ьзу.
К принцу Луи отправили г-на Дежоржа, главного редактора газеты «Прогресс Па-де-Кале».
Господин Дежорж отправился в Лондон, в каком-то постороннем доме увиделся с принцем и пришел к выводу, что тот расположен снова приняться за свои попытки.
Беседа длилась несколько часов.
Вместо того чтобы обнаружить в принце Луи прогрессивные идеи, которые, по мнению г-на Дежоржа, должны были зародить в юной голове время и события, он обнаружил в нем лишь наполеоновские легенды и, от имени республиканской партии, отказался от всякого соглашения с ним.
Более того, беседа привела к полному разрыву отношений.
— Мы встретим вас ружейным огнем, — заявил г-н Дежорж принцу, когда тот при расставании протянул ему руку.
Впрочем, французское правительство было осведомлено о любой из надежд принца, о любом из его поступков в Лондоне, о любой из его встреч с представителями различных партий и даже различных держав.
В конце 1839 года, беседуя с герцогом Орлеанским, я заговорил с ним о принце Луи.
— Ах, ну да, — промолвил герцог, — вы ведь знакомы с ним лично.
— Не с ним, монсеньор, а с его матерью.
— Ну что ж, в таком случае дайте им знать, что нам известно не только все то, что они делают, но еще и все то, что они говорят, и не только все то, что они говорят, но и все то, что они думают.
Я не имел чести быть в достаточно прямых отношениях с этой ветвью семьи Наполеона, чтобы позволить себе давать ей какие-либо советы. Но, отправившись несколько дней спустя в Лондон, я встретился на пароходе с одним из своих друзей, г-ном д'Анбером, который, как мне было известно, связал свою жизнь с фортуной принца; он знал, что после ареста принца в Страсбурге герцогиня де Сен-Лё, полагая себя в некоторой степени обязанной мне, прислала мне резной камень, найденный Наполеоном в Египте и привезенный им оттуда, и сопроводила этот подарок следующей короткой запиской:
«Тому, кто дал столь хороший совет, которому не последовали».
Д'Анбер призвал меня воспользоваться моим пребыванием в Лондоне для того, чтобы встретиться с принцем.
Я покачал головой в знак отрицания.
— Но почему вы отказываетесь? — спросил меня г-н д'Анбер. — Принц прекрасно примет вас.
— Я в этом не сомневаюсь.
— Но в чем тогда дело?
— Я не буду встречаться с принцем.
— Выходит, у вас есть причина не делать этого?
— Даже две.
— И какие?
— Пожалуйста. Первая заключается в том, что у меня нет никаких причин быть бонапартистом, и я не являюсь им.
— Но принц принимает не только бонапартистов.
— Я это прекрасно знаю.
— Тогда эта первая причина не может вас останавливать.
— Поэтому я и сказал вам, что у меня их две.
— И какая же вторая?
— Вторая состоит в том, что не пройдет и трех месяцев, как принц предпримет какую-нибудь новую безрассудную попытку, которая удастся так же плохо, как и первая, и поскольку полиция не спускает глаз с него и с тех, кто к нему приходят, то в тот момент, когда он эту попытку предпримет, всех, кто к нему приходил, будут допрашивать, а я не склонен подвергаться мучению, каким бы легким оно ни было, за чужую веру.
Д’Анбер настаивал, но впустую.
Он жив, он помнит этот случай и может сказать, поменял ли я теперь хоть слово в разговоре, который у нас тогда состоялся.
Принц Луи подтвердил правильность моего предположения. 7 августа 1840 года в газетах можно было прочитать, что накануне, в шесть часов утра, принц Луи Бонапарт высадился в городе Булонь-сюр-Мер с шестью десятками своих соратников, обратился к населению с призывом, не имевшим успеха, и спустя три часа оказался в руках французских властей.
Вместе с ним были арестованы пятьдесят два человека.
На это раз никаких попыток разделения уголовных дел не было, и правительство заявило, что принца и его сообщников будут судить в ходе общего следствия.
Была созвана Палата пэров.
Принца Луи перевезли в замок Ам, где он оставался вплоть до 12 августа; 12 августа его доставили в Париж и поместили в женское отделение тюрьмы при Дворце правосудия, в ту самую камеру, которую не так давно занимали Фиески и Алибо.
Бывший король Голландии уже давно жил во Флоренции, во дворце, расположенном на Лунгарно; прежде он неизменно отказывал сыну во встрече, но в этих обстоятельствах не колеблясь предоставил ему доказательство своего отеческого сочувствия.
Газеты опубликовали его открытое письмо, содержавшее следующий абзац:
«… Охваченный священным ужасом, я заявляю прежде всего, что оскорбление, которое нанесли моему сыну, поместив его в тюремную камеру гнусного убийцы, является чудовищной жестокостью, антифранцузской по своей сути; это обида столь же подлая, сколь и коварная».
Правительственные газеты ответили на этот абзац следующей нотой:
«Газеты содержат в своих сегодняшних номерах письмо отца Луи Бонапарта, графа де Сен-Лё, бывшего короля Голландии, который заявляет, что воспринимает как оскорбление то, что его сыну выбрали в качестве тюремной камеры помещение, где содержался Фиески.
Комнату, где находится в тюремном заключении Луи Бонапарт, в свое время действительно занимал Фиески; однако следует заметить, что несправедливо искать в этом сопоставлении повод для упрека властям: комната, о которой идет речь, несколько месяцев тому назад подверглась полной переделке, поскольку она была предоставлена в качестве личного жилища надзирательнице женского отделения тюрьмы, и той пришлось покинуть ее после прибытия Луи Бонапарта».
Принц Луи выбрал в качестве защитников г-на Беррье и г-на Мари.
Шестого октября он был приговорен к вечному тюремному заключению.
— Как долго длится во Франции вечность? — спросил принц Луи после оглашения этого приговора.
Узник был препровожден обратно в замок Ам, где ему предстояло отбывать заключение.
Министры Карла X, отпущенные на свободу за три года до этого, оставили ему место незанятым.
Восьмого октября, то есть через два дня после того как принц Луи был приговорен к пожизненному тюремному заключению, фрегат «Красотка», торжественно отправившийся за прахом императора, прибыл в Джеймстаун.
Спустя семь дней, то есть 15 октября, должна была отмечаться двадцать пятая годовщина прибытия Наполеона на место своего изгнания.
Этот день был выбран для церемонии перенесения праха.
При эксгумации присутствовали господа Бертран, Лас Каз, Гурго и Монтолон.
Сын генерала Бертрана, Артур, который родился на острове Святой Елены и которого его мать представила императору как первого француза, вступившего в Лонгвуд без разрешения губернатора, написал безыскусный, но превосходный отчет об экспедиции фрегата «Красотка».
В его отчете можно найти все подробности этой церемонии, у которой окружавшие ее мелочные расчеты не могли отнять ни ее величия, ни ее торжественности.
В воскресенье 18 октября, в восемь часов утра, фрегат «Красотка» снова распустил паруса и отправился в обратный путь, увозя на своем борту достославный груз.
Посреди вод Атлантики принц де Жуанвиль был извещен встречным торговым судном о том, что, по всей вероятности, только что была объявлена война между Францией и Англией.
В ту же минуту юный принц собрал экипаж корабля и заставил поклясться всех, и матросов, и офицеров, в том, что если они встретятся с высокобортным английским судном или с английской эскадрой, то скорее пойдут ко дну, чем отдадут в руки врага драгоценные останки, которые им было доверено привезти во Францию.
Чуть позже я скажу, ценой каких жертв этой войны удалось избежать.
Восьмого декабря гроб был перегружен с борта фрегата «Красотка» на борт парохода «Нормандия».
Четырнадцатого декабря он прибыл в Курбевуа.
Пятнадцатого декабря он был доставлен в Париж.
Король ждал его, стоя под куполом Дома инвалидов.
Гроб установили перед входом в неф.
Король приблизился к нему.
— Государь, — произнес принц де Жуанвиль, кланяясь и острием своей шпаги касаясь земли, — перед вами останки императора Наполеона.
— Я принимаю их от имени Франции, — ответил король.
Архиепископ Парижский отслужил мессу.
Церемония была чрезвычайно величественной. Начиная с этого дня собор Дома инвалидов сделался целью благочестивого паломничества. При виде огромного числа посетителей великая тень Наполеона должна была вздрогнуть от радости: его популярность осталась прежней.
Мы были вынуждены обойти молчанием ряд событий, которые могут казаться крайне важными тем, кто полагает, что для чести французов важно, чтобы честь Франции не была унижена.
Скажем сразу же, что эта честь была со славой поддержана старшим сыном короля, герцогом Орлеанским. Достаточно вспомнить об экспедиции в ущелье Музайя; скажем несколько слов об этой экспедиции.
По условиям договора на реке Тафна эмиру были уступлены две крепости — Милиана и Медеа. Таким образом, эмир утвердился посреди французских владений, которые простирались от Бона до Шершеля и словно лук, чьей тетивой служило море, полукругом охватывали часть суши.
Абд эль-Кадер сделал крепость Медеа центром, где готовились его военные операции, и война вспыхнула с еще большим ожесточением, чем прежде. И тогда маршал Вале решил выбить эмира с этой грозной позиции.
Слово «грозная» здесь вполне уместно, поскольку на протяжении полугода эмир укреплял ущелье Музайя. Все выступы в горном проходе были увенчаны редутами, связанными между собой посредством разветвленной сети окопов. Эти укрепления, в которых угадывалась рука какого-то изменника-француза, тянулись по гребню хребта вплоть до ущелья. Каждая острая вершина, которую огибала дорога, представлял собой почти неприступную крепость, господствовавшую над узким путем, где предстояло пройти атакующей колонне. Все регулярные войска, какими располагал эмир, были собраны в этом месте; там находились отряды из Медеа, Милианы, Маскары и Себау, присоединившиеся к кабилам из всех племен провинций Алжир и Титтери.