже самая злобная клевета не подвергала нареканию ее поведение. Это была святая, но одна из тех святых со строгим лицом, суровым голосом и непреклонной набожностью, какие вызывают чуть ли не ужас, ибо все ощущают, насколько подобная добродетель стоит выше слабостей несчастного человеческого рода.
Оставались еще двое Конде, эти последние отпрыски орлиного рода, которому предстояло угаснуть на них и вместе с ними, чьи воспоминания относились исключительно к эмиграции, то есть ко времени, когда они сражались против Франции. Все свое время они проводили в тщетных попытках опознать множество дворян, утверждавших, что они служили под их начальством. Отец и умер за этой тягостной работой, а как умер сын, знают все.
XXVIII
Для герцога Орлеанского такое положение было превосходным; еще молодой, едва достигший сорока одного года, красивый внешне, ловкий во всех физических упражнениях, храбрый, остроумный, образованный, способный говорить на одном языке с любыми знатоками своего дела; целомудренный в своей супружеской жизни, живущий в окружении своих четырех или пяти детей, очаровательного гнездышка надежды; уже в первые дни после своего возвращения отыскавший возможность раструбить посредством своих сторонников, что он не только никогда не воевал против Франции, но еще и отвергал все предложения, какие ему делали в этом направлении. В итоге его популярность начала пускать те мощные корни, какие сделали из него избранника 1830 года.
Правда, те, кто критическим взглядом изучил бы его, в его мужестве обнаружили бы основу скорее физическую, чем моральную; в его уме — нечто вроде широкого разлива, утрачивавшего в глубине то, что плавало на поверхности; в его сердце — глубокое презрение к человечеству, а в его сознании — заранее принятые решения, на которые никак не могли повлиять уроки истории, ибо он знал в ней лишь даты и факты, совершенно не понимая ее философии.
Так что герцог Орлеанский оказывал воздействие главным образом на класс буржуазии; финансисты, адвокаты, биржевые дельцы, негоцианты и фабриканты питали чувство глубокого восхищения его ученостью в области политической экономии, его познаниями в индустрии, его тонким пониманием законов.
Поэты, историки, художники, скульпторы — короче, художественные натуры, — напротив, питали к нему безотчетное предубеждение; они чувствовали, что в области архитектуры этот человек, которому предстояло передвигать столько камней, был всего лишь каменщиком; что в живописи, скульптуре и поэзии заурядные чувства постоянно брали в нем верх над возвышенными чувствами; наконец, историки не любили его, поскольку у него имелась масса причин не любить историков.
Как бы то ни было, изворотливость герцога Орлеанского, его исполненная ласки речь, его недомолвки в отношении политики двора; суждение о нем императора Александра I, высказанное в салоне г-жи де Сталь;[11] его огромное богатство, этот сильнейший магнит для низких душ, — все это менее чем через полгода после возвращения герцога Орлеанского во Францию сделало из него главу оппозиции и надежду всех недовольных.
В итоге начиная с февраля 1815 года стал составляться заговор в пользу герцога Орлеанского.
Руководителями этого заговора были:
граф Друэ д'Эрлон, командующий военным округом Лилля,
граф Лефевр Денуэт, командир полка конных егерей бывшей императорской гвардии;
и, наконец, братья Лаллеманы: один — артиллерийский генерал, другой — командующий департаментом Эна.
Вопрос о том, состоял герцог Орлеанский в этом заговоре или же заговор был организован без его ведома, остается открытым. Разумеется, не случись событий 20 марта, ответ на него был бы понятен, однако события 20 марта, завладевшие вниманием всей Франции, сделали разгадку этой тайны невозможной.
Впрочем, мятеж генералов, случайно совпав по времени с наполеоновским мятежом, растворился в нем.
Однако Наполеон, которого пытались сбить с толку в отношении этого заговора, не был обманут.
«Вернувшись во Францию, — сказал он, — я сверг с трона не Людовика Восемнадцатого, а герцога Орлеанского».
Вот каким образом должен был осуществиться этот заговор; он был бесхитростным, почти ребяческим, и именно это заставляет нас верить, что герцог Орлеанский в него не входил.
Заговорщики, каждый из которых, как уже говорилось, имел под своим начальством военный округ, должны были двинуться со своими войсками на Париж, захватить короля Людовика XVIII и заставить его принять конституцию, а если он откажется это сделать, выдворить его из королевства и вынудить герцога Орлеанского взойти на трон.
Помимо этого заговора существовало два других:
тот, что был связан с возвращением Наполеона,
и тот, что 1 мая, то есть в день возобновления заседаний обеих палат, должен был разразиться в самом законодательном корпусе и имел целью обеспечить безопасность материальных выгод, ставших следствием Революции, посредством решительной декларации короля, а в случае отказа короля выступить с такой декларацией — заменить на троне старшую ветвь Бурбонов младшей.
Как видно, два из этих трех заговоров легко могли бы слиться в один, если бы не предубеждение в отношении совместных заговоров, которое всегда испытывают военные и адвокаты.
Однако имелся человек, состоявший во всех трех заговорах: это был Фуше.
Новость о высадке императора стала известна королю лишь днем 5 марта; вечером того же дня эта новость начала просачиваться в салон г-жи Водемон-Лотарингской, где в это время находился Фуше.
Вернувшись домой, Фуше вызвал к себе одного из братьев Лаллеманов.
— Сударь, — сказал он ему, — у двора появились подозрения, но в них еще нет уверенности; вам нельзя ни на минуту оттягивать исполнение вашего замысла; немедленно отправляйтесь в путь и известите генерала Друэ, вашего брата и Лефевра Денуэта, что они должны двинуться со своими войсками на Париж.
Шестого марта Лаллеман отбыл в Лилль.
Седьмого марта все прочитали в «Вестнике» следующий ордонанс:
На основании доклада нашего возлюбленного и верного шевалье, канцлера Франции, сьёра Дамбре, командора наших орденов, мы приказали и приказываем, заявили и заявляем следующее:
Статья 1. Наполеон Бонапарт объявляется предателем и бунтовщиком за вооруженное вторжение в департамент Вар. На основании этого предписывается всем губернаторам, командующим вооруженными силами, национальной гвардии, гражданским властям и даже простым гражданам подвергнуть его преследованию, арестовать и незамедлительно предать суду военного трибунала, который после его опознания наложит на него наказание, предписываемое законом.
Статья 2. Таким же образом будут наказаны как виновные в тех же преступлениях военные и служащие всех чинов, которые последуют за вышеназванным Бонапартом, если только в течение недели они не изъявят своей покорности.
Статья 3. Подобным образом будут преследоваться и понесут наказание как зачинщики и пособники мятежа все гражданские и военные администраторы, руководители и служащие упомянутых администраций, казначеи и сборщики государственных доходов и даже простые граждане, которые окажут прямо или косвенно помощь и содействие Бонапарту.
Статья 4. Таким же образом будут наказаны те, кто посредством речей в общественных местах или на собраниях, посредством выставленных напоказ плакатов или напечатанных листовок примут участие в бунте или станут побуждать граждан принять участие в нем или воздержаться от противодействия ему.
Дано во дворце Тюильри 6 марта 1815 года, в двадцатый год нашего царствования.