Таким образом, завтрак двух юных принцев и их учителей,
принцесс Луизы и Марии и г-жи де Малле,
принцессы Клементины и г-жи Анжеле,
герцога Немурского и г-на де Ларнака, то есть одиннадцати человек, обходился княжескому бюджету герцога Орлеанского в двадцать франков.
Возможно, кто-то подумает, будто несчастные дети, которые за завтраком не наедаются досыта, за обедом наверстывают упущенное.
Хорошо, посмотрим:
| «Обед или ужин. | ||
|---|---|---|
| Супы | 2 | 50 |
| Главные блюда | 4 | 50 |
| Жаркое или флан | 6 | |
| Легкая закуска | 2 | 50 |
| Тарелка десерта | 1 | 50 |
| Итого: | 17. | |
| Хлеб, кофе и чай, как сказано выше». |
Поспешим отметить, что при всем том герцог Орлеанский, нисколько не рисуясь, совершал превосходные дела; в Пале-Рояле существовало три бюро благотворительной помощи: одним, расходы по которому нес герцог, управлял г-н Броваль; вторым, использовавшим личные средства герцогини, руководил г-н Удар, и, наконец, на третий, находившийся в руках г-на Лами, деньги выдавала принцесса Аделаида.
Три этих бюро распределяли от пятисот до семисот франков ежедневно.
Долгое время на моей обязанности лежало составлять списки, которые подавались герцогу Орлеанскому, и показывать ему прошения о помощи; так вот, скажу во всеуслышание, что мне всегда удавалось добиться в пользу бедняков всего того, что я мог просить непосредственно у герцога Орлеанского; никогда уменьшение размеров денежной помощи не исходило от него: оно исходило от его окружения; все знали о его скупости и потворствовали этой слабости; более того: после того как он стал королем, а моя отставка была принята, я еще не раз, хотя он и затаил в отношении меня неприязненное чувство из-за моего ухода, обращался к нему, добиваясь помощи людям, попавшим в тяжелую беду; он никогда не отвергал моих ходатайств, и, как только они доходили до него, эта помощь почти сразу оказывалась.
Как-то раз я написал ему по поводу одной из самых выдающихся наших поэтесс:
«Государь!
Госпожа *** находится в глубочайшей нужде, и она поручила мне быть ее ходатаем перед Вашим Величеством; поспешите оказать ей помощь, государь: Вы не каждый день встретите на своем пути подобную музу, просящую милостыню».
Уже со следующей почтой я получил тысячу франков. В другой раз мне довелось ходатайствовать перед королевой; речь шла об одной из наших выдающихся пианисток, мебель которой должны были вот-вот выставить на торги.
Она обратилась ко мне, и я послал королеве письмо, где после изложения бед просительницы написал следующие четыре строки, ценность в которых представляет лишь замысел:
Молю прочесть участливо прошенье слезное, мадам:
Посол смиренный, его я к вашим положил стопам.
Все в здешнем мире чутко слышит Божий глас:
Иголка компаса на полюс указует, а беда — на вас.
На другой день я получил пятьсот франков. Ходатайства такого рода я предпринимал с тем большей смелостью, что никогда ничего не просил ни для себя, ни для своих близких.
Кроме того, то ли по расчету, то ли из сочувствия, герцог Орлеанский очень многое сделал для искусств: он принял у себя Казимира Делавиня, уволенного из королевской канцелярии, и дал ему должность в своей библиотеке; он приобрел «Кирасира» и «Гусара» Жерико; заказал Верне полотна с изображением не только битв при Жемаппе и Вальми, но и боев при Шампобере и Монмирае; участвовал в подписке на памятники Аббатуччи и Клеберу; за собственный счет установил в нефе церкви святого Рока мраморную доску над могилой великого Корнеля; наконец, время от времени, он прощал господам актерам Французского театра те сорок пять тысяч франков, которые им полагалось платить ему за аренду его театрального зала.
Читатель видит, до какой степени я пытаюсь быть беспристрастным и с каким рвением хорошее противопоставляю дурному; дело в том, что если с точки зрения истории мое мнение о короле уже давно сложилось, то никакого окончательного решения о нем как о человеке я так и не принял, и, следовательно, в этом отношении пишу, чтобы рассказывать, а не доказывать — ad narrandum, non ad probandum.
XXXVII
История пяти лет, отделяющих восшествие Карла X на престол от его падения, являет собой не что иное, как констатацию ошибок короля и искусного поведения герцога Орлеанского.
Но, когда мы говорим «ошибки короля», мы говорим это с точки зрения событий, хотя наше личное убеждение состоит в том, что если какая-нибудь катастрофа, предвиденная задолго до нее, необходима для осуществления замыслов Провидения, то ошибки короля попадают в разряд вещей безоговорочных и этим ошибкам роковым образом предстоит совершиться.
Карл X начал с либеральной меры — отмены цензуры; неизвестно, кто дал ему такой добрый совет, да и чем была отмена цензуры в качестве первого деяния его царствования, как не камнем, заранее подброшенным на дорогу, на которой предстояло перевернуться 29 июля 1830 года коронационной колеснице, везущей королевскую власть по божественному праву?
Второй мерой стало выделение миллиарда франков на возмещение ущерба.
Это решение, которое, вместо того чтобы быть антилиберальным, имело преимущество быть одновременно справедливым и прогрессивным в том отношении, что оно освящало продажу национальных имуществ и придавало им ценность, равную ценности других владений, было немедленно атаковано всей оппозицией и стало началом той ожесточенной борьбы, итогом какой явилось падение старшей ветви Бурбонов.
