тыри за наш счет; но, целомудренный в своей жизни, в своих нравах, он подает пример, который учит лучше, чем миссионеры. Короче, это человек добропорядочный. Что касается меня, то я хотел бы, чтобы все принцы были похожи на него; при этом ни один из них ничего не потерял бы, а все мы выиграли бы; я хотел бы также, чтобы он стал городским головой, разумеется, если бы такое было возможно сделать (но это чистое предположение), никого не смещая: я ненавижу увольнения. Он привел бы в порядок массу вещей не только благодаря той разумности, какую Господь вложил в него, но и благодаря добродетели не менее важной и слишком мало прославляемой; речь о его бережливости, качестве, если угодно, буржуазном, которым королевский двор гнушается в принце и которое не служит темой ни академических похвальных слов, ни надгробных речей, но которое для нас, находящихся в подчиненном положении, является столь ценным в градоначальнике, столь прекрасным, столь… как бы это сказать?… дивным, что в моих глазах оно почти избавляет его от необходимости иметь все прочие.
Когда я говорю о нем так, дело не в том, что я знаю его лучше, чем знаете его вы, либо так же, ведь мне никогда не доводилось видеть его. Я не знаю, что он думает; но публика не глупа и может судить о принцах, поскольку они живут публично. Дело и не в том, что я будто бы хочу быть при нем сельским полицейским, в случае если он сделается городским головой. Я нисколько не гожусь для этой должности, равно как и для всякой другой, ибо способен самое большее на то, чтобы выращивать свой виноград, когда не нахожусь в тюрьме. При нем, мне думается, я буду бывать там не так часто; но, поскольку в этом нельзя быть уверенным, могу сказать, что всякие смены городского головы и его заместителей мне безразличны. Кстати говоря, на днях, когда он появился в театре вместе со своей семьей, вы могли увидеть или узнать, что все о нем думают. Его там не ждали, и зрители не были собраны и подготовлены так, как это обычно делается для высокопоставленных особ. Нет, это была обычная публика, и ничто не давало оснований заподозрить, что все это подстроено заранее. Полиция не принимала участия в проявлениях любви, которую ее заставляют выказывать в подобных случаях; или же, если она, как легко можно предположить, действительно присутствовала там, незримая и вездесущая, то вовсе не для того, чтобы встречать герцога Орлеанского. Он вошел, его увидели, и со всех сторон послышались рукоплескания и приветственные возгласы. При этом, насколько мне известно, публику партера не привлекли к суду, собравшихся не препроводили в зал Сен-Мартен. И потому я, кто хвалил герцога Орлеанского не столь громко за его похвальные поступки, не думаю, что это делалось для того, чтобы снова посадить меня в тюрьму. Хотя вы можете быть осведомлены об этом намного лучше.
Так что, вопреки вашему мнению, сударь, я люблю герцога Орлеанского, но вот его другом не являюсь, хотя, судя по вашим словам, есть люди, полагающие меня таковым. Такая честь мне не подобает. И, не имея желания разбираться в нередко вызывающем сомнения вопросе, есть ли у принцев друзья, и рассуждать, не может ли он, будучи принцем в меньшей степени, быть исключением из общего правила, я скажу вам, что всегда смеялся над Жан Жаком Руссо, философом, который не мог ни выносить равных себе, ни заставить себя быть терпимым к ним, и при этом всю свою жизнь полагал, что у него есть только один друг — принц де Конти.
Еще менее я являюсь его сторонником, и прежде всего потому, что он не имеет партии. Сейчас уже не то время, когда каждый принц имел свою партию, и к тому же я никогда не буду состоять ни в одной партии. Я ни за кем не пойду следом, пытаясь сделать себе состояние во время революций и контрреволюций, которые всегда совершаются в чью-то пользу. Изначально рожденный среди народа, я остался в нем по собственному выбору. Мне не подобает выходить из него, как это сделали многие, кто, желая возвыситься, на самом деле унизил себя. Когда надо будет выбирать, следуя закону Солона, я окажусь в партии простого народа, партии таких же крестьян, как и я».
Как видно, все это было почти неприкрытой подготовкой кандидатуры герцога Орлеанского на престол Франции.
Между тем появился закон г-на де Перонне о наследственных субституциях и майорате, а также закон о свободе печати: один был частично отклонен Палатой пэров, а другой отвергнут ею. Таким образом, все не удавалось Карлу X, все, вплоть до созданного для поддержки трона аристократического института, который, вместо того чтобы поддерживать трон, пошатнул его, уйдя из-под руки короля в ту минуту, когда эта рука собиралась опереться на него.
