— Я тоже видел национальную гвардию, — ответил г-н Араго. — Она хотела побороть анархию, однако у нее было и желание изменить систему. Таково мое мнение; правда, это всего лишь мнение рядового национального гвардейца, и потому большого веса оно не имеет; в устах какого-нибудь полковника оно значило бы больше.
— Я вас понимаю… Никогда не мог взять в толк, в силу какой прихоти Казимир Перье так упорно противился воле двенадцатого легиона.
Что же касается системы, которую вы называете системой тринадцатого марта, то она датируется не тринадцатым марта; я принял ее по зрелом размышлении, вступив на трон, и ей всегда следовали, даже при господине Лаффите.
— Ваше величество ошибается, — возразил г-н Лаффит, — я отвергаю всякое уподобление кабинета министров, возглавлявшегося мной, правительству Перье. Правда, принятые тогда меры имели, вопреки моей воле, большее сходство с его мерами, чем мне хотелось бы; однако сошлюсь на речи, которые я произносил тогда с вашего одобрения.
— Взгляды были теми же, — ответил король. — Правительство всегда шло одной и той же линией, поскольку эта линия была принята по зрелом размышлении. Покажите мне ее отрицательные стороны, ибо в вашем докладе я не нашел ничего, абсолютно ничего.
— Малые причины способны привести к весьма большим последствиям, — заметил г-н Араго. — Именно явные ошибки правительства повлекли за собой охлаждение к нему со стороны нации. К примеру, вошедшее в практику расформирование национальной гвардии самых патриотичных городов, в том числе и пограничных, у многих уничтожило доброжелательное отношение к власти. В Перпиньяне для этого вообще не было никакого предлога, и все произошло по прихоти префекта, желавшего угодить чувствам Казимира Перье.
— В Гренобле, — добавил г-н Одилон Барро, — ошибки правительства были многочисленными и непростительными.
— Об этом деле, господа, — живо откликнулся Луи Филипп, — распустили самые злостные вымыслы; оклеветали органы власти, оклеветали тридцать пятый полк. Выходит, нужно было позволить унижать власть? Нужно было терпеть, когда по улицам города безнаказанно таскали чучело короля в образе животного, которое ведут на бойню? И поскольку храбрые солдаты встали на защиту короля, законов и порядка, их осудили и обозвали убийцами!
— Правительство оберегает карлистов, — вставил свое замечание г-н Одилон Барро, — оно пошло на мировую с ними, а это серьезная ошибка. Мы много раз требовали, чтобы правительство применяло законы к карлистам, принимавшим участие в вооруженном восстании на западе страны, и очистило органы управления от окопавшихся там карлистов. Отнюдь, правительство выдало охранные листы главарям банд.
— Ничего подобного! — воскликнул король.
— Ваши министры признались в этом с трибуны, — упорствовал г-н Одилон Барро.
— Они сказали то, что хотели сказать, но я решительно выступал и выступаю за то, чтобы карлистам отказывали в охранных листах.
— Это позволило бы избежать введения военного положения в четырех департаментах и крупных издержек, — продолжал г-н Одилон Барро.
— Я никогда не противился мерам, предложенным против карлистов; Дюпон (из Эра) никогда не щадил их. Я не думаю, что они есть в армии. Кто-то из них задействован в области финансов, но господин Лаффит знает, насколько опасны и трудны изменения в этом ведомстве. Обвинение в покровительстве карлистам удивляет меня более всего, ведь эмиграция никогда не могла простить мне отказа сражаться против Франции.
Да, признаюсь, я медлил с одобрением предложения Бриквиля, это правда; но речь шла о конфискации шестисот тысяч франков ренты, принадлежавших изгнанной семье, и мне претило подписывать такой указ.
Честь Франции требует, чтобы эта семья не была вынуждена просить милостыню на чужбине. Тем не менее, хотя герцогиня Беррийская приходится племянницей королеве, я дал приказ о ее аресте; но я не хочу крови. Вспомните, что сказал один из членов Конвента: «Они отрубили голову Карлу Первому, и Стюарты вернулись; они ограничились тем, что изгнали Якова Второго, и Стюарты навсегда исчезли из Англии». Мой отец, несмотря на мои просьбы, совершил ошибку, проголосовав за смерть Людовика Шестнадцатого из желания дать кровавые доказательства верности Революции; я не намерен повторять его ошибки.
— Более всего раздражает нацию отсутствие у кабинета министров достоинства во взаимоотношениях с заграницей, его слабодушие, его малая забота о национальной чести, — произнес г-н Араго. — Пруссаки были остановлены, когда с ними заговорили твердым тоном, вот и австрийцы ни за что не вторглись бы в Италию, если бы в сношениях с ними придерживались такого же языка.
— Вы говорите о наших угрозах в отношении Бельгии, но эти угрозы не могли оказать большого действия; вы знаете, сколько у нас было тогда войск? У нас было семьдесят восемь тысяч солдат, учитывая армию в Алжире; семьдесят восемь тысяч, не более; и вы хотели воевать, имея такую армию?
