Людовик тотчас же разослал вестников во все стороны: к венгерскому дворянству, богемским вспомогательным отрядам и эрцгерцогу Фердинанду.
Второй гонец к вечеру принёс известие, что султан двинулся к Эссегу.
Король направился в Тольну, где его ожидали папские солдаты и несколько тысяч венгерцев.
Графы Шлик прибыли с богемцами в Вену, где получили известие от Людовика, что он вынужден дать сражение и просит их прибыть как можно скорей «ради Бога и христианства». Они поспешили к нему, приказав своим войскам следовать за ними.
В Тольне к королю присоединились тысяча двести человек пехоты и триста всадников во главе с Заполией, Ганнибал привёл тысячу триста папских солдат, поляк Лев Гноенский — полторы тысячи всадников, набранных Бурджио.
Людовик решил подождать дальнейших подкреплений и приказал палатину двинуться к Эссегу и защищать переправу через Дунай. Магнаты заявили, что пойдут только под начальством короля, и не последовали за палатином.
— Я вижу, — гневно воскликнул Людовик, — что все сваливают на меня желание спасти свою шкуру. Чтобы никто больше не искал предлога для извинения своей трусости, я выступаю завтра сам[13].
На другой день король повёл свою армию в Бату, где к нему присоединился Томарри. Военный совет избрал Томарри и Заполию полководцами; Людовик утвердил этот выбор.
Четырнадцатого августа в венгерской армии насчитывалось до двадцати тысяч человек и восемь пушек.
Брадариц умолял короля остановиться и не идти дальше, но напрасно. К вечеру прибыл Борнемиса с несколькими тысячами вооружённых крестьян. Магнаты требовали, чтобы их вели против турок; Людовик дал знак трубить выступление и повёл венгерскую армию в Могач.
XXXIСултан Сулейман
Воевода Трансильвании в тот же день направился к Сеидину и расположился лагерем на западе от города. Его армия состояла из сорока тысяч прекрасно вооружённых солдат; к нему присоединилась большая часть венгерского дворянства.
Ночью Заполия принимал в своей палатке бывшую фаворитку короля. Она явилась от Сулеймана.
— Султан приветствует тебя, — сказала она, — он двинулся к Дунаю и ждёт от тебя, что в решительный момент ты нападёшь на венгерскую армию с тыла. Сулейман сам может разбить Людовика наголову, но он хочет захватить его живым и сделать своим невольником.
Заполия дико расхохотался, а затем холодно проговорил:
— Это против уговора; не султан, а ты хочешь, чтобы я захватил Людовика живым и передал тебе. Ты хочешь, чтобы он стал твоим невольником.
— Он и так будет моим невольником, я сделаюсь фавориткой султана, — сухо ответила наложница. — Согласен ли ты исполнить требование Сулеймана?
Заполия подошёл к карте, разложенной на столе, и стал внимательно рассматривать её.
— Подумай, — продолжала фаворитка, — сегодня судьба Венгрии находится в твоих руках, а завтра всё может измениться.
Заполия большими шагами прошёлся по палатке, затем подошёл к выходу и, позвав одного из своих верных старых гусар, приказал ему:
— Отправляйся немедленно в Могач и передай королю, чтобы он не давал сражения без меня!.. Понял?
Гусар поклонился, покинул палатку и, отвязав свою лошадь, вскочил на неё и скрылся из вида.
Королевская фаворитка сделала движение по направлению к выходу, однако Заполия крикнул ей:
— Стой! Ты не двинешься с места; эту ночь ты проведёшь здесь, в этой палатке. А завтра вернёшься к султану и скажешь, что я советую ему напасть на короля, пока я ещё не соединился с ним. Поняла?
Сулейман между тем взял Эссег и зажёг его со всех сторон. Двадцать второго августа его громадная армия переправилась через Драву и, разрушая всё на своём пути, пошла к северу вдоль берегов Дуная.
Бывшая фаворитка Людовика встретила султана близ Дапота. Его палатка была раскинута на холме.
Дежурный ага отказался впустить фаворитку, однако она настаивала:
— Мне надо немедленно видеть султана.
— Он сердит и может убить тебя, — ответил ага.
В эту минуту «владыка мира» позвал агу, и тот, вернувшись, впустил фаворитку.
Султан лежал на красных шёлковых подушках, как герой из «Тысячи одной ночи».
— Приветствую тебя, — проговорил он, — моя душа томится без женщины. Я болен и дам сражение, чтобы видеть потоки крови... море крови. Нет, раньше я должен поправиться, потому что я болен. Сбрось с себя эти одежды и явись ко мне в платье женщины!
Фаворитка быстро вышла из палатки и через некоторое время вернулась в широком чёрном плаще. Она сбросила его, и султан вскрикнул от восторга.
Красивая женщина стояла перед ним в роскошном турецком костюме. Её волосы были перевиты нитями жемчуга, на них красовалась расшитая золотом шапочка.
— Как ты красива! — воскликнул султан. — Подойди ко мне, я хочу посмотреть, умеешь ли ты целовать.
Наложница опустилась на колени. Султан с жадностью прильнул к её губам.
— Завтра ты дашь сражение? — прошептала наложница.
