В комнате убийцы обнаружили портрет герцога Бордоского, однако в Тюильри очень скоро и, разумеется, вполне обоснованно отвергли мысль, что убийца может быть легитимистом; но разве справедливо было сразу же обвинять его в том, что он являлся республиканцем?
— Мы знаем, откуда исходил удар, — заявляли царедворцы, — и легитимисты здесь ни при чем.
И с точки зрения политики, с точки зрения, которая не признает ни справедливости, ни несправедливости и допускает лишь существование государственных интересов, тот, кто подсказал царедворцам эти слова, был прав. Ничего не надо было опасаться со стороны роялистов, и всего, напротив, надо было опасаться со стороны республиканцев.
Но если короли обладают подобной прозорливостью, а у Людовика XVI и Луи Филиппа недостатка в ней определенно не было, то почему тогда, вместо того чтобы направить к этому будущему воз или повозку, которыми им приходится управлять, они тормозят их, бросаясь под колеса?
Пятого августа 1835 года — как вы понимаете, нельзя было терять времени, ведь это был тот самый день, когда хоронили жертв покушения, — так вот, 5 августа 1835 года г-н Персиль представил Палате депутатов три проекта законов.
Это были те самые законы, которые впоследствии под именем сентябрьских законов вызывали общественную ненависть.
Первый закон предоставлял министерству юстиции полную власть формировать, в случае судебных процессов над гражданами, обвиняемыми в мятеже, столько судов присяжных, сколько потребуется, а каждому генерального прокурору — право сокращать, в случае нужды, формальности, связанные с привлечением к суду; наконец, дабы не только Палата пэров обладала привилегией творить произвол, недавно дарованное ей право силой выводить из судебного зала обвиняемых, нарушающих спокойствие в ходе заседаний, было распространено и на председателей судов присяжных.
Второй закон, о присяжных заседателях, вводил тайное голосование, устанавливал, что большинство голосов, необходимое для вынесения обвинительного приговора, будет снижено с восьми до семи, и, наконец, отягчал такое наказание, как депортация.
Третий закон — а он был главным, ибо, какими бы чудовищными ни были два других, они являлись всего лишь неизбежным следствием закона о печати, — так вот, третий закон объявлял караемым тюремным заключением и денежным штрафом в размере от десяти до пятидесяти тысяч франков оскорбление в адрес особы короля и любые нападки на основы государственного строя, совершаемые путем публикации.
О, повторяем, данный закон действительно был главным, и, чтобы быть уверенным в этом, подобно нам, достаточно прочитать его.
И как подумаешь, что вся эта тяжелая министерская артиллерия, нацеленная против того, что должно быть самым святым для властителей, против человеческой мысли, имела предлогом единичное преступление какого-то негодяя, даже настоящее имя которого еще не было известно!
Палата депутатов, всегда угодливая, поспешила подать руку королю: она назначила трех докладчиков: г-на Эбера — для закона о суде присяжных, г-на Парана — для закона о присяжных заседателях, г-на Созе — для закона о печати.
Все же невероятно, сколько адвокатов, полагающих, что они могут все говорить, стремятся помешать другим писать!
Господин Созе питал к этому подлинную страсть; комиссия, председателем которой он был, его устами потребовала, чтобы размер денежного залога для газет был поднят с сорока восьми тысяч франков до двухсот тысяч; чтобы данный залог выплачивался наличными и чтобы правительство не разрешало издателю вступать в должность, если он не предоставил доказательства, что треть этого залога являются его личными средствами.
Правда, Палата депутатов снизила сумму залога с двухсот тысяч франков до ста тысяч.
Но, если не учитывать этого небольшого послабления, правительству следовало быть довольным.
LXVI
Тридцатого января 1836 года, через неделю после того как был вынесен приговор обвиняемым из Парижа, и как если бы между этими двумя делами имелось какое-то общее сходство, перед судом Палаты пэров предстал виновник покушения 28 июля.
За то время, какое прошло с тех пор, удалось выяснить его настоящее имя.
Его звали Джузеппе Фиески; он родился в кантоне Вико на Корсике 3 сентября 1790 года. Наскучив быть пастухом, как его отец, он в восемнадцать лет добровольно записался в батальон, который отправлялся в Тоскану; оттуда он перебрался в Неаполь, где был зачислен в корсиканский легион; он участвовал в Русском походе, будучи сержантом в полку, которым командовал генерал Франческетти; уволенный в 1814 году, он вернулся на Корсику и вступил в местный полк, который был распущен после Ста дней. Тем временем Мюрат готовил свою экспедицию в Калабрию; Франческетти последовал за бывшим неаполитанским королем, а Фиески последовал за генералом Франческетти. Экспедиция в Калабрию провалилась, Фиески вернулся на Корсику и, не зная, чем еще заняться, стал воровать, за это воровство был приговорен в 1816 году к десятилетнему тюремному заключению и выставлению у позорного столба.
