тремлен к важной цели; он осознавал ту истину, что талант является долгом; он глубоко и с чувством личной ответственности понимал высокую функцию, которую мысль исполняет в человеческом обществе и которую поэт осуществляет среди думающих людей. В нем вибрировала народная жилка: он любил народ и был его частью; он обладал подсознательным стремлением к великолепному будущему, ожидающему человечество и наполненному работой и согласием. В молодости он восторженно приветствовал те ослепительные и блистательные царствования, которые возвеличивают нации посредством войны; возмужав, он осознанно примкнул к тем искусным и мудрым правительствам, которые цивилизуют людское общество посредством мира.
Он хорошо потрудился. Пусть же теперь отдохнет! Пусть преследующая великую славу мелкая злоба, разногласия школ, ропот партий, литературные страсти и клеветы умолкнут подле уснувшего благородного поэта! Несправедливости, оскорбления, склоки, страдания, словом, все то, что мутит и тревожит жизнь выдающихся людей, рассеиваются в тот святой час, какой теперь для нас настал. Смерть — это пришествие правды. Перед лицом смерти от поэта остается лишь слава, от человека — лишь душа, от мира сего — лишь Бог.
LXXIV
Парламентская сессия, которой предстояло растянуться на весь 1844 год, открылась 27 декабря 1843 года, и, как обычно, речь короля дала возможность прощупать состояние монархии.
Как всегда, речь короля содержала в себе утешительную картину внутреннего положения Франции. Все и в самом деле ощущали, что, благодаря применению сильнодействующих лекарственных средств, в стране установилось спокойствие; однако было ли это спокойствие следствием превосходного состояния здоровья государства и равновесия между силами гнета королевской власти и силами сопротивления нации или же его следовало приписать исключительно безжизненной неподвижности борца, который ощущает на своей груди колено противника, но поднимется на ноги при первом же его промахе, обретя свободу движений?
Король много рассуждал о мире и весьма похвалялся тем, что сумел сохранить его во Франции в разгар всех европейских осложнений. Да, несомненно, он его сохранил; но какой ценой? Ценой чрезвычайных судов, ценой сентябрьских законов, ценой постоянной униженности нашего национального достоинства, беспрестанного ущемления наших прерогатив великой нации и утраты нашего прежнего влияния. Это не называется поддерживать мир с Европой, это называется получить его от Европы как милостыню, причем ценой огромных жертв.
Король попытался заявить о чем-то вроде влияния на Испанию, которое, как он полагал, принадлежало ему по праву как преемнику и наследнику Людовика XIV.
— Серьезные события, — сказал он, — произошли в Испании и Греции. Королева Изабелла Вторая, в столь юном возрасте призванная нести бремя власти, является в настоящее время предметом моих горячих забот и самого сердечного внимания. Я надеюсь, что выход из сложившегося положения будет благоприятным для обеих наций, дружественных Франции, и что в Греции, равно как и в Испании, королевская власть укрепится благодаря взаимному уважению прав трона и общественных свобод.
Но подобали ли нам в самом деле это попечительство над Испанией и это отеческое покровительство над обаятельной Изабеллой, как называли в те времена королеву Испании? Разве Англия, эта союзница, вынуждающая так дорого платить за союз с ней, эта подруга, выставляющая такую высокую цену за дружбу с ней, разве Англия не наблюдала из Португалии за каждым из телеграфных знаков, которыми обменивались кабинет Мадрида и кабинет Тюильри?
К тому же разве в глазах кое-кого этот союз с Англией не был чересчур последовательным? Разве письма герцога Орлеанского, опубликованные в царствование Луи Филиппа, не обнаруживали постоянное восхищение политикой Лондона и даже преданность ей, хотя их мог беспрепятственно выражать принц, которого делало независимым его изгнание и мнение которого как частного лица имело лишь вес какого-то отдельного мнения? Но разве это восхищение и эта преданность не были опасными у короля, в руки которого целая нация, соперница Англии, вручила свои интересы и свою честь?
В той же речи прозвучала следующая фраза, успокоительная для тех, кто ничего так не желает, как быть успокоенным, и, при всем ее ободрительном тоне, встревожившая многих:
— Искренняя дружба, соединяющая меня с королевой Великобритании, и сердечное согласие, существующее между моим правительством и ее правительством, укрепляют меня в этой вере.
И действительно, их отношения прямо свидетельствовали о чувствах личной симпатии; это была скорее дружба короля и королевы, нежели союз двух великих держав.
Фраза в отношении среднего образования была встречена с большей благосклонностью: это было обещание не допустить возвращения во Францию иезуитов, растущую тень которых чьи-то зоркие глаза, возможно чересчур зоркие, уже видели на горизонте.
— Проект закона о среднем образовании, — заявил король, — отвечает требованиям Хартии в отношении свободы обучения, сохраняя при этом для государства власть над народным просвещением и возможность воздействовать на него.
