Правда, в это же самое время герцог Бордоский совершает поездку в Англию.
Оппозиция, которую все полагали присмиревшей после смерти герцога Орлеанского, вновь поднимает голову, возражая против завершения строительства и вооружения парижских фортификаций. Дело доходит до угрозы отказаться от уплаты налога. Так что буря не прекратилась, она лишь ослабела.
Наконец, в разгар споров между г-ном Ратти-Ментоном и г-ном де Жансиньи, готовится посольство в Китай.
Все это относится к Франции.
Между тем герцог Омальский заменяет в Алжире своего брата. 16 мая он захватывает смалу Абд эль-Кадера.
Этому прекрасному подвигу Франция обязана прекрасной картиной.
Шестнадцатого ноября на эмира обрушивается второй удар, еще более страшный, чем первый: погибает его горячо любимый помощник, самый преданный и самый деятельный из его друзей, Сиди Амбарек.
Вследствие этих двух событий все племена, обитающие в полосе Телля, и бо́льшая часть племен Малой пустыни изъявляют покорность. Теперь можно беспрепятственно проехать по всем нашим алжирским владениям — от города Алжира до Богара, от Константины до Тлемсена.
Но, в то время как на юге основывается и упрочивается одна французская колония, на западе чудовищная катастрофа внезапно разрушает другую.
Мы имеем в виду землетрясение в Гваделупе. Землетрясение продолжалось две минуты.
За эти две минуты город Пуэнт-а-Питр исчез с лица земли, и среди его обитателей насчитали две с половиной тысячи убитых и две тысячи раненых.
Лишь рассказ очевидца способен дать представление о подобной катастрофе. Мы позаимствуем такой рассказ у аббата Пероля, аббата церкви Богоматери Кармельской в городе Бас-Тер:
«Восьмого февраля, без четверти одиннадцать, в то время как мы завтракали у кюре Пуэнт-а-Питра, с которым я пришел повидаться, чтобы снять усталость от многочисленных тягот моей должности, внезапно послышался шум, похожий на грохот многочисленных барабанов или стук телег, катящихся рядом с домом: то был предвестник землетрясения; один из нас сказал это, но нам было трудно поверить ему. Это был первый толчок, и второй не заставил себя ждать; он с такой силой встряхнул дома, что три четверти городских построек оказались разрушены. Наш дом, построенный из дерева и незадолго до этого отремонтированный, дал трещины в нескольких местах, но, тем не менее, устоял. Колокольня церкви рухнула, мраморный алтарь повалился, дарохранительница скатилась на пол, дароносица и потир разбились вдребезги. И какое же страшное зрелище открылось тогда глазам! Люди, разорванные в клочья, но еще живые, взывавшие о помощи, если они были в состоянии делать это, или просившие добить их; тысячи голосов, умолявших о милосердии; пыль, поднимавшаяся от всех этих развалин, мешала ориентироваться и заглушала наши слова. Город, еще недавно очаровательный, с населением в двадцать тысяч душ, исполненный изысканности и богатства, за две минуты обратился в груду развалин, и кругом царила картина смерти и отчаяния!
В мгновение ока мы пронеслись посреди этих сцен скорби, отпуская грехи умирающим, помогая вытаскивать из-под руин мертвых, утешая и ободряя тех, кто безуспешно звал своих отцов, матерей, детей, супругов! Нет, никогда человеческий язык не будет способен изобразить подобные картины! И Вы думаете, что это все, друг мой?.. Нет, нам были уготованы еще большие беды, и ярости Всевышнего предстояло излить на нас всю свою горечь.
Развалилась горевшая печь, находившиеся в ней дрова воспламенили деревянную конструкцию дома, и огонь охватил все, что было кругом. Я выкатил дароносицу из часовни больницы, куда мне удалось проникнуть через окружавшие ее двадцатиметровые завалы; капитан, входивший в число моих знакомых, хочет предложить мне свою помощь, но я, умоляюще сложив руки на груди, говорю ему: "Капитан, великая беда усугубит сейчас наше несчастье; бегите вместе со своим отрядом в огонь, пожертвуйте всем, но спасите нас от огня!" Увы, я оказался более чем прав. Огонь, подталкиваемый юго-западным ветром, охватывает все деревянные конструкции, которые встречаются на его пути, и пожирает все остатки одежды и провизии, которые сохранились в несчастном городе после землетрясения. За два часа он оставляет повсюду свои губительные последствия, приводя к новым жертвам, мешая оказывать помощь тем, кто пострадал в первые минуты землетрясения, и обращая печальные развалины домов в груды пепла. Оставалось лишь ломать руки, предаваясь скорби и отчаянию: в городе были насосы, но все они оказались сломаны вследствие разрушения тех помещений, где их хранили. И, в то время как воды океана омывали наши ноги, у нас не было ни одного сосуда, чтобы заливать этой водой ненасытное пламя.
