— Верно, дуэль? — подсказал другой.
— Нет, не похоже на дуэль! Шпага и кинжал дона Мигуэля не вынуты из ножен, — тихо сказал кардинал, а затем обратился к стоявшему рядом с ним начальнику стражи. — Не может ли этот кинжал объяснить тайну? Как вы думаете, сын мой? — спросил он, подавая ему какой то маленький предмет. — Я только что поднял его здесь.
Взяв из рук кардинала кинжал, капитан внимательно осмотрел его. Ближайшие его соседи заметили, что капитан вдруг вздрогнул, и рука, державшая кинжал, тоже задрожала.
— Кинжал вашей светлости! — наконец сказал он, протягивая герцогу оружие. — На рукоятке вырезан герб вашей светлости.
За этими словами последовало мёртвое молчание. Озадаченный герцог машинально взял кинжал из рук капитана; на лезвии ещё была видна кровь дона Мигуэля.
— Да, это мой кинжал, — прошептал герцог.
— Ваша светлость, без сомнения, может объяснить... — снисходительно начал кардинал.
Герцог Уэссекский уже готов был отвечать, но в этот момент в разговор вмешался один из стражей.
— Мне показалось, что сейчас какая-то женщина бежала через сад, — обратился он к своему начальнику. — Я не мог хорошо разглядеть её, но видел, что она была в белом и быстро пробежала вдоль террасы, недалеко от этого окна.
— Тогда ваша светлость, может быть, скажет нам... — мягко настаивал кардинал.
— Я ничего не могу сказать вашему преосвященству, — холодно возразил герцог Уэссекский. — Я всё время был в этой комнате и не видел поблизости никакой женщины.
— Ваша светлость находились здесь одни с маркизом де Суаресом? — с глубоким удивлением сказал кардинал. — Женщина...
— Здесь не было никакой женщины, — с твёрдостью произнёс герцог, — я был с глазу на глаз с маркизом де Суаресом.
В зале снова воцарилось мёртвое молчание. Вышедшая из-за туч луна осветила группу людей, с благоговейным ужасом отступивших от покойника и стоявшего возле него знатнейшего герцога страны, который только что сознался в убийстве.
Первый пришёл в себя начальник стражи.
— Кинжал вашей светлости... — в смущении начал он.
— Ах да! Я и забыл, — спокойно сказал герцог Уэссекский, поднимаясь с колен, а затем вынул шпагу из ножен и, переломив её о колено, бросил обломки на пол. — Я готов следовая за вами, капитан, — произнёс он с присущей ему гордостью и в то же время с той приветливостью, благодаря которой всегда удивительно легко было общаться с ним.
Присутствовавшие молча почтительно расступились, чтобы дать дорогу его светлости герцогу Уэссекскому, покидавшему комнату в качестве тюремного узника.
XVIII
В молчаливом уединении Тауэра[36] герцог Уэссекский имел много времени обдумать своё положение. Только один роковой осенний вечер — и какие перемены в его судьбе! Вчера он был первым джентльменом Англии, которого многие любили, некоторые боялись, но все уважали, как истое воплощение национальной гордости и национального величия, а сегодня? Но о своей собственной судьбе, о позоре, обрушившемся на него, герцог почти не думал. При философском взгляде на жизнь он до сих пор сохранял беззаботность игрока, который всё поставил на карту, всё проиграл и доволен, что может покинуть зелёный стол. В те времена жизнь вовсе не считалась таким неоценимым сокровищем, как мы привыкли думать. Может быть, нельзя было бы утверждать, что одна только вера помогала герцогу так легко переносить неожиданное и трагическое завершение его блестящей карьеры, но она, несомненно, дала ему спокойный, лишённый горечи образ мыслей философа, для которого жизнь не имеет больше цены. И действительно, какую цену имела теперь для него жизнь? На этой мысли герцог останавливался с горечью не потому, чтобы боялся смерти или огорчался выпавшим на его долю позором; нет, его печалили обман женщины и утрата иллюзий.
С одной стороны — его «Фанни», чудное воплощение девичьей чистоты, кокетливая, нежная, с честными, ясными голубыми глазами и искренней, весёлой улыбкой; с другой — Урсула Глинд, с обнажённой грудью, с пылающими (только не от стыда!) щеками, влажными от выпитого вина глазами, слабо протестующая против властного прикосновения дерзкого испанца, чтобы через несколько минут отмстить ему с неистовой грубостью уличной женщины, которая настолько пьяна, что не может понять своё преступление. Что-то внутри говорило герцогу, что это — не та женщина, которая гадала на маргаритках и дрожала от наслаждения при звуках пения птиц, и не та, которую он полюбил в один миг и которую поцеловал в безумную минуту небесного блаженства. Возможность обмана ни разу не пришла герцогу в голову. Всё было подстроено с дьявольской хитростью, и нужна была сверхъестественная проницательность или холодный ум бесстрастного математика, чтобы догадаться, в чём дело. Одно лишь сознавал герцог вполне отчётливо — что в первый раз в жизни он полюбил так, как только может любить человек, и что любимая женщина оказалась в его глазах развратной лгуньей. Он принуждён был этому верить. Разве он не видел её собственными глазами? Да и кому могло прийти в голову, что на свете могут быть два лица, настолько похожие друг на друга? Он придумывал для преступницы всякие объяснения и оправдания, кроме единственно верного. Она могла помешаться, могла не отвечать за свои поступки, — да, но сознательно, добровольно стать развратницей — никогда! У неё была двойственная натура, которою попеременно управляли то ангелы, то дьяволы!
