Затем, выступая в поддержку министра, г-н Дюпен-старший заявил, со своей стороны, что солдат оскорбляли, что на них нападали и что они пустили оружие в ход лишь будучи доведенными до последней крайности и в тот момент, когда его стали вырывать у них из рук.
Совсем напротив, Гарнье-Пажес, лучше осведомленный, заявил, что солдаты пошли в штыки на граждан, не сделав полагающегося предупреждения, и, следовательно, граждане подверглись избиению.
Так что никто из депутатов не знал, на чьей стороне правда, и даже самые пылкие из них не решались обвинить во лжи премьер-министра и председателя Палаты, как вдруг был обнародован доклад городской администрации Гренобля, удостоверяющий:
что участники маскарада 11 марта никоим образом не замышляли убийства короля;
что нигде не звучали крики «Да здравствует республика!» и «Долой правительство!»;
что префект, г-н Морис Дюваль, действительно отдал полицейским комиссарам приказ окружить и арестовать собравшихся;
что никакого установленного законом предупреждения сделано не было;
что после событий 12 марта лишь один солдат 35-го полка был доставлен в госпиталь, причем 16 марта и вследствие воспаления, ставшего следствием полученного им удара ногой;
что на месте скопления людей не имелось камней, которые можно было бы бросать в солдат;
что среди ранений, полученных гражданами, четырнадцать были получены сзади;
и, наконец, что события 13 марта стали неизбежным следствием сильного раздражения умов, вызванного очевидным нарушением законов.
Однако это не помешало 35-му полку вернуться в Гренобль под гром барабанов, с оркестром впереди, с пушками в середине и с зажженными фитилями.
В разгар этих тревог куда более страшная новость заставила вздрогнуть столицу.
Холера, дочь Ганга, распространившаяся вначале к востоку до Пекина, к югу до Тимора, а к северу до границ Сибири, опустошившая затем Москву и Санкт-Петербург, вступившая вслед за русскими в Польшу, истребившая десятую часть населения Богемии и Венгрии и побывавшая в Лондоне, холера обрушилась на Париж и на улице Мазарини сразила свою первую жертву.
Страшная дата этого события известна точно: первый крик умирающего раздался 26 марта 1832 года, в разгар карнавального веселья.
На сей раз болезнь была беспристрастна: она быстро перешла от бедняка к богачу, но, тем не менее, когда была подведена статистика смертей, выяснилось, что в кварталах Тюильри, Вандомской площади и Шоссе-д’Антен насчитывалось восемь умерших на тысячу душ, в то время как в кварталах Ратуши и Сите на тысячу душ насчитывалось пятьдесят умерших.
Все помнят об этой эпохе скорби, когда дома были закрыты, по пустынным улицам днем двигались лишь похоронные процессии богачей, а по ночам — похоронные процессии бедняков и Париж являл собой зрелище не живой столицы, а мрачного некрополя, откуда бежали многие богатые люди, депутаты и пэры: одни только дилижансы Королевской почты увозили более семисот человек в день.
Затем, как если бы одной причины для печали было недостаточно, к моровому поветрию присоединяется бунт. Однажды в народе распространился слух — бывают времена отчаяния, когда народ легко верит любым слухам, — так вот, в народе распространился слух, будто никакой холеры на самом деле нет, что это всего лишь вымысел газетчиков, а в действительности существует обширный заговор негодяев, которые отравили водоразборные фонтаны.
Во все времена, когда пришедшее с Востока великое бедствие, именуемое моровым поветрием, обрушивалось на Францию, народ, который не мог поверить в невидимую и неощутимую заразу, воспринимал и повторял эту страшную выдумку об отравлении фонтанов.
Возможно, тем не менее, что этот слух стих бы и прекратился сам собой, как вдруг г-н Жиске, ставленник г-на Казимира Перье, обнародовал циркулярное письмо, в котором были поразительные по своей опрометчивости слова:
«Мне стало известно, что, дабы придать достоверности чудовищным предположениям, какие-то презренные негодяи вознамерились обойти кабачки и мясные лавки, имея при себе склянки и пакеты с ядом, то ли для того, чтобы насыпать его в воду в фонтанах или кувшинах и на мясо, то ли для того, чтобы устроить видимость отравления, и быть задержанными на месте преступления своими сообщниками, которые, выдав их за агентов полиции, затем помогут им бежать и проделают все это для того, чтобы доказать правдивость гнусного обвинения, выдвинутого против властей».
Таким образом, оппозицию обвиняли без всяких на то оснований в этом неслыханном злодеянии.
Когда нынешние правительства включают в арсенал своих средств подобные приемы, они оказываются в положении тех больных, которые, видя, что от них отказались врачи, кидаются к знахарям и лекарям-шарлатанам.
Неосторожный шаг префекта полиции принес свои плоды.
Молодой человек был без всякого повода убит возле Каирского пассажа, потому лишь, что кто-то стал вопить об отравителе.
Другой был заколот ножами на улице Понсо за то, что остановился у дверей винной лавки, чтобы спросить время.
Еще одного по столь же вздорному поводу разорвали на куски в предместье Сен-Жермен: как говорили, он заглядывал в колодец.
Наконец, какой-то еврей лишился жизни на рынке за то, что, торгуясь о цене рыбы, странно рассмеялся, и, когда его обыскали, при нем нашли маленький мешочек с белым порошком, которой был не чем иным, как камфарой.
На Гревской площади какой-то несчастный, обвиненный в таком же преступлении, был спасен от гнева толпы и препровожден в караульное помещение Ратуши, но его тотчас же вытащили оттуда по наущению нескольких женщин и растерзали на клочки, как это делали во времена Фулона и Бертье; однако в 1789 году народ сам пожирал окровавленные куски трупов, а в 1832 году какой-то угольщик скормил обрывки плоти убитого своему псу.
И, тем не менее, это был тот самый народ, который в дни революций выставляет часовых у дверей государственного банка и казначейства и расстреливает похитителей, которых задерживает с украденным подсвечником из вермеля или со столовым прибором из серебра.
Возвышенный или омерзительный, в зависимости от того, что ему внушат: добро или зло.
Между тем в Париже в одном только апреле умерло от холеры двенадцать тысяч семьсот человек.
Общая длительность эпидемии составила сто восемьдесят девять дней.
Число смертей, удостоверенных в административном порядке, составило восемнадцать тысяч четыреста две.
Однако в действительности смертей было примерно в полтора раза больше.
Не затронув Казимира Перье лично, холера, тем не менее, нанесла ему страшный удар; Казимир Перье сопровождал короля, когда тот посещал больницы, и зрелище умирающих и мертвых произвело страшное впечатление на министра, который и сам был близок к смерти.
Окончательно добило его объяснение с русским послом, г-ном Поццо ди Борго.
— Император, мой повелитель, не желает… — в беседе с министром произнес посол.
— Не желает?! — вскричал Казимир Перье. — Передайте вашему повелителю, что Франция не намерена получать приказы и, пока Казимир Перье жив, она будет принимать советы, как ей действовать, только от себя самой и своей чести.
Один из друзей Казимира Перье, г-н Мийере, явился к нему как раз в ту минуту, когда г-н Поццо ди Борго вышел из его гостиной, пребывая в чрезвычайно сильном возбуждении. Господин Мейере застал министра мертвенно-бледным и с пеной на губах.
Испуганный, он остановился, с тревогой глядя на Казимира Перье.
— О да, поглядите на меня, поглядите! — воскликнул министр. — Я пропал, они убили меня!
И действительно, 16 мая 1832 года Казимир Перье умер.
— Итак, Казимир Перье умер, — повторил король, когда ему сообщили эту новость. — Ну что ж, будущее покажет нам, хорошо это или плохо.
За два дня до смерти министра скончался Кювье, родившийся в том же году, что и Наполеон, и оставивший в истории наук такое же бессмертное имя, какое Наполеон оставил в истории войн.
LVI
Наследство Казимира Перье было тяжелой ношей. Оно состояло из двух междоусобных войн.
Из роялистской междоусобной войны и из республиканской междоусобной войны.
Начнем с первой: посмотрим, как она покинула Англию, пересекла Германию, пронеслась через Швейцарию, сделала привал на берегах Средиземного моря, высадилась в Марселе, проложила борозду на юге Франции, а затем прогрохотала и затихла на западе страны.
В Сен-Клу герцогиня Беррийская предложила королю Карлу X взять герцога Бордоского на руки, а затем, двинувшись вслед за первым генералом, который согласится послужить ему проводником, достичь столицы и передать своего внука в руки парижан.
Король отказался.
Спустя восемнадцать лет, в сходных обстоятельствах, герцогине Орлеанской предстояло сделать Луи Филиппу сходное предложение, а Луи Филиппу — отказаться от него, как это сделал в 1830 году Карл X.
По прибытии в Англию король Карл X остановился на короткое время в Лалворте и там составил и подписал акт, утвердивший отречения, которые были провозглашены в Рамбуйе.
Именно там, во время оглашения этого акта, герцогиня Беррийская поделилась с королем своими замыслами в отношении Вандеи.
Карл X покачал головой в знак сомнения: несчастье сделало его недоверчивым. Однако он не счел нужным отвергать эту последнюю открытую возможность в судьбе юного герцога Бордоского и назначил герцогиню Беррийскую регентшей.
Получив эти полномочия, герцогиня Беррийская тотчас же пустилась в путь, пересекла Голландию, поднялась вверх по Рейну до Майнца и достигла Генуи, где король Карл Альберт ссудил ей миллион; из Пьемонта она переехала во владения герцога Моденского, где правивший государь, который, напомним, отказался признать Луи Филиппа королем, предложил ей в качестве резиденции свой дворец в Массе.
Именно в Массе готовилась Вандейская экспедиция.
По своим взглядам легитимистская партия разделилась на три группировки.