— Поддерживаем! Поддерживаем! — закричали с крайних скамей зала и с балконов.
В этот момент в зал входит г-н Одилон Барро.
Все глаза обращаются к нему, и глаза герцогини Орлеанской тоже, причем она смотрит на него внимательнее, чем другие. Этот человек, которого король так долго считал своим врагом, является теперь последней надеждой регентства.
Господин Одилон Барро направляется к трибуне; он сломлен и, видимо, понимает, что уже не вызывает сочувствия у людских масс, захвативших Палату депутатов. Народ февраля 1848 года это в его глазах уже не народ июля 1830 года. Инстинктивное чувство подсказывает ему, что его популярность рухнула.
Он принес отречение короля, трон которого в неистовстве сломал народ; он принес корону ребенку, силой сорванную с головы старика.
Он колеблется, он страшится.
Господин де Женуд опережает его на пути к трибуне; все требуют предоставить слово г-ну Барро, но он знаком просит выслушать его коллегу. Быть может, он уловит какую-нибудь подсказку в речи своего предшественника, и, по крайней мере, у него будет время успокоиться.
Господин де Женуд требует содействия народа; по его словам, этим принципом пренебрегли, его предали забвению в 1830 году, и все видят, к чему это привело сегодня.
Господин Одилон Барро берет слово. Словно по волшебству, в зале устанавливается благоговейная тишина.
— Никогда еще, — говорит он, — мы не нуждались в большей степени в хладнокровии и патриотизме.
Будем же все едины в общем стремлении, стремлении спасти нашу страну от самой отвратительной из бед, от гражданской войны!
Нации не умирают, мне это известно, но они ослабевают от внутренних распрей, и никогда еще Франция не нуждалась так во всех своих живых силах, в содействии всех своих сынов.
Наш долг полностью обрисован. К счастью, он обладает той простотой, какую постигает вся нация; он взывает к ее мужеству и к ее чести.
Июльская корона возлежит на голове ребенка и женщины.
Центристские депутаты прерывают г-на Барро аплодисментами. При виде этого знака сочувствия герцогиня Орлеанская поднимается и кланяется; затем она говорит несколько слов юному принцу, который в свой черед поднимается и кланяется.
Господин Ледрю-Роллен просит слова.
Господин Барро продолжает:
— Высказываться следует от имени интересов страны и подлинной свободы — таково мое мнение. Я не мог бы взять на себя ответственность ни за какую другую ситуацию.
Господин де Ларошжаклен, который уже давно держится наготове, чтобы подняться вслед за г-ном Барро на трибуну, занимает его место, не встретив ни малейшего сопротивления.
Господин Одилон спускается с трибуны, на которую он так часто впустую поднимался для атаки и на которую он только что впустую поднялся для защиты.
— Никто более меня, — произносит г-н де Ларошжаклен, — не уважает и не осознает самым глубоким образом то прекрасное, что бывает в некоторых ситуациях, и я не впервые это испытываю. Господа, это тем, кто в прошлом всегда хорошо служил королям, подобает, возможно, сегодня говорить о стране, говорить о народе.
Речь г-на де Ларошжаклена прерывают одобрительные возгласы и рукоплескания.
— Сегодня, — продолжает он, возвышая голос, — вы здесь более ничто; поймите, ничто!
Против этого высказывания, столь резко ставящего крест на их политической карьере, центристские депутаты возражают яростными криками.
— Сударь, — говорит председатель, обращаясь к оратору, — вы отклонились от повестки. Я призываю вас вернуться к ней.
— Позвольте мне договорить, — отвечает г-н де Ларошжаклен.
Оратор и в самом деле намерен продолжить, однако его выступление так и остается прерванным.
LXXIX
Как раз в эту минуту толпа вооруженных людей, состоявшая из национальных гвардейцев, студентов и рабочих, врывается в зал и докатывается до амфитеатра; одни несут знамена, другие держат в руках сабли, пистолеты, ружья, а некоторые — пики или железные палки.
Герцогиня Орлеанская, первым порывом которой было остаться на месте, даже под угрозой, что эта ощетинившаяся оружием волна накроет ее, и которую оттащили в сторону те, кто ее окружал, пытается отыскать в самом высоком месте зала точку, куда, возможно, это людское море не дойдет.
Из толпы несутся яростные вопли:
— Долой регентство! Отрешение короля! Отрешение!
Кто-то из толпы кричит:
— Да здравствует республика!
Неизвестно, кто выкрикнул этот лозунг, который впервые прозвучал в стенах зала, где еще находятся вместе последние обломки монархии, и который вскоре, в одно мгновение, найдет здесь столько отголосков.
После этого крика волнение и сумятица в Палате депутатов достигают предела. Вторая вооруженная толпа вламывается в двери и, не находя себе места в зале, поднимается к балконам и вскоре показывается там.
Человек, вооруженный ружьем, наклоняется над перилами и целится в г-на Созе.
Господин Созе исчезает под своим столом, как если бы земля разверзлась у него под ногами.
Отметим это исчезновение: вероятно, оно явится последним политическим деянием достопочтенного председателя.
