Но как и всякого мужчину (в чем бы я никогда не сознался Маше), меня тянет иногда вернуть бесшабашную молодость, тянет уехать туда, где прошли самые острые, самые лихие годы моей жизни – вдохнуть грудью полынный запах степей, сесть на песок волжского берега, глядя, как мимо идут тяжело груженные баржи и колесные пароходы, погреться у бурлацкого костерка, хлебая уху из котелка под рассказы стариков – про ватажников, удалых людей, про Стеньку Разина, про всех этих разбойников, что тянули бечеву, а потом вдруг уходили в разгул, чтобы ощутить – нет, мы не просто тягловая сила, мы – свободные люди, разгульные, грозные и смелые…
Москва в ноябре – унылое зрелище. Тихие милые дворики превращаются в болотца. Всюду грязь, в воздухе тяжело пахнет сырым печным дымом и прогорклым маслом. Небо висит низко, наколотое на кресты церквей. Из веселых летних птиц остались только ленивые голуби, редкие воробьи и вездесущие похоронные вороны. Дождь не смывает грязи, а скорее превращает в грязь все, что он беспрестанно мочит и поливает. Москвичи становятся раздражительными, хмурыми, молчаливыми. И хотя жизнь в центре Первопрестольной не замирает ни на минуту – все так же сияют витрины магазинов, все так же горят фонари, все так же зовут синие вывески трактиров и ресторанов, но нет больше той московской ленивой неги и любопытства, которые определяют жизнь большинства горожан, пусть даже в служебное время они и изображают из себя что-то вроде механических людей, чьи пружины взведены до упора. Такой вот «деловой» москвич побегает-побегает, а потом найдет себе уютный столик в трактире и засядет попить чайку – часа на два. Да с баранками, с печеньем, с мармеладом – и непременно в компании. Откинется на скрипнувшую спинку стула, расстегнет форменную тужурку, пригладит пятерней волосы, закурит папироску и давай перешучиваться с друзьями, обсуждать новости – сначала своей улицы, потом своего околотка, потом общемосковские, а там дойдет и до маркиза Солсбери с его видами на Африку.
Конечно, и в ноябре никакому Солсбери не поздоровится, если в обеденный час сойдутся за столиком трактира знающие люди, но все же не будут его обсуждать с таким неподдельным интересом. Так, скажут, Солсбери, сукин сын, опять в Африку лезет. И про галоши, про то, что белье не сохнет от этого постоянного дождя, про всякую осеннюю скучную подробность. И, конечно, про дворников, которые в Москве уж на что держатся в строгости как полицейским начальством, так и домовладельцами, а все же ухитряются лениться и противоборствовать всем понятиям о прилежности и чистоте улиц.
И вот хочется от этих разговоров, от этого дождика, от этого запаха сырых сосновых дров, закупленных от скупости вместо ольховых или березовых, от грязи, летящей из-под новомодных дутых шин пролеток, несмотря на строгие распоряжения насчет кожаных фартуков, хочется сесть в поезд и уехать туда, где солнце все еще существует. И существует не как некое туманное пятно за плотными тучами, а как вполне себе желтый и ясный источник тепла и света. Где стройные пирамидальные тополя стоят вдоль все еще сухих дорог. Где птицы утром поют, а не каркают. И где люди, сидящие в трактирах, с жаром обсуждают пусть не маркиза Солсбери, но хотя бы Абдул-Хамида Второго – просто потому, что турки тут несколько ближе, чем британцы.
Ближе к вечеру я приехал в ателье на Большой Дмитровке. И первое, что увидел – правая витрина была затянута темно-серой тканью. Я отпустил Ивана, потому что не собирался задерживаться у Ламановой надолго и хотел пройтись потом пешком до Столешникова. Подойдя поближе к дверям, я заметил, что между булыжниками блестят крохотные осколки стекла – видимо, их так и не смогли вымести. «Вот странно, – подумал я, – зачем кому-то понадобилось разбивать стекло витрины ателье? Или это Ренард так вымещает свою досаду оттого, что «ангелы» отказались выполнять дурацкий приказ о поджоге?»
