Однако его имя было произнесено, произнесено за ужином пьяным солдатом, произнесено ночью голодной толпой. Выставив вначале напоказ свою кокарду и поиграв своей тросточкой, он предлагает затем свои услуги королю, но безуспешно: король поворачивается к нему спиной, а королева бросает ему в лицо обвинение. По ее мнению, это герцог Орлеанский и Мирабо устроили эти страшные дни, это на них лежит ответственность за кровь, забрызгавшую королеву прямо в салоне Бычьего глаза.
По слухам, герцог Орлеанский нацелился стать королевским наместником, а Мирабо — возглавить кабинет министров.
Но что сделать с герцогом Орлеанским? Это не тот человек, от которого возможно избавиться с помощью одного слова, одного жеста.
Незадолго до этого восстал Льеж: народ изгнал своего князя-епископа и взял в свои руки управление. То был благоприятный момент: не желает ли принц отправиться в Южные Нидерланды, чтобы положить конец этому восстанию Бельгии против Австрии, и, как только мир будет подписан, получить превосходный титул?
Что скажет он о суверенном герцогстве Брабантском?
Господин де Монморен взялся сделать это предложение герцогу.
Герцог ответил отказом.
Тогда к нему спешно послали Лафайета.
Следовало втолковать герцогу, обладавшему репутацией англомана, что в Англии для него имеется прекрасный пост, который он мог бы занять.
Лафайет обратился к нему с одной из тех пустых, но напыщенных речей, которые он так хорошо умел произносить.
— Принц, — сказал он ему, — все ступени трона разбиты, но сам трон еще существует в целости и будет существовать всегда, ибо он является оплотом конституции и свободы народа. Король и Франция в равной мере нуждаются в мире, а ваше присутствие здесь оказывается этому помехой. Враги отечества, которые являются также и вашими врагами, злоупотребляют вашим именем, чтобы сбивать с толку людские массы и возбуждать беспорядки. Настало время положить конец этим смутам и этим слухам, оскорбительным для вашей славы. Ваши знакомства в Англии предоставляют вам возможность оказать там королевству важные услуги. Король поручает вам блюсти в Англии его интересы, и он убежден, что вы поспешите ответить на этот почетный знак его доверия и внесете свой вклад в восстановление порядка, незамедлительно лишив нарушителей общественного покоя предлога к возмущениям.
Герцогу очень хотелось поступить с этим предложением так же, как он поступил с первым, однако на этот раз у него не было возможности отказаться.
Этот было настоящее изгнание, но под видом дипломатической миссии.
И герцог Орлеанский уехал в Англию.
VI
Госпожа де Жанлис, которую царствование г-жи де Бюффон, новой официальной фаворитки изгнанника, нисколько не лишило политического влияния, продолжала нести заботу о юных принцах, чья линия поведения, несомненно, была намечена на все время этого отсутствия, длительность которого невозможно было предугадать.
И в самом деле, невозможно было поверить, что это не под отцовским влиянием юный герцог Шартрский и два его брата, граф де Божоле и герцог де Монпансье, втроем, в мундирах национальных гвардейцев, явились в округ Сен-Рок, дабы принести там патриотическую присягу, от которой они вполне могли бы уклониться, поскольку она была обязательна только для лиц старше двадцати одного года.
Но это еще не все: герцог Шартрский чрезвычайно исправно посещал заседания Национального собрания и Якобинского клуба. Некий роялистский памфлет утверждает, что герцог Шартрский и два его брата находились в Национальном собрании, на балконе запасных депутатов, в тот день, когда Петион и Мирабо сообщили о банкете, устроенном для королевских телохранителей и офицеров Фландрского полка.
Правда ли это? Вот что говорится в памфлете:
«Роялисты оцепенели, орлеанисты изрыгали проклятия, многие головы воспламенились, слышались призывы к кровопролитию. Мирабо, Силлери, Александр де Ламет, Шарль де Ламет, Петион и Грегуар страшным голосом кричали: "Нации нужны жертвы!" Орлеанисты, находившиеся на балконе, тоже были охвачены этим опьянением, этой жаждой резни. На балконе запасных депутатов поднялся со своей скамьи Пюже-Барбантан и во весь голос закричал: "Выходит, эти господа снова хотят фонарей? Ну что ж, они их получат!" Супруга Шарля де Ламета, сидевшая рядом с ним, что-то сказала ему на ухо, и он возбужденным тоном повторил ей: "Но вы же прекрасно видите, сударыня, что эти господа снова хотят фонарей!" — "Это отвратительно, — воскликнули находившиеся там маркиз де Режкур и виконт де Богарне, — что кто-то осмеливается вести здесь подобные разговоры!" Герцог Шартрский и герцог де Монпансье, сыновья герцога Орлеанского, также сидели на этом балконе. Первый из них, услышав восклицание маркиза де Режкура и виконта де Богарне, сказал им, аплодируя: "Да, господа, да! Снова нужны фонари!»
То, что мы приводим здесь, вовсе не доказывает, что герцог Шартрский произносил слова, которые ему приписывают, но подтверждает, по крайней мере, что он был в тот день в Национальном собрании.
Правда, герцог Орлеанский в тот день был еще в Версале.
Но, как мы сказали, он был в Англии, когда 9 февраля 1790 года, облаченный в мундир национального гвардейца, герцог Шартрский вместе с двумя своими братьями явился в округ Сен-Рок и, отринув все дворянские титулы, какие шли вслед за его именем, поставил вместо них одно простое звание: «Гражданин Парижа».
Однажды какой-то журналист назвал народ жестоким зверем; придя в негодование, герцог Шартрский дал отповедь этому журналисту в газете Марата «Друг народа».
В газете Марата, что явно имело существенное значение…
Еще одно сильное желание владело этим юным революционером, который обнял своего брата герцога де Монпансье в тот день, когда Национальное собрание отменило право первородства.
— Я очень рад случившемуся, — сказал он, — и если бы даже Национальное собрание не сделало этого, то именно так все было бы улажено между нами.
Он хотел стать членом Якобинского клуба, но такой поступок был серьезным делом; его мать, достойная принцесса де Пентьевр, воспротивилась этому, пустив в ход всю свою власть.
Правда, обладала она не такой уж большой властью.
Раздираемый между двумя любовницами, г-жой де Бюффон и г-жой де Жанлис, герцог Орлеанский отдал одной свою любовь, а другой — свое влияние на дела.
Тем не менее это противодействие со стороны герцогини привело к тому, что пришлось дожидаться возвращения ее мужа, который после восьми месяцев изгнания был отозван из Англии и, вовремя вернувшись оттуда, успел появиться 14 июля 1790 года на Марсовом поле, на празднике Федерации.
Спустя несколько дней после его возвращения из Англии герцогиня Орлеанская написала мужу письмо, которое мы считаем достаточно важным для того, чтобы, нисколько не колеблясь, привести его полностью.[2]
Несмотря на это письмо, в котором супруга изъявляет смирение, а мать исторгает мольбу, герцог Шартрский вступил в Якобинский клуб.
Вот как сам юный принц рассказывает об этом вступлении в своем дневнике.
Мы забыли упомянуть, что по совету г-жи де Жанлис герцог Шартрский вел дневник, день за днем, начиная с 23 октября 1790 года и вплоть до 23 августа 1791 года, занося в него свои поступки, мысли и впечатления.
Этот дневник еще существует и находится сейчас перед нашими глазами.
Он был напечатан в 1800 году и перепечатан в 1831 году.
Обратимся к записи из этого дневника, относящейся к 23 октября 1790 года.
«23 октября, — Я обедал в Монсо; на другой день, поскольку отец одобрил мое горячее желание вступить в Якобинский клуб, г-н де Силлери дал мне рекомендацию,
2 ноября, — Вчера я был принят в Якобинский клуб и мне громко рукоплескали…»
Но юному принцу было мало быть принятым в Якобинский клуб, он хотел, чтобы не делалось никакого различия между его испытательным сроком и испытательным сроком других членов Клуба; на протяжении целого месяца он исполнял обязанности придверного сторожа, то есть открывал и закрывал двери, впускал членов Клуба, выпроваживал посторонних, принуждал к молчанию смутьянов.
Но все это нисколько не убавило восторженности юного принца в отношении достославной ассамблеи, доказательством чего служит то, что, вступив в нее сам, он пожелал, чтобы туда вступил и его брат Монпансье. В его дневнике имеется запись, датированная 3 декабря:
«… Я потребовал, чтобы возрастной ценз для приема в Якобинский клуб был снижен с двадцати одного года до восемнадцати лет, но моя поправка была отвергнута. Тогда я заявил, что заинтересован в этой поправке, поскольку мой брат горячо желает вступить в Клуб, а нынешний ценз не позволяет ему сделать этого. Господин Колло д'Эрбуа ответил мне, что в отношении моего брата такое возрастное ограничение не имеет значения, ибо, когда в Клуб принимают людей с таким воспитанием, как наше, имеют дело с исключительным случаем; я поблагодарил его и удалился».
Не находите ли вы, что герцог Шартрский неплохо начал свою революционную карьеру, написав заметку для газеты Марата и поставив своего брата под покровительство Колло д’Эрбуа?
Марат — это еще можно понять, ибо в этом человеке была своего рода убежденность, убежденность стервятника или тигра.
Но Колло д’Эрбуа — этот скверный поэт, скверный лицедей, вечно пьяный краснобай, будущий лионский расстрельщик, будущий зачинщик проскрипций 1793 года!
Впрочем, якобинцы, которым в итоге предстояло отрубить голову отцу, всячески любезничали с сыном.
«3 ноября. — Сегодня утром я был в Национальном собрании, а вечером — в Якобинском клубе; меня избрали членом комитета представлений, то есть комитета, которому поручено изучать поступающие предложения.
9 ноября. — Сегодня вечером я был в Якобинском клубе, где меня назначили надзорщиком (это те, кто исполняет обязанности придверника)… Я узнал, что меня включили в комиссию, которой поручено представить Национальному собранию замысел, касающийся клятвы в Зале для игры в мяч».