Дело в том, что флаг, поднятый королевой Помаре, на самом деле не был ее личным флагом, флагом ее народа или флагом ее старших вождей: этот флаг, подаренный ей английскими миссионерами и украшенный короной, являлся геральдическим штандартом, который она никогда не объявляла своим.
И потому адмирал написал королеве следующее письмо:
«Вы хотите иметь флаг, флаг Ваших отцов? Хорошо. Вы хотите, чтобы он был того или другого цвета? Хорошо, я согласен. Возьмите тот флаг, что был у Вас в момент заключения договора. Вы хотите другой? Пожалуйста, это не имеет значения. Дайте мне знать о его размере и цвете. Я стану отдавать ему честь как знаку Вашего суверенитета. Но что касается флага, полученного Вами от англичан, флага, являющегося символом независимости от нашего протектората, флага, куда английские советчики поместили корону, о значении которой Помаре не догадывается и которая в Европе является знаком преобладания и суверенитета, то, хотя Вы его и отстаиваете, это не Ваш флаг и не флаг Ваших отцов; это флаг Вашей прихоти, это флаг Англии, явно или скрытно, и такой флаг я не потерплю».
Это означало говорить гордо, это означало говорить так, как устраивает Францию, но не так, как устраивало короля и его министров; и потому правительство открестилось от действий адмирала Дюпти-Туара. Перед Англией извинились, английским миссионерам выплатили вознаграждение за убытки, на островах Общества был восстановлен обычный протекторат, и Франции плеснули новое унижение в ту горькую чашу обид, какую великие нации уготавливают нациям второстепенным.
У г-на Тьера был Незиб, у г-на Гизо — Таити, так что ни одному из них не следовало бросать упрека другому. Эти две пощечины подряд, которые нам влепила Англия, наша подруга, сблизила их, и теперь у них появилась возможность сформировать кабинет министров сообща, как им когда-то уже удалось сделать.
По запросу г-на Карне, сделанному 29 февраля 1844 года, Палата депутатов приступила к дискуссии о Таити, единственной, кстати говоря, серьезной дискуссии за все время сессии.
В результате голосования — двести тридцать три черных шара против ста восьмидесяти семи белых — действия правительства были оправданы.
Оставшаяся часть сессии прошла в дискуссиях, посвященных проектам законов о секретных фондах, о среднем образования и о патентах, и в рассмотрении финансовых законодательных инициатив, касающихся почтовой реформы, изменения доходности государственных ценных бумаг и дополнительных кредитов.
За исключением нескольких дней душевного подъема, вызванного спорами по поводу Таити, Палата депутатов на протяжении всей сессии пребывала в глубочайшей безучастности.
К счастью, у нас был Алжир, эта своего рода военная школа, данная Франции для того, чтобы показать, что в тот момент, когда ей приходится держать в руках шпагу, она всегда достойна самой себя.
Однако и сюда Англии предстояло роковым образом вмешаться.
Потерпев поражение повсюду, Абд эль-Кадер с остатками своих регулярных войск отступил к марокканской границе.
В Марокко правил султан Мулай Абд ар-Рахман; это был естественный союзник эмира и естественный враг Франции.
Тем не менее мы пребывали в мире с Марокко; однако известно, на какой неощутимой нити держится мир между христианскими нациями и варварийскими государствами.
И в самом деле, видя, что враг укрылся в соседнем государстве, Франция сосредоточила несколько отрядов на пограничной территории, принадлежащей Алжиру, и построила форт в Лалла-Марниа.
Марокко, со своей стороны, стянуло несколько тысяч бойцов к Уджде. Среди этих бойцов был и Абд эль-Кадер с пятью сотнями солдат своего регулярного войска.
Тридцатого мая 1844 года, внезапно, без всякого объявления войны, многочисленный отряд марокканской конницы переправляется через Мулуйю, продвигается на два льё от французской границы и нападает на обсервационный корпус генерал-лейтенанта Ламорисьера, поддерживаемый зуавами генерала Бедо и кавалерией полковника Морри.
Марокканцы были отброшены и потеряли триста или четыреста бойцов.
Это сражение было названо стычкой, и правительство, опасавшееся, что, поссорившись с Марокко, оно поссорится с Англией, желало видеть в нем всего лишь случайное столкновение, нечто вроде тех схваток, под рубрикой которых в конце восемнадцатого века подразумевались дуэли.
И действительно, война между Францией и Марокко могла прервать активную торговлю, которую сама Англия вела с Марокко.
Кроме того, продовольственное снабжение английского гарнизона в Гибралтаре, полностью осуществлявшееся из Марокко, могло иссякнуть в самом своем источнике.
Британское правительство, чье национальное чувство отчасти построено на ненависти к Франции, не удовольствовалось нашей сдержанностью; ему требовалось, чтобы эта сдержанность не только была признана всей Европой, но и предстала в своем истинном свете и была названа своим истинным именем.