В эти минуты я подумал о положении, в каком мог оказаться мой приход, расположенный в восемнадцати льё от Пуэнт-а-Питра, в направлении, куда, видимо, двинулось это бедствие Господне. До этого времени я думал лишь о том, чтобы помочь несчастным, которые меня окружали, надеясь, что моих прихожан, разоренных предыдущими землетрясениями, а также страшным ураганом 1825 года, на этот раз Небеса пощадили; но, видя что все здания и все жилища вдоль побережья разрушены, я опасался, что моих прихожан постигло такое же несчастье. Эти размышления удручили меня; я бросился в первую попавшуюся лодку, поспешно добрался до рейда и стал умолять капитанов кораблей и каботажных судов доставить меня в Бас-Тер. Однако они не могли или не решались сделать это, принимая беженцев, покинувших сушу и искавших убежище у них на борту… В конце концов я отыскал капитана, которому я когда-то помог спастись во время кораблекрушения, случившегося у берегов моего прежнего прихода, Я бросился перед ним на колени, умоляя его, во имя услуги, которую мне удалось оказать ему тогда, и во имя Господа, отвезти меня к моим прихожанам. Моя мольба оказала такое воздействие на его сознание, что, не в силах ответить мне ни слова, он взял меня на борт, поднял якорь и направился к Бас-Теру.
Мне никогда не забыть, с каким горестным беспокойством я высматривал, сходя на берег, целы ли там дома и существует ли еще мой приход; было десять часов вечера, когда я прибыл в Бас-Тер. Весь берег был заполнен людьми; меня считали погибшим, и теперь, видя, что я жив, все плакали от радости и обнимали меня. Как это было волнующе, мой бедный друг! Я тотчас же бросился к распорядителю финансов и застал у него супругу губернатора, который вместе с главой внутренней администрации и генеральным прокурором уже отправился сухим путем в Пуэнт-а-Питр. Я сообщил новости тем семьям, родственники которых остались живы, и поспешил утешить тех, кто потерял своих родных. Примерно таким образом у меня прошла вся ночь. Следует сказать, что, весь дрожа от волнения и печали, я был почти в такой же степени рад видеть, что моих прихожан беда обошла стороной. Всю ночь мой дом был заполнен людьми. Во время мессы прихожане рыдали, оплакивая беды Пуэнт-а-Питра. И тогда я сказал, что мы будем оплакивать их позднее, а теперь нужно помочь его жителям. В одну минуту из всех домов принесли огромные тюки готовой одежды и тысячу четыреста шестьдесят восемь франков серебром; у меня набралось пятьдесят мешков, доверху заполненных поношенной одеждой, и я распорядился погрузить их на государственную шхуну вместе с продовольственными пайками, которые выделил губернатор, и массой хлеба, который испекли по приказу мэра. Со всеми этими запасами я отбыл в Пуэнт-а-Питр и передал их администрации города, присовокупив к ним тысячу франков из своих собственных средств. Я поспешил прийти под навесы и в палатки, устроенные для несчастных, которые выжили, но были ранены, утешал их и облегчал их страдания всем, чем мог.
Однако письмо затянулось, дорогой друг, а судно "Гомер" уже скоро отходит; напишите моим родным и скажите им, что я цел и невредим и в еще большей степени, чем прежде, намерен посвятить всю свою жизнь добрым делам; все остальное мне безразлично.
P.S. Бо́льшая часть церквей во всей колонии разрушена. Сахарные мануфактуры сильно пострадали. Здесь более двух тысяч мертвых и несчетное количество раненых. Что сделает для нас метрополия?»
Этот год, тусклый и мрачный, ознаменовавшийся лишь двумя проблесками — зловещим, землетрясением на Гваделупе, и блистательным, захватом смалы Абд эль-Кадера, — завершился для Франции смертью одного из самых прославленных ее сынов.
Двадцатого декабря на кладбище Пер-Лашез проводили тело автора «Мессенских элегий», «Школы стариков» и «Марино Фальеро», и Виктор Гюго в качестве президента Французской академии произнес над его гробом речь.
Оратор, произносивший надгробную речь, за три месяца до этого потерял свою дочь, которая вместе с мужем утонула напротив Вилькье. И вот что он сказал:
— Тот, кто имеет честь председательствовать теперь во Французской академии, не вправе, в каких бы обстоятельствах он ни находился сам, отсутствовать в подобный день и хранить молчание у подобного гроба.
Он совлекает с себя свой личный траур, чтобы облечься в общий траур, и заставляет умолкнуть на время, чтобы присоединиться к общей скорби, горестный эгоизм своего собственного несчастья. Увы, с безропотной покорностью и кротким послушанием смиримся с таинственной волей Провидения, которое множит вокруг нас безутешных матерей и вдов, которое вменяет скорби долг в отношении скорби и которое в своем непроницаемом всемогуществе позволяет утешать ребенка, потерявшего отца, отцу, потерявшему ребенка.
Утешать! Да, это верное слово. Пусть же ребенок, который нас слушает, и в самом деле воспримет как высшее утешение память о том, кем был его отец! Пусть эта прекрасная жизнь, наполненная великими трудами, вся целиком явится теперь с неизъяснимой величественностью, завершенностью и достойностью, которую смерть придает жизни, перед взором этого юного ума. Придет день, когда в другом месте мы скажем о всем том, что потеряла в его лице литература. Французская академия почтит похвальным словом эту возвышенную и светлую душу, это нежное и доброе сердце, этот совестливый ум, этот великий талант! Но скажем уже теперь, пусть даже рискуя повторить это позднее снова: мало писателей исполнили свою миссию лучше, чем Казимир Делавинь; мало жизней были так заняты трудами, несмотря на страдания тела, и так заполнены творчеством, несмотря на краткость отпущенных дней. Вдвойне поэт, одаренный одновременно талантом лирическим и талантом драматургическим, он все знал, всего достиг, все испытал, через все прошел: через популярность, аплодисменты, приветственные возгласы толпы, театральные триумфы, всегда столь оглушительные и столь оспариваемые. Как и у всех высших умов, его взор всегда был ус