Принц и его сообщники обеспечили себе поддержку со стороны артиллеристов. Командир 4-го артиллерийского полка входил в заговор.
Они рассчитывали на понтонеров, так как имели среди них своих людей.
Пехота была менее надежной.
Однако ключи от арсенала были у полковника Водре.
И потому было предложено следующее:
взбунтовать вначале артиллерию, выйти на учебный плац и нацелить пушки на казармы пехоты, после чего пехота либо присоединится к восстанию, либо будет уничтожена.
Это предложение было отвергнуто.
Верх взял другой план:
обратиться вначале к солдатам 4-го артиллерийского полка, размещенным в Аустерлицкой казарме, и взбунтовать их, что было нетрудно и даже не вызывало никаких сомнений;
оттуда двинуться к казарме Финкматт и попытаться поднять на бунт 46-й пехотный полк, а по пути захватить ратушу, префектуру и штаб военного округа.
Однако эта попытка провалилась; она провалилась прямо у пехотной казармы, прежде чем восстание приобрело в городе тот размах, какой оно должно было получить и какой оно получило бы, если бы город пробудился от грохота пушек, катящихся по улицам и выстраивающихся в боевом положении на площадях, вместо того чтобы пробудиться всего лишь от крика: «Да здравствует император!»
И пресек эту попытку простой лейтенант, та песчинка, о которой говорит Писание и которая останавливает и опрокидывает колесницу завоевателя.
Этот лейтенант, по имени Пленье, бросился к принцу и, подняв на него руку, крикнул:
— Вы не Луи Наполеон! Вы племянник полковника Водре! Вы присвоили себе имя, носить которое не имеете права! Я беру вас под арест!
Одновременно разнесся слух, что восстание было легитимистским.
Противопоставить что-либо этому новому отпору не представлялось возможным.
Во-первых, имя принца Луи не подняло полк на бунт.
Во-вторых, человек, который называл себя принцем Луи, не был принцем Луи.
И, наконец, человек, который не был принцем Луи, являлся роялистским агентом!
У принца, по правде сказать, была только одна возможность доказать лживость подобных обвинений — сдаться, и он сдался.
Вспомним, что именно это едва не случилось с Бонапартом 18 брюмера: без Люсьена он бы погиб.
Однако у Луи Бонапарта не было своего Люсьена; он был арестован и препровожден в крепость.
В тот же самый день сержант по имени Брюйан попытался взбунтовать свой полк в Вандоме; это был тот самый гусарский полк Шартра, который принадлежал герцогу Орлеанскому.
Брюйан был приговорен к расстрелу.
Именно я спас ему жизнь, прибегнув к посредничеству герцога Орлеанского.
Что же касается принца Луи, то единственным наказанием, которому он был подвергнут, стала отправка его в Америку.
Двадцать первого ноября принц Луи покинул Францию.
За пятнадцать дней до этого умер Карл X; в самый день Святого Карла он тяжело заболел в Гориции, в Штирии, и 6 ноября, в четверть второго ночи, отдал Богу душу последнего Бурбона, царствовавшего во Франции.
И, скажем это с глубоким убеждением, последнего Бурбона, душа которого будет в ней царствовать.
Тело Карла X покоится во францисканском монастыре Граффенберг («Графская гора»), в гробнице, отличающейся чрезвычайной простотой.
Могильный камень, который покрывает тело этого государя, лишенного одновременно и трона, и усыпальницы своих предков, несет на себе следующую простую надпись:
Эта смерть произвела слабое впечатление во Франции; Карл X прошел там путь от непопулярности к забвению, и послышался лишь один голос, причитавший над его могилой, словно Давид над мертвым телом Саула.
Стихи остаются прекрасными, поступок был мужественным. И стихи, и поступок принадлежат Виктору Гюго.
Вот отрывок из этих стихов:
Молчите вы?! Однако я, кого уста нередко сжаты
Для песен о заре, но кто всегда готов воспеть закаты,
Кого когда-то в Реймсе как гостя Карл X принимал,
Кто горести его оплакал, но прегрешенья порицал,
Молчать не буду. Спущусь понуро, сдерживая боль,
В глубокий склеп, где свергнутый покоится король;
Под мрачным низким сводом повешу свой фонарь
И, с грустью вспоминая о том, что было встарь,
В сей век забвенья, так заразившего других,
Начну творить во тьме благочестивый стих!
Но что за дело мне, тому, кто, развернув свои крыла,
Касается порой волшебной лиры, что ввысь всегда влекла;
Кто любит лишь волну морскую, безбрежные поля,
Да страждущих — лишь злобным откажу в любви я;
Кто, видя в шторм корабль, летящий на раздутых парусах,
Тревоги полон за матросов, что головой рискуют на снастях,
И кто подчас сострадать начинает сильней
Не только народа трудам, но и трудам королей;
Но что за дело мне, право, что боле шести лет назад
Из круга друзей венценосных король был внезапно изъят,
Обломок хладный старины у края наших пенных волн?!