Из заявлений, сделанных сэром Робертом Пилем, следовало, что о содержании инструкций, которые были даны нашему дипломатическому агенту г-ну Ньону, предварительно сообщили лорду Каули.
Для оппозиции это стало очередным свидетельством жертв всякого рода, которые мы приносили пресловутому сердечному согласию.
Проводили сравнение между тем, как г-н Гизо ведет себя в 1844 году, и тем, как г-н де Полиньяк вел себя в 1830 году.
И действительно, тогда, в ответ на требование Англии сделать заявление по поводу дальнейших планов Франции в случае войны с Алжиром, г-н де Полиньяк во всеуслышание и надменно ответил, что Франция будет следовать своей политике и в этой политике никому не должна давать отчета.
Так что руководитель английской политики заявил с трибуны:
— Мы полностью удовлетворены объяснениями, которые нам дала Франция в отношении Марокко, и мы получили все сведения об инструкциях, данных королем Франции своим дипломатическим агентам и даже своему сыну, принцу де Жуанвилю.
Когда же г-на Гизо стали с запальчивостью допрашивать по этому поводу, он ответил, что сведения, переданные им Англии, носили лишь самый общий характер; что же касается его политики в отношении Марокко, то вот что он намерен делать.
Правительство не вынашивает против Марокко никаких враждебных замыслов, никаких планов территориальных завоеваний; все, что требуется от султана Марокко, это мир и надлежащая безопасность наших земель и наших поселений.
В соответствии с этим от султана потребовали:
удалить Абд эль-Кадера от нашей границы;
отозвать и наказать виновных во вторжении на нашу территорию;
распустить войска, нарушающие нашу границу.
Если же долг мусульманина диктовал султану необходимость оказать гостеприимство его брату по вере Абд эль-Кадеру, то он был праве предоставить ему резиденцию на берегах океана.
Таковы были весьма умеренные, но одновременно весьма определенные требования, предъявленные султану Марокко.
Но в то самое время, когда все ждали от султана требуемых уступок, сын султана предъявил маршалу Бюжо дерзкий ультиматум вывести войска из форта Лалла-Марниа в качестве условия мира.
Одновременно от г-на Ньона потребовали отозвать и наказать высших офицеров французской армии, то есть ровно того, чего мы добивались в отношении марокканских командиров.
Между тем в марокканском лагере открыто заговорили о начале священной войны против нас, вследствие которой марокканцы уже видели себя хозяевами Тлемсена, Орана, Маскары и даже Алжира.
Министр настолько связал себя обещаниями в отношении Палаты депутатов, что у него не было возможности пойти на попятный. Господину Ньону отправили ультиматум, который было приказано вручить султану, и принц де Жуанвиль подошел со своей эскадрой к Танжеру.
Пятого августа принц получил депешу, предписывавшую ему начать военные действия, если ответ на ультиматум не будет приемлемым.
Шестого августа, после полутора часов бомбардирования, укрепления города были полностью разрушены.
Затем принц незамедлительно двинулся к Могадору.
Могадор, приморский город, расположенный на противоположной стороне Марокко, является личной собственностью султана. Помимо личных доходов, которые султан извлекает из него, это еще и источник весьма значительных государственных доходов, поскольку Могадор служит крупным центром торговли.
Принцу надлежало оккупировать Могадор.
Бомбардирование Танжера должно было доказать султану, что в столкновении с Францией ему не следует рассчитывать на поддержку какой-либо державы.
Оккупация Могадора должна была заставить его подумать о материальном ущербе, который могла нанести ему Франция.
За несколько часов батареи Могадора были принуждены к молчанию, как прежде это произошло с батареями Танжера, и, несмотря на отчаянное сопротивление гарнизона, город был оккупирован нашими войсками, в высадке которых принимал личное участие принц де Жуанвиль.
Тем временем маршал Бюжо переправился через Исли, несмотря на огромное скопление вражеской конницы на другом берегу; имея восемь с половиной тысяч пехотинцев, тысячу четыреста солдат регулярной кавалерии и шестнадцать орудий, он двинулся на двадцатипятитысячное марокканское войско.
Все знают итог этой знаменитой битвы у Исли, в которой враг оставил на поле боя восемьсот мертвых, потерял одиннадцать пушек и всю боевую технику; по крайней мере две тысячи вражеских солдат были ранены.
Наши потери составили двадцать семь человек убитыми и девяносто шесть ранеными.
Марокканский вопрос был решен.
Оставалось еще нечто вроде денежной тяжбы между Англией и нами.
Некий английский агент, миссионер, консул, неизвестно кем бывший на самом деле и носивший имя Причард, был изгнан нами с Таити и требовал возмещения за нанесенный ему ущерб.
Французское правительство согласилось с тем, чтобы вопрос об этом возмещении был решен с общего согласия командиров английской и французской морских станций в Тихом океане, соответственно адмирала Сеймура и контр-адмирала Гамелена.