— Этого было тогда вполне достаточно, принимая в расчет воодушевление нации, — ответил королю г-н Араго. — Если правительство Франции пользуется доверием народа, оно всегда может говорить решительно. Невыразимая манера говорить господина де Сент-Олера вызывает единодушное недовольство людей. Он просил пощады для короля французов!.. И у кого? У папы!..
— Не так взволнованно, господин Араго… — прервал его король. — По-видимому, кое-что в манере говорить господина де Сент-Олера достойно порицания, но, когда ему сделали это замечание, он ответил, что иначе не смог бы добиться успеха. К тому же это не мы пошли на уступки, это нам их сделали. Нам уступили все то, что мы требовали, и все то, чего сначала нам не хотели предоставлять; мы вынудили заграницу сделать то, чего она не хотела делать. К примеру, история с Бельгией будет полностью закончена уже через несколько дней, и король Голландии, хочет он того или не хочет, будет вынужден согласиться на это. Мы вынудили императора России согласиться на раздел Бельгии, а ведь вначале он чрезвычайно определенно заявлял, что никогда не допустит этого.
— Но этот успех достигнут лишь ценой того, что… — попытался было заметить г-н Араго.
— Таким образом, — произнес Луи Филипп, прерывая г-на Араго, — история с Бельгией как будто закончена. История с Италией не представляется мне столь же ясной, я даже не знаю, когда она завершится, поскольку любого папу не так-то просто образумить. Впрочем, из всех европейских держав Франция все еще находится в самом благоприятном положении, ибо в других державах налицо все начатки революции, но чтобы покончить с ними, у них нет такой фигуры, как герцог Орлеанский.
Франция и Англия могут управляться только при наличии свободной печати. Мне понятны ее отрицательные стороны. Я знаю, что снисходительность суда присяжных приносит много вреда, но не вижу средства исправить дело. Вот почему, когда, впадая в очередной приступ гнева, Казимир Перье предлагал ввести исключительные меры, я всегда противился этому. Немецкие князья хотят ввести цензуру: подождем, чем для них это закончится.
— Мы боимся злоупотребить временем вашего величества, — промолвил г-н Одилон Барро.
— Я конституционный король, и выслушивать всех — мой долг. В свое время аудиенцию у меня получили даже господа Моген и Кабе! Так что я не иначе как с удовольствием встречаюсь с тремя особами, с которыми меня связывают личные отношения и которые могут сказать мне правду, приправив ее как можно меньшей горечью.
— Ваше величество находит принятую систему управления безукоризненной, мы же полагаем противное, так что продолжать этот разговор бесполезно, — заметил г-н Одилон Барро.
— Я считаю эту систему превосходной и, пока мне не будет дано доказательство противного, не намерен менять ее. Намерения мои чисты, я желаю счастья Франции и никогда не ополчался на нее. Все трудности происходят оттого, что мне не воздают должное, оттого, что недоброжелательство и клевета пытаются свалить меня. Если я присутствую на заседании совета министров, журналисты кричат, что государство погибло и конституционного правительства больше нет. Однако вовсе не я заставляю принимать решения, направленные на подавление свобод. К примеру, сегодня утром мне предложили ввести в Париже военное положение, но я отказался; законов имеется достаточно, а я хочу править только с помощью законов.
— Мы приветствуем это решение вашего величества, — единодушно заявили депутаты.
— В вашем докладе вы обвиняете меня в ненасытной жадности к богатству.
— Государь, — вместе откликнулись г-н Араго и г-н Одилон Барро, — мы уверены, этого нет в докладе.
— Господа, не настаивайте, там это есть, — произнес, обращаясь к коллегам, г-н Лаффит.
— Как видите, господин Лаффит припомнил то, о чем я говорю. Вы обвиняете меня в желании скопить немыслимые богатства.
— Мы лишь сказали, — ответил г-н Араго, — что ваши министры потребовали для вашего величества цивильный лист чересчур большого размера. Таково было наше намерение.
— Я не знаю ваших намерений, я знаю только факты.
— Со стороны патриотов, — произнес г-н Одилон Барро, — есть раздражение, охлаждение и уныние, тогда как карлисты исполнены дерзости. Я умоляю ваше величество отыскать причину такого положения и исправить его. Возможно, время еще есть. Нынешний момент даже удобен для этого, поскольку вы только что подавили восстание. Ваше величество может верить нам, ведь нами, всеми тремя, руководит только любовь к Франции и к вашему величеству. Господин Араго стремится лишь к тому, чтобы оставить политику ради науки, которая прославила его; господин Лаффит донельзя разочаровался во власти, ну а я готов расписаться кровью, что не хочу занимать ровным счетом никакой должности в вашем правительстве, поскольку испытываю чрезвычайную радость от полученной возможности вернуться в свой кабинет и, не отвлекаясь, предаться занятиям, которые дают мне независимость и материальное благополучие.
— Господин Барро, я не принимаю вашего отречения, которое вы мне предлагаете, — промолвил король, хлопнув по плечу г-на Одилона Барро.