В ту же минуту другие люди, вооруженные так же, как и те, что первыми ворвались в зал, появляются в центральной двери, возле которой в своем последнем убежище находится герцогиня Орлеанская.
Завязывается схватка между офицерами, окружающими герцога Немурского, герцогиню Орлеанскую и юных принцев, и ворвавшимися в зал людьми.
Мать графа Парижского ощущает, что к ее горлу тянутся две руки.
Человека, прикоснувшегося к герцогине, тут же оттаскивают в сторону, но, подняв руки к горлу, чтобы высвободиться, она выпустила из них юных принцев, и катящийся людской поток оттаскивает их далеко от матери.
И тогда те, кто стоял подле герцогини Орлеанской, разделяются на две хорошо различимые между собой группы, и каждая из них спускается по одному из тех круглых коридоров, что ведут к главному залу, выходящему на Бурбонскую площадь.
Герцогини Орлеанской нет ни в одной их этих групп: она осталась позади, чтобы попытаться воссоединиться со своими детьми.
Одна из этих групп состоит из офицеров и горожан, которые окружают и тянут за собой высокого светловолосого молодого человека, бледного и полураздетого. Это герцог Немурский, сменивший свои военные панталоны и мундир на черные панталоны и пальто, которые на него поспешно натянули.
Другая группа состоит из дюжины национальных гвардейцев, и среди них заметен человек огромного роста, который несет графа Парижского, прижимая его к своей груди. Великан стискивает ребенка так, что с первого взгляда нельзя понять, спасает он его или душит.
Испуганный ребенок повторяет лишь один вопрос:
— Что это, сударь? Что это?
Позади, не отступая от них ни на шаг, идет камердинер графа Парижского, Юбер, который умоляет национального гвардейца вернуть ему ребенка.
— Я обещал спасти принца, и я его спасу, — отвечает гвардеец.
Подойдя к входной двери, они видят, что дверь закрыта, подбегают к окну и открывают его. Окно находится на высоте восьми или десяти футов над землей.
Национальный гвардеец залезает на подоконник и намеревается спрыгнуть вниз вместе с принцем. Камердинер останавливает его и настойчиво просит разрешения прыгнуть первым; когда он будет на земле, ему подадут ребенка.
— Но вы мне его вернете? — спрашивает гвардеец.
— Честное слово!
Юбер прыгает, после чего получает ребенка; гвардеец прыгает вслед за ним, остальные делают то же самое, и вся группа удаляется, пробегая через сад.
Тем временем герцогу Немурскому удается скрыться.
В эту минуту в главный зал входит герцогиня Орлеанская; она успокоилась в отношении участи герцога Шартрского: какой-то придверник поднял юного принца, когда тот упал, и привел его к матери. Ее успокаивают в отношении участи графа Парижского, которого еще можно увидеть через оставшееся открытым окно.
И тогда она ограничивается тем, что возвращается в канцелярию председателя, где ее принимает г-н Созе.
Тем не менее следует бежать. На минуту приходит мысль воспользоваться одной из тех карет, что стоят перед Палатой депутатов. Однако эти кареты окружены толпой вооруженных людей, намерений которых никто не знает; так что бежать лучше через Бурбонскую площадь и Университетскую улицу.
Между тем депутаты разбегаются. Зал заседаний захвачен народом. Остались только пять или шесть членов бывшего народного представительства. Это г-н Дюпон (из Эра), которого поместили в председательское кресло, а также господа Ламартин, Ледрю-Роллен, Гарнье-Пажес, Мари, Кремьё и Ларошжаклен.
По странной прихоти случая, г-на де Ламартина усадили рядом с длиннобородым простолюдином в мятой шапке и грязной куртке, похожим на натурщика в мастерской художника.
Сидя по правую руку от автора «Размышлений», этот человек опирается на огромный двуручный меч; он олицетворяет собой народ в самом крайнем его воплощении.
По левую руку от депутата Макона сидит граф Анри де Ларошжаклен, олицетворяющий старинную знать.
То, что открывается взору, выглядит своего рода преображением.
Зал заседаний являет собой странное зрелище, напоминающее картину самых грозовых дней 1793 года.
Все сабли вынуты из ножен, все ружья взяты на изготовку, все руки жестикулируют, все уста говорят одновременно.
Помимо депутатов, собравшихся у трибуны, среди всей этой толпы можно насчитать лишь пять или шесть человек, одетых в сюртуки и рединготы, восемь или десять национальных гвардейцев и одного-единственного офицера; все остальные это в чистом виде народ.
Делается попытка объявить имена членов временного правительства. Дюпона (из Эра), Араго и Ламартина включают в него единодушно и без малейших возражений. Ледрю-Ролен, который сам зачитывает эти имена, объявлен четвертым членом правительства.
Вокруг имен господ Мари, Бетмона и Кремьё завязывается горячий спор. Голос из толпы перекрывает голос г-на Ледрю-Ролена, который вынужден внести в список последовательно Гарнье-Пажеса, Кремьё, Бетмона и Мари.