Однако бо́льшая часть толпы осталась безмолвной, и только несколько голосов крикнули им в ответ: «Да здравствует император!»
У подножия эшафота Древе и Бюиссон крикнули снова: «Да здравствует император!» Оба были бледны, но совершенно спокойны; они хладнокровно поднялись по ступеням эшафота как люди, совершенно уверенные в правоте своего дела.
Накануне казни генерал Доннадьё и префект получили министерский циркуляр, который вводил в департаменте режим военного положения и предоставлял военной и гражданской администрациям неограниченную власть.
Девятого мая полевой суд передал свои полномочия военной юстиции.
Незамедлительно созданный военный трибунал собрался в тот же день, и в одиннадцать часов утра перед ним предстали тридцать обвиняемых.
Заседание длилось восемь часов; после этого восьмичасового заседания двадцать один из тридцати обвиняемых были приговорены к смертной казни.
Приговор был вынесен единодушно.
В пятницу 10 мая, под заунывный звон колоколов церкви святого Андрея, четырнадцать осужденных вышли один за другим из тюрьмы, расположенной напротив церкви; толпа, собравшаяся на площади, со страхом пересчитывала их; сопровождали их четырнадцать священников.
Мрачная процессия медленно двинулась к эспланаде у ворот Франции; это обширное пространство расположено к северу от города и с одной стороны омывается Изером, а с другой стороны окаймлено огромной аллеей платанов и смоковниц.
Именно это место было выбрано для казни.
Встав в одну линию у края рва, осужденные опустились на колени; священники в последний раз дали им поцеловать крест и отошли в сторону; в глубочайшей тишине прозвучала команда «Пли!», послышался страшный залп, и четырнадцать мятежников упали, пронзенные сотней пуль.
По поводу семи остальных приговоренных к смерти генерал Доннадьё направил королю просьбы о помиловании и прошения о смягчении наказания.
Четырнадцатого мая 1816 года, в одиннадцать часов вечера, в ответ на эти прошения и эти просьбы была получена следующая телеграфная депеша:
«Телеграфная депеша из Парижа, 12 мая 1816 года, в четыре часа пополудни.
Объявляю Вам по приказу короля, что помилование следует предоставлять лишь тем, кто разоблачил нечто важное.
Двадцать один осужденный должен быть казнен, равно как и Дави.
Указ от 9 мая относительно укрывателей не может быть исполнен точно.
Обещано двадцать тысяч франков тем, кто выдаст Дидье».
Следовало подчиниться.
Депеша пришла в ночь с 14 на 15 мая; казнь была назначена на другой день.
И на другой день, 15 мая, в четыре часа пополудни, Морис Миар, юноша шестнадцати лет; Жан Батист Аллоар, шестидесятилетний старик; Клод Пьо, Белен, Мюри, Юссар и Бар прошли тот же самый путь, какой прежде прошли их товарищи, и встали на краю рва, еще обагренного кровью, пролитой за пять дней до того.
Миар не был убит наповал: несчастный юноша был так молод, что он не хотел умирать; его голова поднялась над трупами товарищей, но второй залп положил конец этому страшному зрелищу.
На другой день Дави умер на эшафоте.
Напомним, что Дави судили одним из первых вместе с Бюиссоном и Древе; приговоренный к смерти полевым судом, он не имел права рассчитывать на такое преимущество, как расстрел.
Поведение генерала Доннадьё, которого так сильно оклеветали в то время либеральные газеты, мало что понявшие в этом глубоком и таинственном деле, было безупречным; он не только отправил военному министру энергичное письмо, где возражал против этой казни, но и, зная, что всем этим заговором руководил граф Друэ д’Эрлон, его старый товарищ по оружию, и что генерал скрывается в Гренобле в доме своего друга-нотариуса, вызвал его к себе и в ту минуту, когда тот уже счел себя погибшим, переодел его в платье одного из своих слуг, а затем заставил встать на запятки кареты своей жены, которая вывезла его таким образом из города.
Оказавшись за пределами города и располагая пропуском, также полученным им от генерала Доннадьё, граф Друэ д'Эрлон добрался до савойской границы и избежал смертельной опасности.
XXXIII
Став королем, герцог Орлеанский не забыл об опасностях, которым ради него подвергался в 1815 году в Ла-Фере и в 1816 году в Гренобле граф Друэ д’Эрлон: он сделал его маршалом Франции.
Что же касается Дидье, скрывавшегося какое-то время в горах и лесах вблизи Сен-Мартен-д'Эра, то, понимая, что такое убежище не слишком надежно, он добрался до гор на левом берегу Изера, которые тянутся до Тансена; затем, в сопровождении бедных деревенских жителей, ночью оказывавших ему гостеприимство, а днем служивших ему проводниками, он преодолел перевал Ла-Кош, расположенный между Савойей и долиной Изера.
Там к нему присоединились три его товарища, такие же беглецы, как и он: Дюссер, Дюриф и Куссо.
Но, едва присоединившись к своему вожаку, эти трое беглецов потребовали от него объяснений по поводу предприятия, в которое он вовлек их от имени императора. И в самом деле, они на собственном горьком опыте удостоверились в том, что Марии Луизы не было в Эбане, вопреки тому, что говорил им Дидье, и что граф Бертран, подпись которого он позаимствовал, не имел совершенно никакого отношения к заговору.
И тогда Дидье признался, что цель заговора состояла в том, чтобы возвести герцога Орлеанского на трон.
— Герцога Орлеанского! — воскликнул Дюссер. — Но Франция никогда не захотела бы такого короля.
— Ну тогда, — ответил Дидье, — мы провозгласили бы республику.
— Герцога Орлеанского! Герцога Орлеанского! — повторял Дюссер. — Уж если обязательно должен быть Бурбон, то по мне пусть лучше будет Людовик Восемнадцатый!
С этого времени трое сообщников Дидье более не считали себя связанными какими-либо обязательствами по отношению к человеку, обманувшему их.
В тот же день Куссо расстался с Дидье, который продолжил дальше путь лишь вместе с Дюссером и Дюрифом.
Вечером они пришли в Сен-Сорлен-д'Арв, небольшую деревню в Ла-Морьене, и остановились на постоялом дворе у некоего Бальмена.
Дидье был изнурен усталостью, а кроме того, ужасно страдал от ранения, полученного им в бою; он бросился на охапку соломы, превращенную в постель, и уснул.
Дюриф и Дюссер ложиться не стали и грелись у камина; затем, убедившись, что Дидье уснул, они сообщили хозяину постоялого двора, какого человека он у себя принимает и какая награда назначена за его голову.
На другой день, на рассвете, Дюриф, Дюссер и Бальмен покинули постоялый двор.
Дидье все еще спал; какой бы жалкой ни была постель, на которой он лежал, ему уже давно не доводилось иметь даже такой.
Проснувшись, он обнаружил, что на постоялом дворе нет никого, кроме жены Бальмена, и стал расспрашивать ее о том, куда подевались Дюриф и Дюссер; вначале женщина говорила в ответ нечто невразумительное, но затем, повинуясь голосу совести, бросилась к его ногам, воскликнув:
— Бегите, спасайтесь! Вас предали!
За этими несколькими словами стояло все; разбитый усталостью, страдая от ранения, с кровоточащими ногами, Дидье поднялся и, проявляя удивительное мужество, не оставлявшее его ни на минуту, чуть ли не ползком добрался до соседнего леса, а затем, ведомый каким-то козопасом, достиг ущелья, которое вело в сторону Франции.
Но там силы его ему изменили, и он рухнул на землю.
Он оставался в таком положении целый час; страшный час, час тревоги и безысходной тоски, хуже той, что предшествует смерти, ибо то была тоска, предшествующая утрате всякой надежды; тоска, в продолжение которой смертник начинает с сомнения в людях, а заканчивает сомнением в Боге.
Наконец, смирившись со всем, он поднялся, по роковой случайности выбрал дорогу, которая вела обратно в Сен-Сорлен, и спустя какое-то время подошел к уединенному дому деревушки Сен-Жан-д’Арв.
Перед этим домом, сидя на скамье, грелась в последних лучах заходящего солнца какая-то старуха.
Дидье остановился перед ней и попросил ее оказать ему гостеприимство.
Старуха подняла голову.
— Вы тот, кто замышлял против короля Франции, — спросила она, — и кого повсюду ищут?
Дидье устремил свой проницательный взор на старуху и с минуту тщетно пытался различить на ее морщинистом лице выражение сочувствия или ненависти. Лицо ее не выражало ничего, кроме безучастности и дряхлости.
Дидье находился на пределе своих сил.
— Ну да, — сказал он, — я Дидье; выдайте меня судебным властям, если хотите, но перед этим дайте мне хлеба и постель, и, лежа в ней, я буду ждать жандармов.
— Выдать вас?! — воскликнула старуха. — Ну уж нет, сударь! Во всем здешнем краю есть только один негодяй, способный выдать своего гостя, и зовут этого негодяя Бальмен! Входите.
Дидье вошел в дом.
Он как раз окунал кусок хлеба в чашку с молоком, когда в комнату вошел хозяин дома; тот спросил, что за незнакомец у них в гостях, и Дидье назвал свое имя.
Однако человек этот был не такой смелый, как его жена, и он заявил Дидье, что не может укрывать его у себя, тем более, что с самого утра пьемонтская полиция обыскивает все дома в долине.
Одновременно он подозвал одного из своих сыновей.
— Послушайте, — сказал он, обращаясь к Дидье, — вот этот парень проводит вас в уединенный сарай, стоящий посреди леса; там вы будете надежно укрыты, и каждую ночь мы будем приносить вам еду до тех пор, пока вы не окажетесь в состоянии продолжить ваш путь.
Рассчитывать на иные решения не приходилось: опасность была рядом, приближаясь с каждым шагом. Дидье последовал за мальчиком.
Тем временем пьемонтские карабинеры обыскивали дом за домом, и руководил их действиями Бальмен; когда он вернулся вместе с ними в Сен-Сорлен, его жена была вынуждена признаться ему в бегстве Дидье и в причинах этого бегства. Разъяренный из-за того, что он сделался предателем, не получив награды за предательство, Бальмен встал во главе тех, кто шел по следу беглеца. Близился вечер; день прошел в безрезультатных обысках, как вдруг один из детей Бальмена, которых он стал с угрозой в голосе расспрашивать, рассказал отцу, что, возвращаясь с пастбища, видел издали господина, вместе с каким-то парнем направлявшегося в сторону затерянного в лесу сарая. Это известие стало лучом света для Бальмена, знавшего этот стоящий особняком сарай: вне всякого сомнения, Дидье намеревался обрести там убежище. Негодяй тотчас же снова двинулся в путь, ведя за собой карабинеров. Начала спускаться ночь, настал тот исполненный спокойствия и величия час, когда тишина, в которую погружается вся природа, кажется еще более глубокой под сенью густого леса. Позднее Бальмен сам рассказывал, что в этот час, когда человек делается более слабым, как если бы тьма была одновременно опасностью и небесным покровом, душа его на мгновение ослабла, как только он увидел вдалеке темную массу, непроницаемую для взора; распознав в ней сарай, где несчастный беглец наверняка спал под оком Бога, этого хранителя изгнанников, трактирщик ощутил, что душевные силы покидают его, провел рукой по лбу, пошатнулся и остановился.