Суд над ними явился триумфом республиканского дела; как и всякая справедливая идея, те политические взгляды, проповедниками которых они были, вследствие гонений приобретали все большую известность и становились все популярней. Обвиняемые были оправданы и вышли из зала суда, сопровождаемые возгласами одобрения десятитысячной толпы простых горожан, студентов и школьных учителей, которые на руках отнесли Трела́ к дверям его дома.
Гинару и Кавеньяку удалось ускользнуть от оваций.
То был первый удар, нанесенный власти. Вскоре она получила и второй.
Ясно, что борьба обещала быть жаркой. Атака была мощной, но и оборона намеревалась быть упорной; любое событие могло быть использовано правительством в качестве предлога для ссоры, на которую готова была пойти оппозиция.
Поводом, из-за которого разыгралось второе сражение, стали споры вокруг Июльского креста.
Тринадцатого декабря 1830 года был издан закон, учреждавший в связи с событиями Июльской революции особый наградной знак, который должны были выдавать тем, кто отличился в ходе трехдневных боев. И потому комиссии, ведавшей национальными наградами, было поручено составить списки граждан, которым этот знак отличия следовало вручить.
В то время, имея председателем совета министров Лаффита и находясь под влиянием Лафайета, король еще пытался сделаться популярным; он пожелал получить Июльский крест и через г-на де Рюминьи, как я полагаю, обратился с соответствующей просьбой в наградную комиссию.
Комиссия ответила прямо, что Июльский крест был учрежден для награждения тех, кто сражался 27, 28 и 29 июля; что герцог Орлеанский вернулся в Париж лишь в ночь с 30-го на 31-е и, следовательно, ни на каком основании не может получить эту награду.
И тогда король решил, что, раз уж он не может получить ее, он будет ее жаловать.
В Пале-Рояле решили, что Июльский крест будет нести на себе надпись «Пожаловано королем» и его вручение должно сопровождаться процедурой присяги королю.
Кроме того, орденскую ленту, которая по решению комиссии должна была быть красно-черной, то есть цвета крови и траура, изменили на сине-красную.
Однако надпись «Пожаловано королем» была нелепой. В те дни, когда люди заслужили этот крест, во Франции был лишь один король, и им был тот король, против которого они сражались.
Что же касается присяги, то она была вне логики. Как могли приносить присягу верности и покорности королю те, кто еще недавно с оружием в руках провозглашал суверенитет народа?
И мы решили противиться этим решениям.
Циркулярное письмо Гарнье-Пажеса заставило нас собраться в пассаже Сомон; вопрос был поставлен так:
Смириться ли с надписью «Пожаловано королем»?
Подчиниться ли присяге?
Согласиться ли на сине-красную ленту взамен красно-черной?
Два первых предложения были единодушно отвергнуты.
Третье стало предметом горячего спора.
В конце концов было решено, что цвет ленты значения не имеет, поскольку главный вопрос связан с присягой и надписью, и что можно одобрить сине-красную ленту взамен красно-черной.
В ту же минуту несколько метров сине-красной ленты были брошены на стол председателя собрания; каждый из присутствующих отрезал себе кусочек ленты и вставил его в петлицу, после чего все в полном порядке покинули пассаж.
Несколько граждан предстали перед судом за то, что носили эту награду незаконно.
Однако все они были оправданы.
Королевский двор признал себя побежденным, «Вестник» обнародовал список награжденных, и вопрос о надписи и присяге больше не шел.
Однако было дано общее указание поднимать Июльский крест на смех; к несчастью, те, кто носил его, не были людьми, позволявшими смеяться им в лицо.
LIII
Двадцать четвертого марта 1831 года был издан закон об изгнании Карла X и его семьи.
Затем прозвучало предложение г-на де Бриквиля, направленное на то, чтобы отменить сходный закон, относящийся к семье Наполеона.
Это предложение было отвергнуто.
Затем настала очередь избирательного закона.
В годы Реставрации нужно было платить триста франков прямых налогов в год, чтобы быть избирателем, и тысячу франков, чтобы иметь право быть избранным.
Кабинет министров предложил Палате депутатов снизить ценз избираемости с тысячи франков до пятисот, а ценз избирательный с трехсот франков до двухсот.
Этот закон был принят, однако Палата депутатов поступила жестче, чем кабинет министров, исключив из состава избирателей определенное число граждан, которых кабинет министров предложил присоединить к цензовикам как обладателей свободных профессий.
Принятый закон нес в себе зародыш революции 1848 года.
В итоге, когда буря сделала свое дело, Палата депутатов, рожденная в разгар бури и 20 апреля отложившая свои заседания, 31 мая была распущена.