Странное дело, но распределение этого миллиарда обогатило, возможно, в большей степени либералов, нежели роялистов. Герцог Орлеанский получил шестнадцать миллионов, герцог де Лианкур — миллион четыреста тысяч франков, герцог де Шуазёль — миллион сто тысяч франков, г-н де Лафайет — четыреста пятьдесят тысяч шестьсот восемьдесят два франка, г-н Гаэтан де Ларошфуко — четыреста двадцать восемь тысяч двести шесть франков, г-н де Тьяр — триста пятьдесят семь тысяч восемьсот пятьдесят франков и, наконец, г-н Шарль Ламет — двести одну тысячу шестьсот девяносто шесть франков.
Отсюда и проистекала терпимость, которую либеральная партия проявила в этом случае в отношении герцога Орлеанского.
Впрочем, Франции вскоре представился случай высказаться: умер генерал Фуа, погубленный той самой парламентской борьбой, которой семь лет спустя предстояло погубить Ламарка, а через два года после Ламарка — Казимира Перье.
Погребальное шествие с гробом генерала Фуа было грандиозным: сто тысяч человек следовали за его гробом; люди выпрягли лошадей из катафалка и тащили его сами.
Герцог Орлеанский послал для участия в траурной процессии свою карету.
Пустая карета, запряженная шестеркой лошадей и с тремя лакеями на запятках, была, с точки зрения философии, весьма жалкой данью уважения, принесенной принцем великому гражданину, но совсем иначе это выглядело в глазах общественного мнения: то было обещание верности, данное герцогом Орлеанским нации.
Именно так этот поступок и восприняли при дворе; при первой же встрече герцога Орлеанского с Карлом X король стал настойчиво расспрашивать его по этому поводу.
Герцог почтительно поклонился, а затем тоном более твердым, чем он говорил когда-либо прежде, произнес:
— Государь, моя карета была заметна лишь потому, что она была там одна.
Поскольку генерал Фуа был беден, Лаффит, его друг, организовал национальную подписку в пользу генерала-трибуна и возглавил список жертвователей, подписавшись на пятьдесят тысяч франков.
Подписка принесла миллион франков.
Несмотря на предупреждение со стороны королевского двора, герцог Орлеанский подписался на десять тысяч франков.
Это было ровно столько же, сколько внес Казимир Перье, и в пять раз меньше, чем внес Лаффит, но значение данного поступка заключалось не в размере внесенной суммы, а в самом факте этого поступка.
И потому начиная с этого времени литераторы либерального толка более не испытывают сомнений: они делают из герцога Орлеанского не только свою надежду, но и свое знамя.
Кошуа-Лемэр публикует брошюру, носящую название «Письмо господину герцогу Орлеанскому».
«Ну же, принц, — говорит он, — немного смелости! Поменяйте ваши герцогские гербы на лавровый венок! В нашей монархии остается прекрасное вакантное место, то, какое в республике занял бы Лафайет, — место первого гражданина Франции. В сравнении с этой высочайшей нравственной властью ваше княжеское достоинство не более чем жалкое звание каноника… Французский народ — это большой ребенок, который ничего так не хочет, как иметь опекуна. Будьте же его опекуном, чтобы он не попал в дурные руки… Чтобы колесница, столь скверно управляемая, не опрокинулась, мы, со своей стороны, предпринимаем все возможные усилия: попробуйте же и вы сделать то же с вашей стороны, и вместе удержим катящееся вниз колесо на краю пропасти».
Что же касается Поля Луи Курье, то он поступил и того лучше: в 1823 году, отвечая некоему выдуманному автору анонимных писем, который, по его словам, обвинял его в неискоренимой ненависти к принцам, он написал:
«Я не знаю и нисколько не догадываюсь, кто мог внушить вам мысль, что я не люблю герцога Орлеанского или какого-либо другого принца. Разумеется, нет ничего более далекого от правды, чем подобное утверждение. Напротив, я люблю всех принцев и весь мир вообще, а герцога Орлеанского в особенности (видите, насколько вы ошибаетесь!), поскольку, родившись принцем, он соблаговолил быть порядочным человеком. По крайней мере, мне не доводилось слышать, что он обманывает людей. Правда, у нас с ним нет никакого совместного дела, никакого взаимного обязательства, никакого договора. Он мне ничего не обещал, ничем не клялся перед лицом Бога, но при случае я бы доверился ему, хотя с другими доверчивость меня уже не раз подводила. И все же доверяться приходится. На мой взгляд, нам не составит никакого труда прийти к согласию, и я думаю, что, когда соглашение будет достигнуто, он будет придерживаться его, не прибегая к мошенничеству, крючкотворству и ссорам, не обсуждая его со своим прежним окружением, дворянами и прочими, которые не желают мне добра, и не советуясь с иезуитами. И вот что внушает мне такое мнение о нем: он человек нашего времени, нынешнего века и никакого другого, поскольку, полагаю, он почти не видел то, что называют старым режимом. Он воевал вместе с нами, и по этой причине, как говорят, он не опасается унтер-офицеров; а позднее, поневоле вынужденный эмигрировать, он никогда не воевал против нас, слишком хорошо понимая, чем он обязан родной земле и что нельзя восторжествовать над своей страной. Он знает это и многое другое, чему не учатся люди его общественного положения. Ему посчастливилось в том отношении, что он смог спуститься с этой высоты и в юности жить так, как живем мы. Из принца он сделался человеком. Во Франции у нас с ним общие враги, с которыми он сражается; помимо Франции, его досуг занимают науки. О нем нельзя сказать: "Ничего не забыл, ничему не научился". Иностранцы видели, как он преподавал, а не клянчил милостыню. Он не просил Питта, не умолял Кобурга опустошить наши поля и сжечь наши деревни, чтобы отомстить за свои замки, а по возвращении не оплачивал мессы и не основывал семинарии, чтобы одарять монас