Кто призраком над веком нависал, гордыни полн;
Кто ничего в суждениях не мог давно уж изменить
И, людям надоев, старался скрыть лицо свое в тени;
Кого отправили, больного старика, без трона и щита,
В изгнанье, дав знать ему, что жизнь его уж прожита!
Скажу в ответ, не опасаясь слышать снова злобы вой,
Что молодость моя его восшествию на трон была сестрой.
В парадных стенах Сен-Реми, где прославляется Творец,
В один и тот же день стояли мы: он, старик, и я, почти юнец.
И я, поэт, кого он знал, не потерплю, признаюсь в том,
Чтоб мертвый мой король лежал в гробу нагом;
Пока кричит вдали толпа бездушных наглецов,
Божественная жалость, служанка беглецов,
Что их тела в гробовой обряжает наряд,
Не зря в ночи, где лишь ее сияет взгляд,
У скорбных дум моих пришла просить
Обрывок бархата, чтоб этот гроб покрыть.
LXIX
Таким образом все, как видим, способствовало благополучному шествию королевской семьи к вершине неограниченного могущества, конечной цели всех желаний ее главы.
И следует сказать, что как король он был невероятно обласкан покровительством Провидения.
Как отец он был щедро благословлён божественной добротой.
Как король он был наделен полнейшей неуязвимостью: он избежал гибели от пистолета безымянного убийцы, совершившего первое покушение на него, от адской машины Фиески и от ружья Алибо.
Как король он видел, как один за другим уходят его друзья и его самые страшные враги: Лафайет и Казимир Перье, Каррель и Карл X.
Как король он если и не уничтожил, то, по крайней мере, рассеял республиканскую партию; он почти помирился с континентальной Европой, не поссорившись при этом с Англией.
Наконец, как король он сделался главой, образцом, эмблемой, героем, идолом той честолюбивой буржуазии, которая, свергнув с престола аристократию, угнетала народ и стремилась заменить денежным дворянством военное дворянство Наполеона, царедворческое дворянство Людовика XV и феодальное дворянство Людовика XIII и Генриха IV.
Как отец он созерцал пышный расцвет благородной и крепкой семьи: пять принцев, все как на подбор красавцы, храбрецы, носящие самые прославленные и самые древние в христианском мире имена, блистательный султан, где над всеми возвышался старший брат, которого самые безжалостные враги могли упрекнуть лишь в его красоте, почти женской, а друзья — в его храбрости, почти безрассудной; три принцессы, у которых красота, этот ореол женщины, была лишь второстепенным достоинством, три принцессы, старшая из которых, принцесса Луиза, служила примером святой доброты, средняя, принцесса Мария, была прославлена как художница, а младшая, принцесса Клементина, знаменита своим остроумием.
Чего еще мог бы осмелиться требовать у Неба отец и король: отец, видевший рядом с собой этот прелестный кружок из восьми сияющих лиц; король, владевший этим троном, самым прекрасным троном на свете, и колоссальным личным состоянием, двенадцатью миллионами цивильного листа и самыми красивыми дворцами во Франции — Тюильри, Версалем, Сен-Клу, Фонтенбло, Компьенем, Рамбуйе?
То, чего он осмелился требовать, были деньги: деньги, деньги и снова деньги.
Время от времени он требовал еще чуточку деспотической власти.
Но деспотическая власть ничего не стоила буржуазии; более того, буржуазия была не прочь видеть, как ее ставленник наносит удар по народу, который осязаемо шевелился у нее под ногами, и по интеллигенции, которая во всеуслышание роптала у нее над головой.
Да, мы забыли упомянуть, что в том же 1836 году Луи Филипп снова едва не был убит: какой-то негодяй по имени Мёнье выстрелил в него; но, поскольку этот преступник был человек заурядный, поскольку он проливал слезы и молил о помиловании, помилование было ему даровано.
И буржуазия рукоплескала помилованию Мёнье точно так же, как она рукоплескала казни Алибо.
Так что король по-прежнему пользовался полученным от Неба даром неуязвимости.
Да и новости были отличные: старшая дочь Луи Филиппа вышла замуж за короля бельгийцев. Правда, это был король, имевший титул новее, чем у Луи Филиппа; правда, он правил мелким королевством, но все же это был король.
Герцог Орлеанский, со своей стороны, женился на принцессе Елене Мекленбург-Шверинской.
Правда, он женился на ней вопреки воле ее брата, который не считал, что один из Бурбонов, один из Орлеанов, один из потомков Людовика Святого происходит из достаточно подходящей для нее семьи, и понадобилось влияние Пруссии, чтобы уравновесить в этом деле влияние России.