В немногие дни, оставшиеся до судебного разбора дела, единственным компаньоном герцога был Гарри Плантагенет. Верный пёс как будто прекрасно знал, что его хозяин страдает, что его теперь нельзя ничем утешить, и часами сидел возле него, положив ему на колени свою умную голову, с немым сочувствием глядя ласковыми глазами в его серьёзное лицо. Лучше, нежели кому-нибудь, Гарри Плантагенету было известно, что когда никто не мог их видеть, гордость и горечь отступали на задний план, и горячие слёзы немного облегчали страдания, разрывавшие сердце герцога Уэссекского. И, видя эти слёзы, Гарри Плантагенет свёртывался клубочком и укладывался спать, своим тонким собачьим инстинктом чувствуя, что теперь в мрачной келье башни воцарялись мир и покой.
XIX
Дни шли за днями, и высшее общество Англии готовилось увидеть перед судом пэров самого известного из их круга, обвиняемого в низком убийстве, а в одной из самых маленьких комнат на половине королевы одиноко сидела Мария Тюдор, то молясь, то погружаясь в печальные мысли.
Теперь это была не гордая, своевольная Тюдор, страстная, жестокая, капризная, но просто средних лет женщина с разбитым сердцем, с распухшими от слёз глазами, занятая лишь одной мыслью: спасти его. Но как спасти?
Несмотря на собственное признание герцога, что он совершил низкое преступление, поразив своего врага в спину, Мария упорно отказывалась верить этому. До её ушей также достигли слухи о присутствии женщины в той части дворца именно в тот роковой час. Ревность и ненависть, бушевавшая в её душе, подсказывали ей, что если Урсула Глинд и не была главным действующим лицом, то, во всяком случае, была причиной этого возмутительного преступления. Все соглашались в том, что так или иначе женщина была причастна к ужасному событию этой ночи.
Налицо был несомненный факт, что маркиз де Суарес изменнически убит в спину и что герцог Уэссекский признал себя виновным в этом преступлении. Герцогу никто не верил. Для чего он сделал это?
— Чтобы спасти честь женщины, — утверждали друзья его светлости.
— Какой женщины? — допытывались его враги.
Втихомолку называли имя леди Урсулы Глинд, хотя казалось невозможным, чтобы у нежной, поэтичной молоденькой девушки достало физической силы для такого удара. Однако мало-помалу у всех росло убеждение, что если бы леди Урсула захотела, то могла бы пролить некоторый свет на события ужасной ночи, и эта мысль крепко засела в голове Марии Тюдор.
Молодая девушка, разумеется, отрицала, что ей что-либо известно. Она не могла припомнить ни одного факта, который свидетельствовал бы о предполагаемой вражде между герцогом Уэссекским и доном Мигуэлем. Кардинал ничего не говорил, потому что такой оборот дела прекрасно способствовал задуманному им плану. Лорд Эверингем находился в Шотландии, а в те времена всякие известия доходили не скоро. Что касается королевы, то основанием её подозрений служили лишь её ненависть к молодой девушке и твёрдое убеждение, что в ту ночь герцог Уэссекский и Урсула встречались за час или два до убийства. Она ведь сама видела девушку и унизила её в присутствии кардинала и придворных дам, герцога тогда там не было.
Что же случилось потом?
Если бы было возможно, Мария Тюдор подвергла бы соперницу нравственным и физическим пыткам, пока не добилась бы от неё признания; но в её власти было только не выпускать Урсулы из её комнаты; она не хотела терять её из вида, хотя молодая девушка просила разрешения покинуть двор и удалиться в монастырь: её измученная душа жаждала тишины и покоя.
С того рокового вечера прошло две недели. Его светлость всё время находился в заключении в Тауэре и, благодаря своему высокому положению и исключительным условиям, получил просимое разрешение на ускорение дела. Суд над ним был назначен на следующий день. В течение этих суток королева, может быть, нашла бы средство спасти любимого человека от позорной смерти. В последние две недели она выстрадала больше, чем иной женщине приходится выстрадать за всю жизнь. Хотя она была королевой, но оказывалась бессильной исполнить своё единственное горячее желание, за которое готова была отдать всё королевство.
Сегодня Мария всё утро провела за туалетом, заботливо выбирая то, что, по её мнению, было ей больше к лицу. Ввиду возраста королевы, охватившее её при этом волнение могло бы показаться смешным, если бы не носило такого трагического характера. Ей так хотелось быть привлекательной!
Внимательно изучив перед зеркалом своё лицо, она постаралась сделать незаметными многочисленные морщинки, навела на щёки лёгкий румянец и посвятила целый час убранству головы. Потом она перешла в маленькую комнату с тёмно-красной обивкой, в которую слабо проникал дневной свет, и стала нетерпеливо ходить взад и вперёд. Чуть не каждую минуту она з