Таким образом, через десять месяцев после того как охрана французских свобод была поручена национальной гвардии королевства, национальная гвардия не имела более права высказывать даже пожелания.
В итоге эта вспышка со стороны человека, обычно столь осторожного, привела в смятение весь город Мец. Все высшие офицеры национальной гвардии были приглашены отобедать с королем, но ни один из них не воспользовался этим приглашением.
После этого оскорбления, нанесенного королевской власти, Луи Филипп заявил, что он ни на час не останется долее в городе, виновном в подобном проступке, и тотчас же, невзирая на проливной дождь, покинул Мец.
Впрочем, Мец был не единственным городом, оказавшимся в оппозиции к королевской власти; гражданский суд Бельфора, представленный его председателем, заявил королю следующее:
— Мудрые законы и отвечающие нуждам страны установления — вот главные условия общественного благосостояния; Франция уже обладает первыми и важнейшими начатками этих законов и установлений, содержащимися в кодексах и Хартии, которая вскоре должна получить то законодательное развитие, какое она допускает.
Король ответил на это так:
— Я не менее вас дорожу тем, чтобы наши общественные установления упрочились, но, признаюсь вам, я с удивлением услышал, что вы называете их начатками установлений; это не может быть оговоркой, и остальная часть вашей речи является тому доказательством. Наши общественные установления настолько развиты, что все то, что остается сделать, представляется мне пустяком в сравнении с тем, что уже сделано. Это те установления, которые люди защищали в июле, это те установления, которые нация желает сохранить такими, какими они были закреплены Хартией 1830 года.
Впрочем, уже давно король изложил свою программу куда более определенно, чем это было сделано в знаменитой программе Ратуши. Это случилось в августе, когда к нему явилась депутация города Гайака.
— Франция желает быть независимой от заграницы извне, — заявили члены этой депутации, — и стоять на карауле внутри.
Король ответил им следующее:
— Да, несомненно, Июльская революция должна приносить свои плоды, однако это выражение чересчур часто используется в смысле, не отвечающем ни национальному духу, ни нуждам эпохи, ни поддержанию общественного порядка, хотя именно это должно определять наш маршрут; мы будем держаться золотой середины, равноудаленной от злоупотреблений королевской власти и бесчинств народной власти.
С этого времени правительство Июльской монархии получило собственное название: его стали именовать правительством золотой середины.
Поездка Луи Филиппа проходила в обстановке пошлого восторга, всегда вызываемого присутствием монарха. Неприятные стороны поездки оставили в душе короля горечь, которая, вскипая все сильнее, повлекла за собой репрессивные законы, в свой черед сделавшиеся в 1848 году оружием в руках народа.
Всю оставшуюся часть года Франция была занята тем, что прислушивалась к грохоту пушек, доносившемуся с берегов Вислы, радовалась победам Дверницкого, устраивала сборы пожертвований и давала балы и представления в пользу несчастных поляков, заранее обреченных европейской дипломатией на гибель и показывавших восхищенной Европе зрелище мучеников, которые добровольно вышли на арену цирка.
Затем, в один прекрасный день, пришло известие сразу о двух смертях: умерли Дибич и великий князь Константин.
В официальных сообщениях причиной этих смертей называли холеру.
В частных сообщениях говорили о яде.
В разгар всех этих событий Франция подготовила военную экспедицию; однако сочувствие, которое вызывали поляки, было настолько сильным, что, для того чтобы не спускать с них глаз, все отводили взор от берегов Тахо.
А между тем там предстояло совершиться одному из самых героических подвигов, которые когда-либо выпадали на долю французского военно-морского флота.
Дон Мигел, царствовавший в Лиссабоне и видевший наше унижение перед Россией, Австрией и Англией, тоже проникся презрением к нам; и если, будучи в дипломатическом отношении вежливее, чем герцог Моденский, он признал правительство Луи Филиппа, то сделано это было для того, чтобы наш консул оказывался свидетелем оскорблений, которым подвергали его соотечественников.
Однако здесь должно было произойти то, что произошло в Алжире: гнев, порожденный последним оскорблением, не мог вместиться в чаше, переполненной стыдом.
За надуманные преступления были приговорены два француза: один — к бичеванию на городской площади Лиссабона, другой — к ссылке на побережье Африки.
Первый, г-н Боном, был студентом в Коимбре.
Второй, г-н Совине, — негоциантом в Лиссабоне.
Французский консул жаловался — ему не отвечали; он угрожал — ему смеялись в лицо.
Он покинул Лиссабон.
Господин Рабоди, капитан первого ранга французского военно-морского флота, получил приказ блокировать устье Тахо посредством небольшой флотилии, находившейся под его командованием.
Его миссия заключалась в том, чтобы от имени правительства Луи Филиппа потребовать удовлетворения и возмещения ущерба для французов, высеченных или разоренных по приказу дона Мигела.
Франция испросила у Англии разрешения и, когда такое разрешение было дано, настроилась преподать урок этому карликовому Калигуле.
В начале июня 1831 года адмирал Руссен отплыл из Бреста на корабле «Сюффрен», чтобы принять командование эскадрой, которая, выйдя из Бреста, должна была присоединиться к нему у мыса Санта Мария.
Двадцать пятого июня он был уже в виду мыса Рока.
Шестого июля он присоединился к эскадре.
Эскадра состояла из пяти линейных кораблей, двух фрегатов и двух корветов.
Командовал ею контр-адмирал Югон.
Господин де Рабоди, только что отправивший в Брест шестое по счету захваченное им португальское судно, примкнул к этой грозной армаде, с величественным видом появившейся в устье Тахо 11 июля.
Тахо считалась неприступной со стороны моря.
Вспомним, что на протяжении трех лет европейские державы говорили то же самое об Алжире.
Одиннадцатого июля, начиная с четырех часов пополудни, «Сюффрен» и эскадра, которую он возглавлял, за пятьдесят минут преодолели фарватер, считавшийся непреодолимым, и час спустя все французские суда уже стояли на якоре в трехстах туазах от Лиссабона.
Четырнадцатого июля все было закончено: Франция отомщена, возмещения убытков выплачены и португальский флот, ставший военнопленным, отправлен в Брест.
К несчастью, примерно в это же самое время Франция подписала Двадцатичетырехстатейный мирный договор, превращавший Бельгию в английскую провинцию.
К концу того же 1831 года относится и скандальная афера с ружьями Жиске, в которой были серьезно скомпрометированы глава кабинета министров и маршал Сульт.
Как это бывает почти во всех делах такого рода, были вынесены два вердикта: вердикт суда, приговорившего г-на Марраста, автора разоблачительной статьи, к шести месяцам тюремного заключения и штрафу в три тысячи франков, и вердикт общественного мнения, приговорившего министров и поставщика к куда более тяжелому наказанию.
Вердикт общественного мнения — это единственный вердикт, о котором будут помнить.
Если и не для Франции, то хотя бы для Англии, Пруссии, Австрии и России прошедший 1831 год оказался весьма удачным.
Англия закрепила за собой Бельгию, заставив ее назначить Леопольда I королем бельгийцев.
Пруссия упрочила свою власть над Рейнскими провинциями, имевшими возможность убедиться в том, сколь малое значение мы им придавали.
Австрия доказала, что, находясь в рядах великих держав, она идет уже не позади Франции, а впереди нее. Несмотря на принцип невмешательства, провозглашенный Францией, она ввела свои войска в Парму, Модену и Болонью; что же в таком случае произойдет, если она когда-нибудь введет войска в Милан?
Что же касается России, то на сей раз она окончательно убила Польшу, и если та еще шевелилась, то, подобно Энкеладу, могла делать это лишь в глубине своей могилы.
Так что мир был восстановлен везде, кроме Франции.
После гражданской войны пришел черед рабской войны.
О Лион, Лион! Несчастный город из грязи и дыма, скопление богатств и нищеты, где богач не осмеливается заложить лошадей в свою карету, опасаясь оскорбить этим бедняка; где для сорока тысяч несчастных восемнадцать часов из двадцати четырех часов дня заполнены хрипами и усталостью!
Представьте себе спираль, состоящую из трех ярусов:
на вершине ее восемьсот фабрикантов:
посредине — восемь или десять тысяч хозяев мастерских;
в основании, поддерживая всю эту огромную тяжесть, — сорок тысяч рабочих;
а рядом, словно трутни вокруг улья, вьются посредники, нахлебники фабрикантов и поставщики первичного сырья.
Как вы понимаете, эти посредники живут за счет фабрикантов;
эти фабриканты живут за счет хозяев мастерских;
эти хозяева мастерских живут за счет рабочих.
И при всем том лионскую индустрию со всех сторон осаждают конкуренты:
Англия, производящая те же товары и переставшая закупать их в Лионе;
Цюрих, Базель, Кёльн и Берн, сделавшиеся соперниками второго по величине города Франции.
Сорок лет тому назад, то есть в прекрасные дни Империи, рабочий зарабатывал от четырех до шести франков в день; в те времена он легко кормил жену и то многочисленное семейство, какое всегда разрастается на ложе бедняков, неспособных заглянуть в будущее!
Однако мало-помалу заработная плата рабочего снизилась с четырех франков до сорока су, затем до тридцати пяти, тридцати, двадцати пяти, и, наконец, в то время, к которому мы подошли, простой ткач гладких тканей стал получать восемнадцать су в день за восемнадцать часов работы.
Из чего следует невозможность выжить.
Когда, наконец, эти бедняги заметили, что после восемнадцатичасового трудового дня они и их семьи остаются голодными, в квартале Ла-Круа-Рус, то есть в рабочем пригороде, раздался оглушительный плач, сложившийся из стенаний ста тысяч страдальцев.