Канцелярия была почти пуста; я застал там лишь г-на Удара, заведующего отделением канцелярии и личного секретаря герцогини Орлеанской.
Увидев меня, он в испуге попятился.
— Какого черта вы тут делаете? — спросил он меня.
— Я ищу герцога Орлеанского.
— И зачем?
— Чтобы назвать его вашим величеством.
Понятно, что если бы охрана не была занята в это время другим делом, г-н Удар позвал бы ее и отдал бы меня в ее руки.
В итоге я получил категорический приказ покинуть дом № 216 и поспешил исполнить его.
Что же касается газет, то «Газета», «Ежедневная» и «Всеобщая» вышли на другой день, подчинившись ордонансам по убеждению; «Конституционалист» и «Дебаты» тоже вышли, подчинившись ордонансам из страха. Наконец, «Время», «Национальная газета» и «Глобус» вышли, безбоязненно выступив против новых законов, которые угрожали им, и открыто призвав население к сопротивлению.
Было нечто удивительное и величественное в зрелище, которое являл собой этот день 28 июля. Слово «королевский» стирали с вывесок поставщиков, геральдические лилии соскребали отовсюду, где их находили; везде возводили баррикады.
То был эпилог битвы при Ватерлоо.
Как раз на одной из таких баррикад, находившейся на углу Паромной и Университетской улиц, я, держа в руке лом, познакомился с Биксио.
Ближе к вечеру, в последних лучах заходящего солнца, на Школьной набережной появился человек с трехцветным знаменем.
Невозможно передать, какое впечатление производило это зрелище; то был случай, предвиденный Беранже: вспомним его песню «Старое знамя»; но вот чего никто не мог предвидеть, так это действия, которое производит зрелище трехцветного полотнища на фоне золотых и пурпурных лучей великолепного заходящего солнца. Люди обнимались, клялись скорее погибнуть, чем отречься от этого национального флага, который является у нас не только знаменем, но и эмблемой, а главное, все обливались слезами.
Человека, несшего это знамя, сделали бы генералом, пожелай он стать им.
Это было бы тем легче сделать, что генералы, ставшие столь многочисленными и столь решительными два дня спустя, 30 июля, да и в последующие дни, были крайне редки в семь часов вечера 28 июля 1830 года.
Вечером все перебирали слухи, появлявшиеся в течение дня.
Аристократическая оппозиция не сделала никакого важного шага, и народное восстание оставило ее далеко позади.
В собрании выборщиков, где находился г-н Тьер, возник вопрос об организации народного восстания. Один из членов собрания воскликнул:
— Необходимо объявить вне закона всех наших врагов, короля и жандармов!
Однако в спор вступил г-н Тьер и стал изо всех сил настаивать на том, что следует ограничиться законным сопротивлением, а главное, не примешивать имя короля ко всем этим дискуссиям, чересчур горячим для того, чтобы соблюдать должную меру уважения к королевской власти.
Тем не менее собрание выборщиков выказало себя смелым в сравнении с собранием депутатов, пришедших в гостиную Казимира Перье. Господин Себастьяни всю свою оппозицию свел к почтительному письму, которое следовало адресовать королю. Господин Дюпен отстаивал мнение, что поскольку депутатов больше нет, то лучшее, что следует делать бывшим депутатам, это не подавать признаков своего существования. Казимир Перье, смертельно бледный от ужаса, советовал коллегам быть благоразумными и горько жаловался им на молодых людей, подвергавших его опасности.
Напрасно собрание выборщиков посылало к бывшим депутатам г-на Мерилу и г-на Буле (из Мёрты), чтобы разжечь рвение в их сердцах: ничто не могло подтолкнуть всех этих людей ни к решительным поступкам, ни к благородным речам; ничто, даже крики молодых людей, которые тщетно стучали в дверь Казимира Перье и которых жандармы рубили на улице саблями.
В этот же самый день ученики Политехнической школы стучали в дверь особняка Лаффита, остававшуюся закрытой, как и дверь его коллеги Казимира Перье, но, по крайней мере, открывшуюся на другой день.
Тем временем мэрия Малых августинцев была захвачена народом. Рабочие-типографщики, собравшись в отряд, заняли проезд Дофина. Господин Одри де Пюираво открыто раздавал ружья. Театр Водевиль распределял оружие и военные мундиры, использовавшиеся в пьесе «Сержант Матьё», которая была поставлена за несколько месяцев до этого. Королевская армия, с зажженными фитилями и примкнутыми штыками, сосредоточилась вокруг Тюильри, и Париж находился на осадном положении.
Ходили слухи о чрезвычайно горячем споре, состоявшемся в редакции «Глобуса» между г-ном Кузеном и г-ном Пьером Леру по поводу революционного направления, которое Пьер Леру намеревался придать газете. Охваченный роялистским пылом, г-н Кузен воскликнул, что «существует только одно знамя, которое может признать французская нация, и это белое знамя!».
Уверяли, будто г-н Тьер, находя, что горизонт омрачился (выражение парламентского стиля!), покинул Париж и укрылся в Монморанси, у г-жи де Куршан.
К счастью, народ не особенно рассчитывал на этих господ и, услышав мнение одного из них и узнав о бегстве другого, не думал, что дело революции погибло.
В стороне Гревской площади шли сильные бои, и утверждали, будто Ратуша уже трижды переходила из рук в руки. Почти весь день били в набат в церкви святого Северина и в соборе Парижской Богоматери.
XL
Я уже больше не раскаивался в том, что остался в Париже. Как и предполагалось, то, что я увидел в Париже, было намного любопытнее того, что я мог бы увидеть в Алжире.
Кроме того, в эти дни рассказывали о множестве героических поступков и блистательных речей, то ли действительно имевших место, то ли придуманных, что в подобных обстоятельствах сводится к одному и тому же.
Однако в разгар всех этих событий герцог Орлеанский не произнес ни одной речи и не совершил ни одного поступка: он не говорил и не действовал.
Впрочем, если читатель желает знать, в каком состоянии пребывала аристократическая оппозиция в день 28 июля, ничто не даст представления о том, до чего она дошла к этому времени, лучше, чем проект протестного заявления, подготовленный г-ном Гизо:
«Нижеподписавшиеся, по всем правилам избранные в депутаты коллегиями округов и департаментов, поименованных ниже, в силу королевского ордонанса от… и в соответствии с конституционной хартией и законами о выборах от… и находящиеся в настоящее время в Париже, полагают себя безоговорочно обязанными, в силу своего долга по отношению к королю и Франции, выразить протест против мер, которые советники короны, вводя всех в заблуждение насчет истинных намерений монарха, недавно отстояли с целью разрушить законную систему выборов и уничтожить свободу печати.
Названные меры, содержащиеся в ордонансах от…, в глазах нижеподписавшихся полностью противоречат конституционной хартии, конституционным правам Палаты пэров, публичному праву французов, полномочиям и решениям судов и способны ввергнуть государство в неразбериху, ставящую под угрозу как спокойствие нынешнего времени, так и безопасность будущего.
Посему нижеподписавшиеся, неукоснительно верные своей клятве королю и конституционной хартии, выражают протест не только против названных мер, но и против всех действий, какие могут из них воспоследовать; и, принимая во внимание, что, с одной стороны, палата депутатов, не будучи образована, не могла быть законным образом распущена, а с другой стороны, что попытка сформировать другую палату депутатов по новому и самоуправному способу находится в полном противоречии с конституционной хартией и правами, закрепленными за выборщиками, нижеподписавшиеся заявляют, что они по-прежнему считают себя депутатами, законно избранными коллегиями округов и департаментов, которые отдали им свои голоса, и их нельзя сместить иначе, как в результате выборов, проведенных по правилам и процедурам, требуемых законом.
И если нижеподписавшиеся не осуществляют на деле права и не приобретают все обязанности, вытекающие из их законного избрания, то дело в том, что им препятствует в этом физическое насилие, против которого они не перестанут протестовать».
В тот момент, когда будущий министр Луи Филиппа зачитывал этот документ, какой-то молодой человек с трехцветным знаменем в руках бросился на Гревский мост, крича: «Если меня убьют, друзья, помните, что меня зовут Арколь!» На улицах раздавали листовки, в которых были такие слова:
«Отчизна вручит маршальский жезл первому полковнику, который перейдет на сторону народа».
Самым смелым в этот день шагом со стороны депутатов стало обращение Казимира Перье, Лобау, Могена, Жерара и Лаффита к маршалу Мармону.
Они пришли умолять маршала остановить кровопролитие.
В прихожей они застали раненого улана, которому делали перевязку; вначале думали, что он был ранен свинцовой дробью, но затем догадались, что это были типографские литеры.
Все, чего посетители смогли добиться от маршала, это обещания, что он напишет королю.
Что же касается князя де Полиньяка, то он наотрез отказался встретиться с ними.
Мармон и в самом деле написал королю письмо: то было уже третье письмо, написанное им Карлу X с предыдущего вечера.
Депутаты, собравшиеся у г-на Одри де Пюираво, много кричали и много спорили, но не пришли ни к какому решению; г-н де Лаффит заявил, что он телом и добром готов броситься в революцию (для банкиров это все равно что сказать «телом и душой»), а вот Гизо остался молчалив и неподвижен. Господин де Лаборд воскликнул, что следует поднять трехцветное знамя, но г-н Себастьяни ответил ему, что единственным национальным знаменем является белое знамя. Господин Одри де Пюираво сказал, что настало время действовать и с оружием в руках показаться народу, однако г-н Мешен взял под руку г-на Себастьяни и поспешно вышел вместе с ним.
Что же касается Лафайета, то он потребовал, чтобы ему предоставили какую-нибудь должность, и добавил, что готов немедленно приступить к исполнению обязанностей и всей своей властью содействовать восстанию.