Итогом этой речи стало свидетельство одобрения Палатой депутатов последовательной политики короля, выразившееся в том, что она оставила г-на Созе своим председателем.
Впрочем, сердечное согласие с Англией не замедлило омрачиться.
Желая утешить себя в своих европейских неудачах, Франция в ходе предыдущего года захватила Маркизские острова; на протяжении четырех тысяч льё Франция не имела в океане ни одной военно-морской станции, где ее корабли могли бы сделать остановку; ни одной якорной стоянки для китобойного промысла, составляющего столь важную часть торговли для наших западных, северных и восточных городов. По завершении этого захвата Франции было предложено взять протекторат над островами Общества. Чтобы осуществить эту новую оккупацию на столь далеком расстоянии, требовавшую значительных организационных расходов и издержек на оборону наших поселений, адмирал Руссен потребовал в 1843 году сумму в размере пяти миллионов девятисот восьмидесяти семи тысяч франков, которую Палата депутатов предоставила после горячих дискуссий, сократив ее до пяти миллионов.
Так что Франция обосновалась на Маркизских островах, распространив свой протекторат и свой внешний суверенитет на острова Общества; королева Помаре и местные вожди, именуемые таванами, признали этот протекторат Франции, представленный контр-адмиралом Дюпти-Туаром. Однако там, как всегда, бдила Англия, Англия, которая, помешав нам завладеть уголком Новой Зеландии, где мы сначала хотели основать наше поселение, отослала нас к Маркизским островам. Она бдила там не посредством своих военно-морских сил, своих послов и своих консулов, а посредством своих миссионеров.
Эти миссионеры, с досадой чисто национального свойства взиравшие на то, как французы захватили Маркизские острова и распространили свой протекторат на острова Общества, завоевали доверие королевы и подтолкнули ее к актам сопротивления.
Был поднят вопрос о флаге.
После установления протектората Франции над островами флаг протектората, то есть два соединенных флага, флага Франции и флага королевы, развевался над Таити.
Неожиданно королева возымела мысль поднять над своим дворцом особый флаг, ее личный флаг, который напоминал бы о ее суверенитете. Она подняла его, не известив об этом заранее своих французских покровителей, что в области дипломатии можно было счесть по меньшей мере серьезным неприличием.
Такого мнения придерживался адмирал Дюпти-Туар; он потребовал, чтобы новый флаг был спущен; поддержанная английскими миссионерами, королева отказалась сделать это. И тогда, сменив свою роль покровителя на роль завоевателя, адмирал Дюпти-Туар оккупировал 9 ноября 1843 года главный остров королевства.
Однако эта ссора, вспыхнувшая между адмиралом Дюпти-Туаром и королевой Помаре, имела давние корни.
Еще в 1836 году оскорбительное отношение, проявленное к нескольким французским поселенцам, в особенности к г-ну Лавалю и г-ну Каре, апостольским миссионерам, вызвало необходимость отправки к Таити военного корабля, чтобы поддержать требование французского правительства о немедленном удовлетворении.
Господин Дюпти-Туар, в то время всего лишь капитан фрегата «Венера», выставил обязательными условиями выплату трех тысяч долларов в качестве возмещения за ущерб и отдание чести французскому флагу.
Вследствие этих переговоров, ведшихся с позиции силы, было заключено соглашение между г-ном Дюпти-Туаром и королевой Помаре, в силу которого с французами, проживавшими на Таити, должны были обходиться как с наиболее благоприятствуемыми иностранцами.
Спустя четыре года после этих событий, происходивших в 1838 году, французы, проживавшие на Таити, подали новые жалобы против королевы и ее старших вождей: неприкосновенность жилища нескольких французов была нарушена, их земельную собственность захватили, их домашнюю обстановку и деньги похитили, их самих без всякого суда заключили в тюрьму, а одного из них даже убили.
На сей раз контр-адмирал Дюпти-Туар рассердился всерьез: он заявил королеве и ее вождям, что, не доверяя более их слову, требует в качестве ручательства будущего поведения таитянского правительства в отношении Франции денежную сумму в размере десяти тысяч пиастров. Контр-адмирал угрожал, что в случае, если эта сумма не будет предоставлена, он намерен оккупировать остров и зависимые от него поселения.
Именно тогда протекторат над островами Общества был предложен Франции королевой и местными вождями и 9 сентября 1842 года одобрен г-ном Дюпти-Туаром; 28 апреля 1843 года французское правительство утвердило установление этого протектората.
Губернатором новых поселений и королевским комиссаром при королеве Помаре был назначен капитан первого ранга Брюа.
Мы видели, как вследствие очередного нарушения договора контр-адмирал Дюпти-Туар оккупировал в ноябре 1843 года острова Общества.