Султан покачал головой.
— Ну, значит, послезавтра.
— Нет, — ответил Сулейман, — только тогда, когда я досыта нацелуюсь.
На землю снова спустилась ночь. Глубокая тишина царила в лагере турок. Голова Сулеймана покоилась на груди фаворитки Людовика.
— Не целуй меня больше! — проговорил он. — Довольно!..
— В таком случае завтра ты дашь решительное сражение венгерцам.
— А затем ты последуешь за мной в Стамбул?
— Я только тогда буду твоей возлюбленной, когда король Людовик станет твоим невольником, — проговорила наложница вскакивая.
— Он будет твоим невольником! — воскликнул Сулейман. — Клянусь, бородой пророка!..
— Тогда вставай и садись на лошадь! — с жаром проговорила фаворитка. — Надевай панцирь и веди своих солдат в бой! Скорей в Могач!
XXXIIВоенный совет
Венгерцы расположились под Могачем двумя большими группами; среди одной из них возвышалась палатка короля; центром другой являлась палатка Томарри.
Гонец Заполии принёс известие, что он идёт к королю, и просит его не предпринимать до его прибытия никаких решительных шагов. Франджипани также просил подождать его с пятнадцатью тысячами кроатов.
В ночь с 26-го на 27 августа Людовик послал канцлера Брадарица к магнатам с этими известиями. Однако они бурно требовали, чтобы их вели против турок.
— Победа за нами! — кричали одни.
— Самые храбрые турки уже пали! — кричали другие.
— Из нашего короля хотят сделать монаха, — заявил Торок.
Томарри, не желавший делить свою власть с Заполией, настаивал, чтобы не ждать его.
Ночью к палатке короля прискакал Подманицкий.
— Султан двинулся вперёд, — доложил он.
Зазвучали трубы, палатки были сняты, и король двинулся к Могачу, чтобы соединиться с Томарри. Утром состоялся военный совет. Это было блестящее собрание. По правую руку короля сидел Томарри, налево — бан Батани, Пётр Перен, Стефан Шлик, Тарчай, поляк Тренка и Драгфи. А напротив них — венгерские, польские и богемские магнаты. У входа в палатку стояли Борнемиса, Цетрик и Гавриил Перен.
Король открыл военный совет, повторив сообщение о приближении Заполии с сорока тысячами человек и Франджипани с пятнадцатью тысячами богемских и силезских войск. Он советовал медленно отступить к северу по берегу Дуная, избегая сражения и выжидая подкрепления.
Опытные богемцы и поляки, Пётр Перен и Тарчай, не раз воевавшие с турками, вполне согласились с Людовиком. Однако магнаты, до тех пор воевавшие только языком, бурно требовали сражения.
Поднялись ожесточённые споры и крики.
— Мадьяры ещё никогда не бежали от турок! — кричал Драгфи.
— Победа несомненна! — восклицал Батани.
— Нам не нужно иностранцев, — шумел третий, — мы победим и без них.
Людовик обратился к Томарри и спросил его мнения.
— Я стою за битву, — спокойно проговорил тот, — было бы опасно для нас разделять победу с богемцами и немцами и опасно для короля делить её с Заполией.
— Как велика наша армия? — спросил король.
— Около двадцати шести тысяч.
— А армия неприятеля?
— Триста тысяч человек и триста пушек, но из них способны вступить в бой с мадьярами лишь тысяч тридцать.
— Подумайте, господа, — сказал Тарчай, — насколько турецкая армия сильнее нашей, не говоря уже об артиллерии; она в одну минуту разнесёт нас в прах.
Томарри рассмеялся.
— Я же говорю вам, — высокомерно произнёс он, — что турецкие орудия не причинят нам никакого вреда, так как их обслуживают христиане, которые при атаке нашей кавалерии немедленно перейдут на нашу сторону.
— Откуда вы это знаете? — спросил граф Шлик.
— От перебежчиков, — ответил Томарри.
— Сражение, сражение! — закричали магнаты.
— Вы забываете, что короля нельзя подвергать случайностям битвы, — заметил палатин, молчавший до тех пор.
— На голоса! — воскликнул король.
В эту минуту вошли два епископа; один из них держал в руках окровавленную голову ребёнка, другой — женскую руку.
— Посмотрите, — сказал первый из них, — как турки зверствуют. Разбейте их!..
— Если вы не дадите им сражения, мы все должны будем погибнуть[14].
Король взял голову ребёнка и долго смотрел на неё.
— Я подаю голос за сражение! — воскликнул он. — Кто ещё?
Собрание почти единогласно закричало:
— Сражение, сражение!
Палатин грустно опустил голову.
— Когда же мы дадим его? — спросил Шлик. — Подождём хотя бы до прибытия моих людей.
— Не больше двух дней, — сказал король.
— Значит, двадцать девятого августа, в день усекновения главы Иоанна Крестителя, — проговорил Томарри.
Борнемиса бросил многозначительный взгляд на Цетрика.
Король объявил, что военный совет окончен, и собрание молча разошлось.
Король долго сидел понурившись, Цетрик с участием смотрел на него. Вдруг Людовик поднял голову: