Постановление об аресте под предлогом очевидного преступления не может быть законным образом вынесено против писателей, публикующихся в периодической печати, и всякий писатель, обладающий чувством собственного достоинства, противопоставит беззаконию закон и силе силу. Это наш долг, и будь что будет.
Это была одна из тех грандиозных дуэлей, что отвечали героическому воображению прославленного писателя; однако он напрасно ударял острием своего пера и острием своей шпаги в щит министерства: министерство не приняло вызова.
Правда, в разгар упомянутых событий распространилась новость, завладевшая вниманием всех благородных умов.
Посредством стремительной и необычайно смелой атаки капитан Галлуа только что захватил Анкону, и трехцветный флаг отразился в водах Адриатики.
Однако мало-помалу эта новость, сократившаяся до своих истинных размеров, лишилась ореола отваги, совершенно непостижимой в сравнении с теми робкими шагами, какие французское правительство предпринимало на протяжении последних двух лет; капитан Галлуа, которому, чтобы начать действовать, следовало дождаться позволения святого отца, действовал без его позволения; святой отец, вместо того чтобы быть благодарным нам за это решение, был в ярости, а кардинал Бернетти воскликнул:
— Да со времен сарацин ничего похожего не предпринималось против папы!
К тому же следующее письмо капитана Галлуа своему брату, полковнику Галлуа, распространявшееся среди членов республиканской партии, свидетельствовало о приверженности правительства плану золотой середины, от которого оно не намеревалось отходить ни на шаг:
Дорогой Огюст!
В то время как ты полагаешь, что я нахожусь в Тулоне, я пишу тебе из Анконы, куда с поразительной быстротой, всего за четырнадцать дней, привел дивизион, состоящий из двух фрегатов и одного 90-пушечного линейного корабля и перевезший 66-й пехотный полк. У меня был приказ дожидаться здесь посланца от г-на де Сент-Олера, французского посла в Риме, но, поскольку этот посланец так и не появился, я счел возможным высадиться на берег самостоятельно, что мы и проделали ночью, преодолев крепостную стену и взломав ворота военной гавани. Тебе было бы любопытно видеть своего брата, идущего в три часа утра вместе с ротой гренадер захватывать прямо в постели папского легата, который, казалось, был куда больше раздосадован тем, что потревожили его сон, нежели тем, что город захвачен, о чем он и не догадывался; впрочем, ему принесли извинения за столь большую вольность. Разоружение сторожевых постов в городе прошло без всякого противодействия, без единого выстрела. Крепость капитулировала. Тайна сохранялась настолько хорошо, что, когда мы были в пяти льё от Анконы, никто еще не знал, куда мы направляемся, даже командир 66-го полка, утверждавший позднее, что экспедиция находилась под его начальством, хотя тогда писал мне: "Командующему французскими войсками". Это столкновение самолюбий едва не заставило нас перерезать друг другу горло, однако генерал Кюбьер, прибывший из Рима, чтобы принять на себя главное командование, в конечном счете немного нас примирил.
У меня еще нет никаких известий из Франции. Письмо я отправляю с эстафетой, через посредство г-на Бертена де Во-сына, который состоит при г-не Себастьяни; я вручил ему телеграфную депешу, которую он должен по телеграфу переслать в Париж из Лиона. На мой взгляд, правительство должно быть благодарно мне за то, что я дал ему возможность проявить инициативу, не неся при этом ответственности, ибо оно может откреститься от моих действий или же одобрить операцию и ее последствия.
Жители всей Романьи чрезвычайно любят нас и хотят, чтобы папское правление несколько улучшилось; для этого несчастного народа пришло время дышать немного свободнее, ибо до сей поры он беспрерывно угнетался.
Полагаю, дорогой друг, что ты уже должен был излечиться от своих почетных ранений и что я буду хотя бы иметь счастье знать, что ты находишься во Франции, если уж мне не дано счастья обнять тебя.
Твой любящий брат
Так что вся честь Анконской экспедиции досталась капитану Галлуа и полковнику Комбу, тому самому офицеру, которому немного позднее предстояло обрести столь прекрасную смерть под стенами Константины.
LV
Пока офицеры исполняли эту доблестную миссию, в которой смерть казалась благостной, поскольку ее окружало обаяние победы, Казимир Перье, чья душа истекала кровью, чахнул на пыточном ложе власти.
О Данте Алигьери, великий изобретатель мучительных пыток, есть ли в твоей возвышенной поэме что-нибудь страшнее этой страницы, позаимствованной нами из сочинения Луи Блана:
«Как бы там ни было, усиление нападок, которым подвергались даже те меры, на какие он надеялся более всего, привели Казимира Перье в состояние сильнейшего раздражения, делавшего его в глазах тех, кто составлял ближайшее окружение министра, предметом сочувствия или страха. То подавленный и едва волочащий ноги, то перевозбужденный до безумия, он, казалось, жил теперь лишь для того, чтобы ненавидеть. Ничто не могло утишить жажду властолюбия, пылавшую в нем, — ни покорность коллег, которых он одним щелчком заставлял шевелиться; ни его господство над Палатой депутатов, чьи страсти он попеременно то успокаивал, то возбуждал; ни то, что он один мог держать в узде заносчивость царедворцев; ни знаки уважения со стороны самого короля, вынужденного молча подчиняться его оскорбительной преданности.
Так что этому мученику собственной гордыни нередко случалось устраивать тем, кто приближался к нему, необычные и страшные зрелища. Однажды ночью, тайно вызванный министром внутренних дел, доктор де Лаберж поспешно пришел к нему. Казимир Перье лежал в постели. В спальне министра пылали свечи, освещая его сильно осунувшееся лицо. "Прочтите, — сказал он г-ну де Лабержу, протягивая ему тетрадь. — Вот мой ответ на вчерашние нападки против меня, которыми руководил господин Лаффит. Прочтите и выскажите мне свое мнение". Найдя, что подготовленная речь несет на себе отпечаток достойной порицания злобы, г-н де Лаберж открыто высказался об этом, и тогда министр попросил его смягчить те чересчур резкие выражения, какие могли проскочить у него в пылу гнева. Внезапно дверь отворяется и появляется драгунский офицер, доставивший министру письмо короля; Казимир Перье хватает письмо, быстро читает его, комкает, скатывает и с яростью швыряет далеко от себя. "Ответа не будет", — кричит он офицеру, и тот, сильно озадаченный, удаляется. "Все думают, что председатель совета министров сошел с ума, — говорит г-н де Лаберж, — и теперь есть человек, который сможет это удостоверить". Казимир Перье нисколько не оскорбился грубостью этих слов и, повернувшись к г-ну де Лабержу, патриотизм и искренность которого вызывали у него уважение, произнес: "Если б вы знали, что содержит это письмо! Подберите его и прочтите". — "Боже избави!" — ответил доктор, знавший подозрительный характер министра. — В том состоянии раздражения, в котором вы находитесь, вы можете доверить этот секрет другим, а затем обвините меня в его нарушении". И тогда Казимир Перье заговорил о горьких и тайных печалях, которыми была усеяна его политическая жизнь. "Палата не знает, — промолвил он, — с кем я имею дело!" И после нескольких мгновений молчания добавил: "О, почему у меня нет эполет!" — "Да на что вам эполеты?!" — воскликнул г-н де Лаберж. При этих словах Казимир Перье приподнялся в постели, с побелевшими губами и пылающим взором стремительно откинул одеяло и, указывая на свои исхудавшие ноги, кожу которых он раздирал ногтями, вскричал: "Да разве вы не видите, что я теперь всего лишь труп!"»
Не напоминает ли вам это Мазарини, показывающего свои иссохшие ноги Анне Австрийской и умирающего от изнурения через год после мирных переговоров в Испании?
И заметьте, что все это происходило еще до того, как стали поступать новости о волнениях в Ниме, Алесе, Клермоне, Каркасоне и Гренобле; в том самом Гренобле, где впервые проявил себя г-н Морис Дюваль, которому предстояло полностью лишиться популярности после того, как он арестовал в Нанте герцогиню Беррийскую.
Все знают, что произошло в Гренобле: из-за карнавальной шутки, из-за кошачьего концерта у дверей префектуры были ранены двадцать пять или тридцать человек.
Три или четыре дня волнений закончились уходом из города 35-го пехотного полка, которому горожане ставили в вину то, что он исполнял приказы префекта.
Для Казимира Перье это было поражением, а Казимир Перье не допускал поражений.
Генерал-лейтенант Сен-Клер, позволивший, дабы избежать дальнейшего кровопролития, передать сторожевые посты национальной гвардии, был отстранен от должности.
Господина Леспинасса, начальника гарнизона, перевели в резерв.
Полковника Шантрона, начальника артиллерии, сместили с его поста.
И, наконец, генерал-лейтенант Юло, доверенный человек короля в Шербуре, получивший в свое время поручение поднять народ в Нормандии и следить за тем, чтобы Карл X бесповоротно покинул землю Франции, генерал-лейтенант Юло, давший 35-му пехотному полку приказ покинуть Гренобль, был по этой причине отправлен в Мец, что стало перемещением, равносильным опале.
Совсем напротив, г-н Морис Дюваль получил поздравление непосредственно от Луи Филиппа, а маршал Сульт в приказе по армии поблагодарил 35-й полк от имени короля и Франции.
Так стоит ли после этого удивляться ярости 35-го полка, проявленной им на улице Транснонен? Не штыки становятся причиной побоищ, а подобные приказы.
В Палате депутатов поднялся большой шум. Казимир Перье заявил, что волнения в Гренобле устроило сборище, замыслившее убийство короля. По его утверждению, какие-то люди кричали под окнами префекта: «Долой правительство!» и «Да здравствует республика!»