Снаружи ответили:
— Здесь!
Через минут большие входные двери распахнулись, вошли шесть вооружённых человек и направились прямо к решётке в середине зала. За ними следовали смотритель Тауэра и лорд Рич, между которыми шёл узник, Роберт д’Эсклад, пятый герцог Уэссекский. Весь в чёрном, он казался хорошо помнившей его толпе сильно постаревшим. В зале началось движение; всякому хотелось протолкаться вперёд, чтобы поближе взглянуть на герцога. Большинство зрителей относились к нему не враждебно, а равнодушно, и высказывали свои замечания, пока он проходил мимо них.
— Как вы думаете, его повесят?
— Нет, благородных лордов не вешают — им отрубают голову.
— Помоги Бог вашей светлости! — вздыхали женщины.
Герцогу Уэссекскому дорого стоило скрыть то, что он чувствовал в глубине души; по-видимому, это ему удалось, так как Томас Нортон, описывая процесс, заметил:
«Узник, очевидно, не сознавал всей серьёзности своего положения и не смущался низостью совершенного им преступления, чем доказывал своё безбожие или уверенность, что пэры, между которыми у него было много друзей, ввиду его богатства и высокого происхождения вынесут ему оправдательный приговор».
Только лорд Рич, всё время находившийся возле обвиняемого, в своих интересных мемуарах рассказывает, как глубоко был взволнован герцог, увидев, что ему придётся стоять на возвышении, на глазах у всей толпы.
«Когда же его светлость встретил мой взгляд, — записал благородный лорд, — взгляд, в котором он мог прочесть мою глубокую симпатию к нему, он гордо поднял голову и без малейшего страха посмотрел на толпу, скорей как король, собирающийся говорить с подданными, чем как преступник, ожидающий над собой приговора. Увидев кардинала Морено и рядом с ним закутанную женскую фигуру, он смертельно побледнел, и я, боясь обморока, схватил его за руку; но он пожал мою руку и поблагодарил, сказав, что в помещении страшная духота».
Во всём зале царило сильное возбуждение. Сам лорд Чендойс с трудом сохранял строгое достоинство, которого требовало его положение. Пэры оживлённо перешёптывались, а секретарь никак не мог откашляться, чтобы обратиться к подсудимому.
Толпа заметила закутанную женскую фигуру, молча и неподвижно сидевшую рядом с кардиналом, а быстрый разговор шёпотом между его преосвященством и лордом Чендойсом заинтересовал всех, но никто, разумеется, не осмелился никого ни о чём расспрашивать.
Заметив, что коронный делопроизводитель собирается говорить, толпа притихла.
— Роберт, герцог Уэссекский и Дорстерский, граф Лаусстон, Уэксфорд и Бридсорп, барон Грейстон и Эдбрук, первый пэр Англии, подними правую руку! — провозгласил коронный делопроизводитель.
Когда обвиняемый исполнил это требование, Баргэм, представитель обвинения, прочёл обвинительный акт и спросил, признает ли подсудимый себя виновным.
— Да, я виновен, — твёрдым голосом ответил герцог, — и я признался в этом.
— Кем желаешь ты быть судим?
— Господом Богом и моими пэрами.
— Признался ли ты добровольно или по принуждению?
— Совершенно добровольно, без всякого принуждения, и всё в моих показаниях верно.
— Читал ли ты показания свидетелей твоего преступления?
— Нет, не читал, потому что, когда я убивал дона Мигуэля, при этом никого не было, кроме меня, его убийцы, и Господа Бога.
При этом смелом ответе представитель обвинения обернулся к кардиналу Морено, словно ожидая от него указаний, но так как их не последовало, то он продолжал:
— Я хочу, чтобы ты хорошо взвешивал свои слова. Все твои ответы и добровольное признание могут значительно смягчить наказание, полагающееся за твоё преступление.
— Прошу вас не учить меня, как я должен отвечать, — с внезапным высокомерием заговорил герцог. — Всё, что я показал, милорды, справедливо, — обратился он к пэрам и судьям, — и я объявляю ложью всякое показание, не согласное с моим собственным. Бог — свидетель, что я говорю правду.
— В твоём признании говорится только о самом факте, без указаний каких-либо подробностей или обстоятельств преступления.
— Разве меня судят за подробности и обстоятельства преступления, а не за убийство дона Мигуэля маркиза де Суареса?
Тогда встал коронный делопроизводитель и прочёл признание герцога, написанное пятнадцатого октября в Тауэре и заключавшееся словами:
«Я не прошу для себя ни извинений, ни оправдания и подчиняюсь разбору дела моими пэрами и приговору королевского суда. Да поможет мне Бог!»
За исключением небольшой группы лиц, по разным причинам находивших желательным как союз с Испанией, так и смерть человека, стоявшего теперь у решётки, никто в зале не верил виновности герцога Уэссекского, считая, что здесь скрывается какая-то тайна.
— Это неправда, герцог! — раздался в толпе громкий мужской голос.
— Откажись от своего показания! Откажись! — послышались единодушные возгласы.