Впрочем, все общество озлобилось на эту монархию, сигнал к расправе над которой уже вот-вот должен был дать июльский набат: Беранже со своими песнями, Поль Луи Курье со своими памфлетами, Кошуа-Лемэр со своими письмами, Мери и Бартелеми со своими поэмами. Правда, время от времени затравленная монархия отбивалась от тех, кто на нее нападал, и сокрушительным ударом отправляла Беранже в Сент-Пелажи, а Магалона в Пуасси. Но тогда повсюду — в газетах, в кафе, на улицах, в театрах, на общественных лекциях — раздавался хор насмешек, укоров и угроз, который перегретым паром ненависти поднимался к гонителям, а затем благодатным дождем популярности обрушивался на гонимых.
Все с нетерпением ждали выборов, ибо обе партии понимали, что именно там разгорится настоящая борьба и будет достигнута подлинная победа.
Удача оказалась на стороне либералов.
Радость буржуазии была шумной, а ярость королевской власти, с трудом сдерживаемая, ждала лишь подходящего случая, чтобы выплеснуться наружу; предлог для насилия предоставила ей иллюминация улицы Сен-Дени; в ходе этой драгонады погиб юный Лаллеман. Чуть ли не весь Париж носил траур по этому неизвестному молодому человеку и на его могиле взывал к отмщению.
Большинство в Палате стало известно заранее: оно было конституционалистским. Перед лицом этого большинства господа де Виллель, де Корбьер и де Перонне ушли в отставку.
Все трое были назначены пэрами Франции.
На смену министерству Виллеля пришло министерство Мартиньяка.
Первые слова, с которыми Карл X обратился к своему новому министру, были такие:
— Система господина де Виллеля — это моя система.
То был приказ, данный г-ну де Мартиньяку, идти тем же самым путем, что и его предшественник.
Вне всякого сомнения, г-н де Мартиньяк обещал повиноваться желаниям короля. Но, едва придя к власти, он попытался всех примирить, сделав уступки духу либерализма.
Этими уступками стали: закон о периодической печати, исключение из кабинета министров конгрегационалистской партии в лице г-на де Фрессину и замещение его аббатом Фётрье, а также переход от политической монополии к монополии финансовой.
Популярность г-на де Мартиньяка развивалась так успешно, что она напугала Карла X; он решил, что его министр достаточно сделал для законодательной власти, и потребовал, чтобы тот кое-что сделал и для исполнительной власти.
Господин де Мартиньяк предлагает проекты двух законов: один об организации коммун, другой об организации департаментов; два этих проекта взрываются в руках министра, что влечет за собой его падение.
Именно этого и желал король; наконец-то он обрел возможность сформировать кабинет министров, который был ему по душе; к тому же разве не нужно было ему вознаградить давнюю самоотверженность в лице князя де Полиньяка?
Имена господ Полиньяка, Ла Бурдонне и Бурмона были встречены криком неодобрения.
«Газета дебатов» атаковала новое министерство с несвойственной ей горячностью, и потому все могли догадаться, откуда исходит эта атака.
«Кобленц, Ватерлоо, 1815 год! — воскликнула газета. — Вот три принципа, вот три лица этого министерства! Давите на него, скручивайте его, и из него посыплются лишь унижения, беды и опасности!»
XXXVIII
В период, отделявший создание этого министерства от открытия парламентской сессии, в составе кабинета министров произошли изменения, вызванные определенными разногласиями по поводу председательства в совете: г-н де Ла Бурдонне подал в отставку и был заменен на посту министра внутренних дел г-ном де Монбелем, тогда как министром народного просвещения стал г-н Гернон де Ранвиль.
Палата депутатов открылась 2 марта 1830 года.
Карл X явился в собрание, настроенный на государственный переворот.
В ту минуту, когда он поставил ногу на первую ступень трона, нога эта запуталась в бархатном ковре, покрывавшем ступени, король оступился и едва не упал.
Шляпа его скатилась на пол.
Герцог Орлеанский кинулся вперед, чтобы поднять шляпу, и вручил ее королю.
Я присутствовал на этом заседании, и в эту минуту, повернувшись к сидевшему рядом со мной г-ну де Б***, сказал ему:
— Не пройдет и года, дорогой мой, как то же самое случится с короной; но, вместо того чтобы вручить ее Карлу Десятому, герцог Орлеанский оставит ее себе.
Вспомним знаменитый адрес Двухсот двадцати одного, в котором был такой пункт:
«Хартия провозгласила постоянное совпадение политических взглядов Вашего правительства с желаниями Вашего народа необходимым условием исправного хода государственных дел. Государь, наша верность, наша преданность вынуждает нас заявить Вам, что этого совпадения не существует».
Это было объявление войны, произведенное по всем правилам.
— Я не потерплю, чтобы мою корону окунали в грязь! — вскричал Карл X, читая этот адрес.
И Палата была распущена.
Речь, стало быть, шла о возможности применить пресловутую статью 14, которую Людовик XVIII просунул в Хартию как своего рода кинжал милосердия, но которой он ни разу не пожелал воспользоваться.
Именно на эту статью 14 возлагали все свои надежды король и г-н де Полиньяк.
И потому, когда г-на де Перонне призвали в министерство, г-н де Полиньяк сказал ему: