Господин де Шатобриан и герцог Беллунский, возглавлявшие первую группировку, полагали, что все следует делать лишь парламентскими и легальными способами.
Король Карл X и г-н де Блака́ стояли во главе второй группировки, рассчитывавшей исключительно на вмешательство иностранных держав.
Третья группировка, представленная г-ном де Бурмоном, графом де Кергорле, герцогом д’Эскаром и виконтом де Сен-При, при всей рискованности планов герцогини Беррийской одобрила их.
Решено было, впрочем, все предпринять вместе с французами и руками французов.
Но, как нетрудно понять, французская полиция не выпускала из виду Марию Каролину: всеобщее внимание было приковано к маленькому двору в Массе, и Луи Филипп дал на ее счет самые определенные приказы.
Согласно этим приказам, французские паровые суда должны были крейсировать в Средиземном море, чтобы наблюдать за возможными действиями герцогини Беррийской. В случае появления какого-нибудь подозрительного судна надлежало броситься за ним в погоню и, если герцогиня будет схвачена, немедленно препроводить ее на Корсику, а затем дожидаться там дальнейших указаний правительства.
В начале 1832 года герцогиня Беррийская получила письмо от г-на де Меттерниха. Князь извещал Марию Каролину, что ее пребывание в Массе опасно, что французское правительство не спускает с нее глаз и что ей следует разрабатывать свои планы с полнейшей осторожностью.
Составив воззвание к армии и подписав указ о создании временного правительства, а также указ об отмене сборов в винной торговле и снижении налога на добычу соли, герцогиня Беррийская решила назначить свой отъезд на 24 апреля.
Двадцать второго апреля герцог Моденский был предупрежден об этом отъезде.
Покинуть Массу предстояло под предлогом поездки во Флоренцию; впрочем, те лица, которые должны были отплыть вместе с Марией Каролиной, заранее отправились в Ливорно.
Двадцать четвертого апреля, с наступлением темноты, принцесса покинула дворец в Массе; в карете, запряженной четверкой почтовых лошадей, вместе с ней находились г-жа де Подена, мадемуазель Ле Бешю и г-н де Бриссак.
Как только карета выехала из ворот Массы, форейтор получил приказ остановиться. Тень, отбрасываемая городской стеной, делала в этом месте тьму еще более густой. Форейтор воспользовался этой остановкой, чтобы подтянуть постромки лошадей. Тем временем выездной лакей открыл дверцу и герцогиня Беррийская, г-н де Бриссак и мадемуазель Ле Бешю вышли из кареты. Вместо них туда залезла горничная г-жи де Подена и села возле своей хозяйки, которая осталась в карете; форейтор не заметил этой подмены, снова сел в седло и продолжил путь во Флоренцию, в то время как принцесса опрометью бросилась к месту, назначенному для посадки на судно.
Около одиннадцати часов вечера принцесса и ее спутники собрались на берегу, где их ждала шлюпка; им предстояло выйти на ней в открытое море и в одном льё от берега пересесть на пароход «Карло Альберто».
Все произошло так, как и было условлено, и после долгого и тревожного ожидания они увидели, как вдали блеснул слабый свет, который стал постепенно усиливаться.
Это светил фонарь парохода «Карло Альберто».
В три часа ночи герцогиня Беррийская, мадемуазель Ле Бешю, маршал Бурмон, его сын Адольф де Бурмон и господа де Сен-При, де Менар и де Бриссак поднялись на палубу парохода, где уже находились господа де Кергорле, отец и сын, г-н Шарль де Бурмон, а также господа Ледюи, Сабатье и Сала.
Двадцать восьмого апреля, около полуночи, с борта «Карло Альберто» увидели маяк Планье, возле которого была назначена встреча. Море было неспокойным, но герцогиня все равно была полна решимости высадиться на берег, поскольку ее тревожило соседство с судном, которое крейсировало у побережья Карри, наблюдая за ним. В два часа ночи на борту «Карло Альберто» подали условный сигнал, подняв на мачты два фонаря; четверть часа спустя лодка, которой управлял г-н Спиталье, приняла на свой борт герцогиню Беррийскую, обменявшись перед этим с «Карло Альберто» предусмотренным паролем.
В свое время, под диктовку человека, участвовавшего в развязке этой драмы, бывшего адъютанта моего отца, я описал во всех подробностях и под названием «Вандея и Мадам» авантюрную одиссею герцогини Беррийской. Я рассказал, как после провала ее попытки поднять мятеж в Марселе она попросила приюта у республиканца, и он оказал ей гостеприимство; как затем, следуя от замка к замку, оставаясь на месте днем и передвигаясь по ночам, она пересекла весь юг Франции и добралась до запада страны. Рассказал, как, прибыв без всяких происшествий в замок Плассак возле Сента, она назначила там начало вооруженного восстания на 24 мая. Рассказал, как, переодевшись крестьянином и укрывшись под именем Малыш Пьер, она искала убежище на хуторе Мелье. Рассказал, как г-н Беррье отыскал принцессу на этом хуторе и напрасно растратил свое красноречие, умоляя ее покинуть Вандею. Рассказал о сражениях, ставших следствием ее решения остаться там, об обороне замка Ла-Пенисьер, где сорок пять вандейцев сражались с целым батальоном так храбро, что пришлось пустить в ход огонь, чтобы выбить их из этой наспех устроенной крепости. Рассказал об убийстве Кателино, казни Башера и смерти Бонешоза, моего бедного товарища по купаниям в Трувиле. Я проследовал за герцогиней, перебегавшей из убежища в убежище до тех пор, пока, наконец, переодетая крестьянкой, она в сопровождении мадемуазель де Керсабьек не вошла в Нант. Это произошло в ночь с 9 на 10 июня, в то самое время, когда в Нанте стали известны подробности погребального шествия с гробом генерала Ламарка и кровавых столкновений, которые оно вызвало.
Перейдем, однако, к этому погребальному шествию, где, по поручению семьи покойного, мне следовало обеспечить для артиллерии национальной гвардии место, назначенное ей в программе траурной церемонии.
Смерть генерала Ламарка наводила на мысль, что в грандиозной дуэли оппозиции и правительства он и Казимир Перье нанесли друг другу удары одновременно.
Два непримиримых противника умерли с интервалом в шестнадцать дней.
В дни революции все служит предлогом не только для ненависти, но и для гордости партий; королевский двор обрел победу в день погребения Казимира Перье, оппозиция намеревалась обрести победу в день погребения генерала Ламарка.
Впрочем, благородный солдат умер так же, как и жил: со шпагой в руке и словами об отчизне на устах; эта шпага, которую, умирая, он прижимал к своим губам, была той самой, что ему подарили офицеры, воевавшие во время Ста дней. И потому у гроба прославленного воина сошлись три партии: либералы, бонапартисты и республиканцы.
За прошедший год республиканская партия добилась огромного успеха; никто не сеял слова, и, тем не менее, плод вырос сам собой. В особенности это было заметно по артиллерии национальной гвардии: еще столь расколотая во время суда над министрами, 5 июня 1832 года она была уже почти полностью республиканской.
Однако в буржуазной среде и в народе успех партии был невелик. Буржуазия видела в республике лишь красный колпак на конце пики и гильотину на площади Людовика XV.
Народ еще не видел в ней ничего, и это слово было почти лишено для него смысла.
Так что подлинную силу партия обрела в среде интеллигенции, хотя к ней присоединилось и определенное число армейских офицеров и унтер-офицеров, инстинктивно привлеченных традициями карбонаризма 1821 года.
Для многих четверо сержантов из Ла-Рошели были не только мучениками, но еще и апостолами.
И потому республиканские организации множились; на глазах у Общества друзей народа, материнского общества, которое во время суда над министрами было единственной республиканской организацией, подле него возникли Общество прав человека, Галльское общество и Организационный комитет самоуправлений.
Правда, все эти организации, не имевшие сильных руководителей и плохо связанные между собой, отличались слабостью по части управления, хотя и были сильными по части начинаний.
Совсем напротив, правительство, предотвращая опасность, угрожавшую ему в виде ежедневных вспышек недовольства со стороны общественного мнения, имело заранее разработанный план действий и, чтобы не быть застигнутым врасплох, как это произошло с Карлом X, всегда держало под рукой, как в Париже, так и в его окрестностях, от сорока до пятидесяти тысяч солдат.
Уже 4 июня, хотя республиканская партия не предприняла еще никаких действий и не имела никакого разработанного плана, по тем раскаленным и заряженным атомам, какие носятся в воздухе, предвещая политические грозы, подобно тому, как они предвещают грозы небесные, все догадывались, что следующий день займет место среди зловещих дат.
Вечером все республиканцы собрались и попытались получить от кого-либо приказ, выработать какую-либо линию; однако Каррель, самый великий скептик из всех, каких я знал, в отношении революционных толчков, проповедовал спокойствие и осторожность, а Бастид, Гинар и Кавеньяк не осмелились ничего взять на себя, опасаясь увлечь всю партию в какую-нибудь необдуманную затею. В итоге ничего решено не было, если не считать предписания не начинать атаки самим, но быть готовыми к обороне.
Местом встречи была назначена площадь Людовика XV.
Придя на площадь Людовика XV, ее застали под охраной четырех эскадронов карабинеров.
Все направились к дому на улице Сент-Оноре, в котором был установлен гроб с телом покойного. Улица была запружена людьми; с верхних этажей домов можно было видеть в одной стороне плотную толпу, растянувшуюся до Пале-Рояля, а в другой — все возрастающее людское скопление на Королевской улице, на улице Предместья Сент-Оноре и на площади Мадлен.
Толпа эта состояла из учащихся, простолюдинов, отставных солдат, депутатов, различных ремесленных цехов Парижа и беженцев из всех стран.
Однако бесполезно было бы искать в ней учеников Политехнической школы: их лишил увольнения генерал Толозе.
От всей этой толпы, дрожавшей от еле сдерживаемых страстей, исполненной внезапных тревог, исходил невнятный гул; казалось, что это людское сборище испытывало тот озноб, что сотрясает члены больного лихорадкой за мгновение до того, как его охватывает приступ.