Затем они расстались, отложив дискуссию до шести часов утра следующего дня.
Ночь с 28-го на 29-е была темной, неспокойной, страшной! Я жил тогда на углу Паромной и Университетской улиц, и потому часть этой ночи провел на набережной. Время от времени в небе мелькали проблески света, похожие на метеоры; затем в стороне Гревской площади или рынка Невинноубиенных внезапно затрещала ружейная пальба, продолжавшаяся минут десять. Один лишь набат гудел почти безостановочно, и продолжалось это часть ночи.
Около трех часов ночи я вернулся к себе, но в семь утра был уже на ногах. Началась ружейная пальба; время от времени, перекрывая ее треск, грохотала пушка; однако в войсках уже начала проявляться потеря боевого духа: какой-то солдат королевской гвардии, с которым, выйдя из дому, я столкнулся лицом к лицу, без всякого сопротивления позволил разоружить его. Патронная сумка солдата перекочевала на шею какого-то безоружного патриота, который взял в руки его ружье и тотчас же бросился в сторону улицы Святых Отцов и моста Искусств.
Восстание разгорелось с новой силой.
Во главе патриотов появился генерал.
Им был генерал Дюбур; расшитый мундир он взял в лавке старьевщика, а пару эполет получил из рук актера Перле, который, несомненно, использовал их в одной из своих ролей в театре Жимназ.
Десять тысяч голосов кричали «Да здравствует генерал Дюбур!», хотя еще утром его никто не знал.
Повстанцы сделались хозяевами в Ратуше.
Генерал Дюбур и г-н Бод немедленно организовали нечто вроде повстанческого правительства. Была осмотрена городская касса, и в ней оказалось чуть больше пяти миллионов франков.
Руководители повстанцев тотчас же озаботились продовольственным снабжением Парижа, созвав старшин булочников и мясников.
В одиннадцать часов утра трехцветное знамя взвилось над собором Парижской Богоматери.
В полдень в штаб командующего парижским гарнизоном в свой черед отправились господа де Семонвиль и д’Аргу: это означало, что Палата пэров намеревалась предпринять такую же попытку, какую накануне от имени Палаты депутатов предприняли г-н Лаффит и четыре комиссара. Но между двумя этими посольствами прошло двадцать четыре часа, а за эти двадцать четыре часа случилось много событий, принесших с собой гибель монархии.
Они застали герцога Рагузского не просто встревоженным, а утратившим надежду: он начал видеть сложившееся положение в его истинном свете и сам подтолкнул представителей верхней палаты отправиться в Сен-Клу.
Они прибыли в королевский замок в тот момент, когда незадолго до них туда пришло известие, что город Версаль полностью охвачен восстанием.
Король не знал, кого отправить в этот новый вулкан, после извержения которого Сен-Клу оказался между двух кратеров. Вызвался генерал Венсан; дофин согласился с этим предложением, и генерал отбыл в Версаль, возглавив две роты королевских телохранителей, подкрепленные двумя или тремя сотнями жандармов.
Но по прибытии в Версаль жандармы встали на сторону народа. Через два часа после своего отъезда из Сен-Клу генерал вернулся туда с отрядом, численность которого уменьшилась на две трети, так ничего и не сумев предпринять против восставшего города.
У дверей королевских покоев господа де Семонвиль и д'Аргу встретили князя де Полиньяка: председатель совета министров прибыл в Сен-Клу раньше их.
— Ну конечно, — сказал г-н де Полиньяк, — вы пришли требовать мою голову! Входите, господа, входите.
Король был совершенно спокоен; невзирая на сообщения, поступавшие к нему со всех сторон, он не мог поверить в длительное и серьезное сопротивление со стороны народа. Тщетно оба пэра пытались уверить его, что с утра сопротивление стало переходить в насильственные действия; он покачал головой и произнес:
— Господа, вы ошибаетесь: приняты все меры для того, чтобы подавить бунт, и возмущение прекратится само собой.
Господин де Семонвиль ничего не понимал в этой спокойной уверенности, приобретавшей поистине роковой характер; он не мог более сдерживаться и воскликнул:
— Ну что ж, государь, приходится сказать вам всю правду: если через час ордонансы не будут отменены, не будет более ни короля, ни королевской власти!
— Быть может, вы дадите мне хотя бы два часа, — ответил уязвленный в своей гордости Карл X, намереваясь удалиться.
Господин де Семонвиль бросился на колени и схватил его за полу кафтана, но король попятился, пытаясь освободиться из его рук.
— Государь! — вскричал г-н де Семонвиль. — Заклинаю вас именем дофины, именем вашего внука!
Все было напрасно. Король удалился, не сделав ни одной уступки.
Между тем в Сен-Клу прибыл г-н де Витроль. Он также выступал за отмену ордонансов и формирование нового кабинета министров, который должен был сплотиться вокруг герцога де Мортемара и маршала Жерара.
Странное дело! Спустя восемнадцать лет, в похожих обстоятельствах, судьба повторилась едва ли не банально, когда королю Луи Филиппу вот так же назвали два других имени — имена Тьера и Одилона Барро.
И этому министерству Тьера и Одилона Барро, как и министерству Мортемара и Жерара, предстояло, в свой черед, существовать лишь несколько часов.
Тем временем народ, ведомый двумя учениками Политехнической школы, захватил Лувр и Тюильри.
В другом месте мы расскажем, причем со всеми красочными подробностями событий, происходивших на наших глазах, об этом новом 10 августа, менее кровавым, чем первое, но более решительным, за которым спустя восемнадцать лет спустя должно было последовать третье подобное сражение, еще более решительное.
Когда Тюильри захвачен, королевская власть кажется нам, французам, мертвой; Тюильри был захвачен, и люди решили, что все кончено; все обнимались, плясали, пели; какого-то ученика Политехнической школы усадили на трон, а кто-то улегся на постель короля.
Королевские войска отступили через сад Тюильри и по улице Риволи. Последний пушечный выстрел был произведен из ближайшей к террасе Фельянов боковой аллеи, примыкавшей к главной аллее; пушечное ядро задело одну из каннелированных колонн, украшающих фасад дворца Тюильри, и отбило от нее кусок.
При звуках этой стихающей канонады, топоте солдат, убегающих или сдающих свое оружие, криках победителей, преследующих их, одно из окон дворца на углу улиц Риволи и Сен-Флорантен, принадлежавшего г-ну де Талейрану, открылось; совершил эту неосторожность управляющий князя, любопытствуя узнать, что происходит за окном.
И потому чей-то тихий и боязливый голос, раздавшийся из глубины покоев, стал распекать его:
— Господин Кейзер, вы с ума сошли? По вашей вине разграбят дворец! По вашей вине нас убьют!
— О, ничего не бойтесь, монсеньор! Войска убегают и народ думает лишь о том, чтобы преследовать их.
— В самом деле?
— Да посмотрите сами, монсеньор.
Князь пугливо высунул голову из-за занавесей, бросил взгляд на улицу, убедился в положении дел, а затем, повернувшись к стенным часам, произнес:
— Господин Кейзер, возьмите на заметку, что двадцать девятого июля тысяча восемьсот тридцатого года, в час дня, старшая ветвь Бурбонов перестала царствовать во Франции.
Восемнадцать лет спустя рука какого-то человека из народа остановила ход башенных часов Тюильри в двадцать минут второго.
Тогда в свой черед перестала царствовать младшая ветвь Бурбонов.
Последние ружейные выстрелы, прозвучавшие в этот достопамятный день, были выпущены по людям, которых расстреляли как грабителей.
Когда эти последние выстрелы стихли, г-н Лаффит, проведший весь день в совещаниях, которые протекали в его особняке, в окружении дрожащих от страха депутатов, подошел, хромая, к г-ну Удару (г-н Лаффит вывихнул себе ногу) и сказал ему:
— Сударь, вчера я просил вас отправиться в Нёйи и известить герцога Орлеанского о положении дел. Получив это уведомление, он в ответ ограничился словами: «Благодарю вас». Соблаговолите вернуться к герцогу и скажите ему, что я прошу его сделать выбор между короной и паспортом; если я добьюсь успеха, ему не придется платить мне за посредничество; если я потерплю неудачу, он осудит мои действия.
Господин Удар отбыл, воздержавшись сказать г-ну Лаффиту в ответ то, что он сказал мне двумя днями раньше.
За сорок восемь часов обстановка коренным образом изменилась.
И потому на другой день, 30 июля, в одиннадцать часов вечера, пешком, одетый в штатское платье, в сопровождении всего лишь трех человек, герцог Орлеанский вступил в Париж; ответив на окрик часовых «Стой, кто идет?» паролем «Свобода, равенство, братство!», он вошел в Пале-Рояль через дверь своей канцелярии, находившейся в доме № 216 на улице Сент-Оноре.
Бросим ретроспективный взгляд на то, что происходило в Нёйи и Сен-Клу вечером 29-го и днем 30-го.
XLI
Как мы видели, Карл X пошел, к своему великому сожалению, на формирование министерства Мортемара.
Господин де Мортемар был одним из тех знатных вельмож, каких первая революция показала нам немало: наполовину аристократ, наполовину либерал. И потому он был в достаточной степени нелюбим Карлом X, который, ничего не понимая в уступках, верил только в силу, а не в убеждения.
И потому, как мы видели, он отказывался сделать хотя бы одну из них так долго, как это было возможно.
— Я не забыл, — говорил он, — как все происходило в тысяча семьсот восемьдесят девятом и тысяча семьсот девяносто третьем году, и не хочу ехать, как мой брат, в повозке палача; я хочу ехать верхом на коне.
И потому г-н де Мортемар уже сутки находился в Сен-Клу, когда Карл X вызвал его и объявил ему, что назначил его премьер-министром.
Чрезвычайно удивленный честью, которую ему оказали, г-н де Мортемар стал изо всех сил отказываться от этого назначения; он заявил, что признается в своей неспособности исполнять в подобных обстоятельствах эту должность; по его словам, у него не было никакой склонности к деловой активности и, напротив, ему всегда была присуща великая тяга к покою, ставшая еще сильнее из-за лихорадки, которую он подцепил на берегах Дуная.