По губам герцога пробежала улыбка, но он не шевельнулся. Хроникёры того времени пишут, что в зале поднялся поддерживаемый друзьями герцога шум и что сам председатель суда не думал останавливать его. Прошло несколько минут, прежде чем судебным приставам удалось с помощью стражи успокоить толпу. Затем лорд Чендойс обратился к обвиняемому с вопросом, не желает ли он возразить что-нибудь перед тем, как суд приступит к исполнению своих обязанностей. Среди мгновенно наступившего в зале молчания отчётливо прозвучал женский голос:
— Я могу засвидетельствовать, что герцог Уэссекский невиновен во взводимом на него преступлении.
Пред судьями выступила молодая девушка в чёрном платье, хрупкая на вид, но смело встретившая устремлённые на неё взоры многочисленной толпы. Отбросив назад надетую на её голову вуаль, она взглянула прямо в лицо лорду Чендойсу.
— Кто заявляет это? — с удивлением спросил он.
— Я, Урсула Глинд, — твёрдо ответила девушка, — дочь графа Труро.
При первом звуке её голоса герцог Уэссекский вздрогнул и смертельно побледнел; только когда она назвала своё имя, он опомнился от изумления.
— Прошу милордов не слушать этой леди, — холодно заявил он. — Я не желаю никаких показаний в мою пользу.
Молодая девушка лишь опустила глаза, но не обернулась к нему. Из-за стола, за которым она до сих пор сидела, поднялся юрист и, переговорив с коронным делопроизводителем, почтительно обратился к лорду Чендойсу:
— Убедительно прошу вашу милость и вас, милорды, выслушать показание леди Урсулы Глинд. Не было времени получить от неё письменное показание, так как лишь в последние минуты Богу было угодно внушить ей сказать всё, что ей известно, чтобы не дать совершиться ужасной судебной ошибке.
— Это недопустимое нарушение судебных обычаев, — сказал Томас Бромлей, с сомнением качая головой.
— Не такое большое как вы думаете, сэр, — возразил знаток законов Роберт Кэтлин и напомнил при этом подобный же случай в процессе королевы Екатерины.
Но даже и без этого заявления учёного юриста все находившиеся в зале уже были на стороне Урсулы и громко требовали, чтобы её показание было выслушано.
— Именем Пресвятой Девы, я протестую! — громко сказал герцог Уэссекский.
— Мы выслушаем леди, — произнёс лорд Чендойс. — Пусть она поклянётся в правдивости своих показаний.
Томас Вильбрагам, коронный стряпчий, протянул Урсуле маленькое деревянное распятие, и она с благоговением поцеловала его.
— Вы — леди Урсула Глинд, фрейлина её величества? — спросил лорд Чендойс.
— Да.
— Обязываю вас говорить правду, истинную правду, ничего кроме правды. Да поможет вам Бог!
Урсула подождала, пока в зале всё стихло, а затем начала твёрдым голосом:
— Я хочу сказать вам, милорды, что в полночь четырнадцатого октября, находясь в аудиенц-зале Гемптон-коута, в обществе дона Мигуэля де Суареса...
Она вдруг остановилась, как будто теряя сознание; Вильбрагам поспешил предложить ей стул, но она движением руки отклонила его услугу.
— Милорды, — серьёзно заговорил обвиняемый, воспользовавшись этим перерывом, — во имя правосудия умоляю вас не слушать леди; она слишком возбуждена и сама не сознает, что говорит. Я ведь во всём признался...
— Подсудимый, — строго остановил его лорд Чендойс, — во имя правосудия и ради уважения к этому месту обязываю вас хранить молчание. Продолжайте, леди Урсула!
— Дон Мигуэль стал говорить мне о любви, потом обнял меня. Я хотела вырваться... он не пускал... он... Милорды, имейте терпение! — взволнованно попросила Урсула, только теперь сознавая, как трудно ей будет выговорить чудовищную ложь; но затем быстро продолжала, словно боясь, что у неё недостанет сил договорить до конца: — Тут явился герцог Уэссекский и, видя, что меня удерживают силой, меня, его нареченную невесту, в защиту моей чести убил дона Мигуэля.
Мёртвое молчание последовало за её словами. Обвиняемый сначала уставился на Урсулу с изумлением, а потом разразился горьким смехом. Насколько ему было известно, Урсула сказала хитро придуманную ложь. Он был уверен, что видел на её руках ещё тёплую кровь молодого испанца, и весь этот рассказ об угрозе её чести и о его своевременном появлении казался ему сплетением ловких выдумок, странных и... бесполезных. О самопожертвовании Урсулы он не имел ни малейшего понятия и объяснил себе её выступление на суде тем, что он просто нравился ей и она не хотела, чтобы его повесили. Как в тумане, слышал герцог Уэссекский обращённые к Урсуле вопросы людей, на которые она отвечала без колебания, всё повторяя ту же историю.
— Леди Урсула Глинд, — торжественно произнёс наконец лорд Чендойс, — клянётесь ли вы своей честью и совестью, что всё, сказанное вами, — правда?
— Клянусь своей честью и совестью, — так же торжественно ответила девушка.
— Это ложь с начала до конца! — громко запротестовал герцог.
Низко поклонившись лорду Чендойсу, Урсула ещё раз благоговейно поцеловала распятие; этой клятвой она приносила в жертву любимому человеку незапятнанную чистоту своей души. Теперь её горе достигло высшей точки: давая своё лживое показание перед