Монсеньор!
Позвольте мне написать Вам из маленького уголка Швейцарии, название которого, я уверен, отзовется в Вашем сердце еще сильнее, чем в Вашем ухе.
Вчера в полдень я прибыл в Райхенау.
Эта небольшая деревня в кантоне Граубюнден примечательна лишь необычной историей, с которой оказалось связано ее название.
В конце прошлого века бургомистр Чарнер из Кура основал школу в Райхенау; для нее стали искать в кантоне преподавателя французского языка, и в это время к директору учебного заведения, г-ну Боулю, явился молодой человек с рекомендательным письмом, подписанным ландфогтом Алоисом Постом из Цицерса; это был француз, который изъяснялся на английском и немецком языках, как на родном, и, помимо этих трех языков, мог преподавать математику, физику и географию. Находка была настолько редкой и настолько удачной, что директор школы не мог упустить такой шанс; к тому же у молодого человека были скромные запросы; г-н Боуль сговорился с ним об оплате в тысячу четыреста франков в год, и новый учитель, немедленно введенный в должность, приступил к исполнению своих обязанностей.
Этот молодой преподаватель был Ваш отец, Луи Филипп Орлеанский, некогда герцог Шартрский, а ныне король Франции.
И вот — признаться, с волнением, смешанным с чувством гордости, — в этом самом месте, в расположенной посреди коридора комнате с двустворчатой входной дверью и боковыми дверями, расписанными цветами, с каминами по углам, картинами времен Людовика XV, окаймленными золотыми арабесками, и расписным потолком, в этой комнате, повторяю, где преподавал герцог Орлеанский, Ваш отец, я попросил сообщить мне сведения об удивительных превратностях судьбы короля, который, не желая выпрашивать в изгнании хлеба, достойно зарабатывал его своим трудом. Только один учитель, коллега герцога Орлеанского, и один школьник, его ученик, еще живы теперь.
Учитель — это романист Чокке, а школьник — бургомистр Чарнер, сын того самого Чарнера, который основал школу.
Что же касается почтенного ландфогта Алоиса Йоста, то он скончался в 1827 году и был похоронен в Цицерсе, его родном городе.
Сегодня в Райхенау ничего не осталось от школы, где преподавал будущий король Франции, за исключением комнаты для занятий, которую мы описали, и прилегающей к коридору часовни с кафедрой и алтарем, над которым находится фреска с изображением распятия. Что же касается остальных зданий, то они стали частью своего рода усадьбы, принадлежащей полковнику Песталоцци; и этому памятному месту, столь почитаемому каждым французом и достойному быть причисленным к нашим национальным святыням, грозило бы исчезнуть вместе с угасающим поколением стариков, если бы нам не был известен человек с сердцем художника, благородный и великий, который, как мы надеемся, не позволит предать забвению ничего из того, что достойно уважения в его глазах и в глазах Франции.
Этот человек — Вы, монсеньор Фердинанд Орлеанский, Вы, кто, побывав нашим школьным товарищем, станет также и нашим королем; Вы, кто, взойдя однажды на трон, одной рукой коснется старой монархии, а другой — молодой республики; Вы, кто унаследует картинные галереи, где хранятся полотна, изображающие битвы при Тайбуре и Флёрюсе, Бувине и Абукире, Азенкуре и Маренго; Вы, кто достоверно знает, что геральдические лилии Людовика XIV — это наконечники копий Хлодвига; Вы, кто прекрасно понимает, что все знаменитости страны — это люди славы, в какое бы время они ни родились и какое бы солнце ни дало им расцвести; Вы, наконец, кто своим царским венцом сможет связать воедино две тысячи лет исторической памяти и сделать из них консульский пучок ликторов, шествующих перед Вами.
И тогда Вам следовало бы вспомнить, монсеньор, об этой уединенной маленькой гавани, где Ваш отец, как путник, заброшенный волной изгнания, как матрос, гонимый ветром ссылки, обрел столь достойное укрытие от бури; и Вы сделали бы благое дело, монсеньор, приказав, чтобы этот гостеприимный кров поднялся из руин и мог снова оказывать гостеприимство, и на том самом месте, где рушится старое здание, выросло бы новое, готовое принять любого сына изгнанника, который постучится в его дверь, держа в руке посох невольного странника, как когда-то явился сюда Ваш отец, и принять этого пришельца, какими бы ни были его воззрения и какова бы ни была его родина, как бы ни угрожал ему гнев народа и как бы ни преследовала его ненависть королей.
Ведь дело в том, монсеньор, что будущее, светлое и лучезарное для Франции, завершившей свой революционный труд, чревато бурями для всего мира; мы посеяли столько свобод во время нашего шествия по Европе, что они повсюду вырастают из земли, словно колосья в мае, так что достаточно лишь одного луча нашего солнца, чтобы созрели нивы в самых удаленных уголках света; бросьте взгляд в прошлое, монсеньор, и обратите его в настоящее: ощущали ли Вы когда-нибудь прежде такие сотрясения тронов и встречали ли на дорогах столько путников, лишившихся короны? Вы прекрасно понимаете, монсеньор, что Вам придется однажды основать приют, хотя бы для королевских сыновей, чьи отцы не смогут, подобно Вашему, быть учителями в Райхенау.
№ 5Письмо г-жи де Жанлис герцогу Шартрскому
Сударь!
Не имея на протяжении примерно двух лет ни малейшего представления о том, где Вы теперь живете, и не поддерживая с Вами никакой переписки последние полтора года, я приняла решение поместить это письмо в газетах. Благодаря такому способу оно дойдет до Вас, где бы Вы ни находились. Пока я могла быть полезной Вам, равно как и Вашей очаровательной и несчастной сестре, мне необходимо было сохранять с Вами тесные отношения. Именно это я и делала и желала бы делать и дальше, если бы Вы нуждались во мне. Мы расстались с Вами за год до того времени, как я покинула Швейцарию (в мае 1794 года), Вы находились очень далеко от меня и, скорее всего, обрели убежище по совету человека, с которым я не поддерживала никакой связи. Вполне оправданное чувство признательности внушило Вам не только доверие к этому человеку, но и расположение к нему, его советы могли быть полезнее Вам, чем мои, поскольку я обреталась в то время одна с мадемуазель Орлеанской, запертая в монастыре, где провела с ней целый год в полнейшем одиночестве, заботясь исключительно о ее здоровье и совершенствовании дарований, которыми я ее наделила.
Когда почти два года тому назад я приехала в здешние края, у меня было желание жить здесь в полнейшей безвестности; и, поскольку Вы писали мне крайне редко и мне не хотелось доверять почте мою тайну, я не стала извещать Вас, куда уехала. Тем не менее, не называя Вам своего вымышленного имени и места, где поселилась, я отыскала средство подавать Вам вести о себе. Одновременно я сообщила Вам адрес, по которому мне можно было писать. В октябре 1794 года я получила последнее письмо от Вас, которое до меня дошло; как и предыдущие Ваши письма, оно содержало лишь изъявления Вашей признательности и любви ко мне, и нежное имя “матушка”, которым Вы по-прежнему называете меня в этом письме, должно было убедить меня, что, несмотря на тайну Вашего поведения, Ваше сердце по-прежнему остается по отношению ко мне таким, каким ему и следует быть, ибо с того времени, не имея никакого рода сношений с Вами, я не могла сделать ничего такого, что было бы способно вызвать охлаждение между нами. Примерно десять месяцев тому назад мне прислали письмо для Вас, предполагая, что я знаю Ваш адрес. Все уверяли, что Вы находитесь в этих краях, и даже называли имя Вашего корреспондента. Я поинтересовалась у него названием места, где Вы живете; он ответил, что в самом деле знает его, но не может сообщить мне. Я не настаивала и отослала это письмо; больше я ничего не слышала о Вас и не предпринимала никаких шагов для того, чтобы увидеть Вас или написать Вам; но, повторяю, если бы я имела хоть малейшую надежду быть сколько-нибудь полезной Вам, то дала бы Вам это знать и с самой горячей готовностью отыскала бы Вас. Несколько месяцев тому назад я прочитала в местных газетах письмо, подписанное Вашим именем и извещавшее о том, что Вы уезжаете в Америку. Поскольку Вы не отреклись от этого письма, я должна была поверить, что оно действительно написано Вами, и, следовательно, пребывала в убеждении, что Вы находитесь в Америке.
Я поздравляю Вас с тем, что Вы приняли такое решение. Вы можете припомнить, как три года тому назад я говорила Вам, что это лучший выход для Вас.
Мне представляется невозможным, чтобы Вы не знали, что в нескольких французских газетах писали о том, что Вы имеете партию во Франции и приверженцев за границей, которые хотят возвести Вас на трон. Если это факт Вам неизвестен, то ознакомить Вас с ним означало бы оказать Вам чрезвычайно большую услугу. В течение тех десяти лет, какие я посвятила непрестанным заботам о Вас, у меня было время изучить и узнать Ваш характер, и я никогда не распознавала в нем ни малейшего зачатка честолюбия. Я с удовлетворением отмечала это, пребывая в уверенности, что благодаря такой черте Вы станете добродетельней и счастливей. После того как Ваше воспитание было завершено, мы на протяжении трех лет пребывали в самых нежных и тесных отношениях, и я постоянно видела, как Вы проявляете самый восторженный патриотизм, самое искреннее, самое подлинное бескорыстие и самую безукоризненную прямоту чувств. Вы писали мне целые тома писем во время моего пребывания в Англии; я доверила их одному парижскому другу, который прислал мне их обратно, так что теперь они у меня все, включая и те, что Вы писали мне в первую пору нашего пребывания в Швейцарии, и среди них письмо, которое Вы написали мне в момент, когда мы с Вашей сестрой вступили в монастырь, и в котором Вы выказывали мне самую горячую благодарность за то, что я имела счастье сделать для Вас, и за то, что я посвятила себя Вашей несчастной сестре, чьей единственной опорой я тогда была. Я буду хранить это собрание писем всю свою жизнь. Несомненно, в них заметны порой утрированные убеждения и плохо продуманные идеи, равно как и незначительные ошибки, простительные в Вашем возрасте. По ним заметно также, что в этом отношении мы не придерживаемся одного и того же мнения. Но, несмотря на эти небольшие различия во взглядах, я нахожу в этих письмах, перечитывая их, награду за все то, что я для Вас сделала; я нахожу в них уверенность, что Вы неспособны поддаться замыслам, которые в отношении Вас составляют. Вам было двадцать лет, когда Вы написали последнее письмо из тех, что я храню, драгоценное напоминание о Вашей признательности, о Вашей сыновней любви ко мне и всех чувствах, какие могут сделать честь молодому человеку. Вам было двадцать лет!.. Так можно ли изменять самому себе в двадцать три года, если только дело здесь не в абсолютно непростительном малодушии? Нет, я уверена, что Ваше сердце, Ваши принципы и Ваши взгляды все те же. Вы домогаетесь королевской власти! Хотите сделаться узурпатором, чтобы упразднить республику, которую Вы признали, которой дорожили и за которую доблестно сражались, и в какой момент Вы решаетесь на это! Когда Франция укрепляется, когда учреждается правительство, когда оно явно опирается на твердые основы морали и справедливости! Какова будет степень доверия, которое Франция может испытывать к двадцатитрехлетнему конституционному королю, если за два года до этого она видела его пламенным республиканцем и самым горячим поборником РАВЕНСТВА? Разве подобный король не может, как и любой другой, мало-помалу упразднить конституцию и стать деспотом? Согласно общепринятым представлениям, расстояние от королевской власти, какой бы она ни была, до деспотизма короче, чем от демо