Король использовал эту своеобразную передышку для того, чтобы совершить поездку по стране: то был отпуск, который он себе сам устроил. Тирания со стороны Казимира Перье сделалась для него невыносимой, однако необходимость заставляла его терпеть этот гнет.
Он отправился в путь, посетил вначале Нормандию, затем вернулся в Париж и снова покинул его 6 июня 1831 года, чтобы посетить восточные департаменты.
В маршрут короля было внесено, вполне естественно, поле битвы при Вальми. Луи Филипп посетил эту местность, где у каждого дерева, каждого оврага, каждого пригорка был голос, способный по прошествии сорока лет пересказать ему эту славную эпопею его республиканской молодости; у подножия обелиска, возведенного в память о Келлермане прямо на поле битвы, он увидел старого солдата, у которого во время этой самой битвы пушечным ядром оторвало руку.
Он тотчас же снял с себя орденский крест и отдал его солдату.
В Меце произошла довольно тяжелая сцена.
Именно в Меце был составлен первый план национального объединения. Составителями плана были мэр, г-н Бушотт; председатель королевского суда, г-н Шарпантье; главный адвокат, г-н Вуаре, а также г-н Дорнес. В глазах г-на Казимира Перте подобное объединение было преступлением, и, к великому возмущению патриотов, он уволил г-на Бушотта и г-на Вуаре.
Речь, которую от имени городского совета зачитал королю мэр, несла на себе отпечаток этого негодования.
«Государь, — говорилось в этой речи, — июльские события, эти нетленные памятники национальной воли и Вашей преданности отечеству, увековечили права первого короля-гражданина на верность и любовь французов.
Это провозгласили все городские советы Франции.
Таковы и чувства городского совета города Меца, высказываемые Вашему Величеству устами своего мэра…
Однако другие мысли более общего порядка занимают теперь умы в нашем городе. Хартия оставила в нашем внутреннем управлении важный пункт, который необходимо урегулировать: это вопрос о наследственности пэрства; мы надеемся, что в ходе следующей сессии законодательного органа власти из свода наших законов будет устранена привилегия, отныне несовместимая с нашими национальными нравами.
Наши симпатии принадлежат полякам, с героическим мужеством сражающимся за свободу. Пусть же влиятельность Вашего Величества обеспечит этой благородной нации судьбу, достойную великого дела, которое она защищает!»
Трудно было вступить в более полное противоречие со взглядами, утвердившимися в уме короля и его министров, и потому Луи Филипп ответил так:
— Вы говорите мне о том, что якобы провозгласили все городские советы Франции; однако ничего подобного они не провозгласили; не в их полномочиях ставить на обсуждение или обсуждать темы высокой политики. Это право закреплено за Палатами. И потому мне нечего ответить на эту часть вашей речи. То же приложимо в равной степени и к тому, что вы говорите мне о дипломатических отношениях Франции с иностранными державами, обсуждать которые городские советы также не имеют права.
Это явилось плохим примером для национальной гвардии, которой предстояло выразить свои чувства и пожелания сразу после городского совета.
Выступить было поручено одному из ротных командиров, которым оказался как раз г-н Вуаре; он подошел к королю, держа в руке написанную речь.
— Вы командующий национальной гвардией? — спросил его Луи Филипп.
— Нет, государь, — ответил г-н Вуаре, — но я уполномочен командующим выступить перед вами с речью.
— Тогда говорите!
Ротный командир развернул листок бумаги и начал читать:
«Государь! Уже не раз после Июльской революции национальная гвардия Меца обращалась к Вашему Величеству с выражением своей преданности трону короля-гражданина и со своими пожеланиями в отношении общественных установлений, которые должны его поддерживать. Вскоре Вы узрите в наших рядах новое изъявление нашей любви. Да, мы начертали на нашем знамени девиз: "Свобода, общественный порядок". Нам представляется, что две эти идеи неразделимы; если порядок является обязательным условием свободы, то разве опыт не доказывает, что самое надежное средство обеспечить порядок состоит в том, чтобы соответствовать возрастающим потребностям цивилизации либеральными и популярными законами? Среди этих законов самым решающим для будущего Франции является тот, что должен формировать вторую ветвь законодательной власти…»
Такое количество советов на протяжении одного дня явно было избыточным: выйдя из терпения, король выхватил листок с речью из рук оратора и сухо сказал:
— Национальная гвардия не должна заниматься политическими вопросами, они ее не касаются.
— Государь, — возразил г-н Вуаре, — это не совет, который она дает, это пожелание, которое она выражает.
— Национальная гвардия, — живо ответил король, — не должна выражать пожеланий; размышления ей запрещены. Вы не являетесь больше представителем национальной гвардии, и я не намерен долее вас слушать.
Таким образом, через три месяца после того как принцип невмешательства был провозглашен с трибуны, австрийцы безнаказанно ввели войска в Модену и оккупировали все Папское государство.