Наступил 1830 год; Фиески, за четыре года до этого вышедший из тюрьмы, стал выдавать себя за политического осужденного и ходатайствовать о получении в этом качестве пенсии, добился своего, после чего приехал в Париж, был принят в полицию г-ном Бодом и поставлен наблюдать за политическими обществами; назначенный руководителем работ, которые велись на Аркёйском акведуке, растратил деньги, полагавшиеся рабочим, подделал документ, чтобы возместить их, и сменил имя, чтобы укрыться от преследований со стороны полиции, а затем под именем Жирара, которое вначале сочли его настоящим именем, арендовал комнату в доме № 50 на бульваре Тампля, где 28 июля 1835 года и было совершено преступление.
Слава Богу, что подобный мерзавец не принадлежал ни к одной партии!
К чести человеческой натуры следует отметить, что этот негодяй был ужасающе уродлив: трудно было отыскать где-нибудь больше наглости, коварства, алчности, подлой подобострастной хитрости, чем читалось на его иссеченном шрамами лице; прибавьте к этому визгливый акцент корсиканского говора, вечное возбуждение, и вы получите представление о зрелище, которое явил собой Фиески, когда его привели в суд.
Возле него на скамье подсудимых сидели два человека, обвиняемые в пособничестве совершению преступления.
Двум другим, согнувшимся под тяжестью обвинений менее серьезных, должны были, по-видимому, вменить в вину лишь недоносительство.
Два сообщника Фиески, Море и Пепен, являли собой два совершенно разных типа человеческой натуры.
Море был старик шестидесяти восьми лет, с седыми волосами и бледным и бесстрастным лицом.
На этом лице, уже казавшемся лицом трупа, живыми оставались только глаза — пристальные, мрачные и полные огня.
Однако чувствовалось, что за этой простой и невыразительной внешностью таится неукротимая воля; будучи революционером в 1793 году, он оставался им и в 1835 году; ничто не изменилось в нем, кроме внешности: душа осталась все той же и ни на минуту не поддалась этому обветшанию тела.
Он попал под подозрение из-за любовницы Фиески, Нины Лассав, которая, вернувшись из богадельни Сальпетриер и увидев жилище своего любовника захваченным полицией, укрылась у Море; однако на заданные ему вопросы старый заговорщик отвечал с таким спокойствием, что его отпустили на свободу.
Между тем чемодан, который по распоряжению Фиески принесли на квартиру Море за два часа до преступления, вызвал у полиции новые подозрения. Арестованный во второй раз, Море вышел из тюрьмы лишь для того, чтобы предстать перед судом Палаты пэров и отправиться на эшафот.
Пепен, напротив, был малодушен и до крайности робок, являя собой образец мелкого парижского торговца. Пепен был первым, кто поднял лавочника на роль заговорщика, но он же обесчестил его своей трусостью.
Замешанный в июньские события 1832 года, Пепен был оправдан судом; снова попав под подозрение в связи с покушением 28 июля, он сумел бежать из Парижа; власти полагали, что он находится за границей, и намеревались потребовать его выдача, как вдруг полицию уведомили, что какой-то человек прячется в лесу Креси. Господин Жиске отдал необходимые приказы, и Пепен был арестован в Маньи, в потайном шкафу, где он, в одной рубашке, укрывался в тот момент, когда полицейские постучали в дверь.
Оба они состояли в Обществе прав человека: Пепен как руководитель секции, а Море как рядовой член.
Двое других, Буаро и Беше, были простыми рабочими; Буаро знал, что существует заговор, но, по свидетельству Фиески, не знал ничего более; что же касается Беше, то было признано, что его единственное преступление заключалось в том, что, по просьбе Море, он одолжил Фиески свою трудовую книжку.
Но почему Фиески был вынужден не только во всем сознаться, но и сыграть роль убийцы-фанфарона, вызвавшую к нему кратковременное любопытство со стороны простаков и вечное презрение со стороны порядочных людей?
Господину Дюфрену, инспектору тюрем, показалось, что он признал в убийце человека, которого ему доводилось видеть в мануфактуре Гобеленов, где управляющим был полковник Ладвока́.
Господина Ладвока́ привели в тюрьму, где содержался Фиески, и он в свой черед признал его.
С этого времени Фиески не скрывал более ни своего настоящего имени, ни своего настоящего звания и прибегнул к новой системе защиты.
Он надеялся, что, сделав признания и заинтересовав г-на Ладвока́ в своем деле, сумеет смягчить наказание и таким образом избежать смерти.
Все в этом человеке было подлым и исполненным расчета, вплоть до показной признательности, которую он выражал своему бывшему хозяину, ставшему его покровителем.
Надо сказать также, что Фиески в этой вере на безнаказанность поощряли самые высокопоставленные должностные лица; власти по-прежнему надеялись, что круг разоблачений не замкнется на простом шорнике и безвестном торговце; было бы так приятно опутать врагов, которых приходилось уважать, гнусной сетью убийства!