Я написал для Маши короткую записку, в которой предупредил ее, что сегодня приду поздно, а может, вообще вернусь только к утру. Вспомнив, как она испугалась во время визита Арцакова, прибавил, чтобы она не боялась за меня. Хотел на этом кончить, но подумал, что будет нечестно, если не напишу, где я именно останусь, – Маша от неизвестности начнет тревожиться только больше. А потому приписал, что буду по адресу Большая Дмитровка, 8. Передал записку Ивану и приказал свезти в мою квартиру в Столешниковом и передать хозяйке.
Потом я вошел внутрь ателье. В гостиной не было ни души. Открыв уже знакомую мне дверь, ведущую в глубь ателье, я дошел до кабинета Надежды Петровны и постучал.
– Кто там? – раздался ее голос.
– Это я, Гиляровский!
Послышался звук открывающегося замка, дверь распахнулась, и я увидел Надежду Петровну в простой белой блузке и скромной темной юбке – впрочем, это было ее обыкновенное рабочее платье.
– Хорошо, что вы приехали, – сказала Надежда Петровна, – я здесь совсем сошла с ума от страха. Я все боюсь, что Ренард все-таки исполнит свою угрозу. – Она предупреждающе вскинула руку. – Конечно, утром я была не права, когда говорила, что он просто сумасшедший. Но я долго думала и, кажется, сумела перепугать саму себя. Теперь мне кажется, что он в силах выполнить свою угрозу. Но я не хочу, чтобы пострадали мои работницы. Это мое дело. Давайте же с вами сядем и будем ждать, как станут развиваться события. С вами мне будет гораздо веселее. Видя, как она напряжена, я пожурил сам себя за черствость: надо было сразу сообщить Надежде Петровне о том, что рассказал мне Арцаков, – что люди из конторы «Ангелов» отказались выполнять распоряжения Ренарда и даже поссорились с ним. Что я немедленно и сделал.
– Теперь они, скорее, на нашей стороне, – закончил я рассказ. – Думаю, этой ночью вообще ничего не произойдет. Только если Ренард не успеет найти других исполнителей. Впрочем, я сомневаюсь, что он успеет нанять каких-нибудь подонков, ведь времени у него практически не осталось.
Ламанова слушала меня очень внимательно. Но я видел, как плечи ее немного расслабились, а руки, все время перебиравшие небольшой кусочек кружева, стали двигаться медленнее.
– Значит, вы думаете, что Ренард откажется от своих планов? – спросила она.
– Если честно, то, узнав его немного поближе, я боюсь, что так просто он от вас не отстанет. – Ну что же, – пожала плечами Ламанова. – Уже то хорошо, что все это отодвигается на будущее время. И что сегодня мы можем быть спокойны. Хотя вы видели мою витрину?
– Да, – кивнул я, – видел. Но точно ли это Ренард? Может, мальчишки?
– Может, конечно, – призналась Ламанова. – Но как-то все слишком сходится. Знаете, Владимир Алексеевич, я совершенно не воинственная женщина, мне гораздо интереснее работать с платьями, а не стрелять из этого. – Надежда Петровна выдвинула ящик стола и достала большой револьвер, со стуком положив перед собой.
– Откуда он у вас? – спросил я.
– Это револьвер моего мужа, – ответила Надежда Петровна, – несколько лет назад он имел дело с большими суммами денег – еще до того, как вошел в руководство своего страхового общества. С тех пор и осталось у нас это чудовище.
Я взял револьвер. Это был «Смит и Вессон», причем той партии, которую закупила наша армия еще двадцать лет назад, так называемая «Русская вторая модель» с более укороченным стволом. Вероятно, супруг Надежды Петровны, Андрей Павлович Каютов, приобрел его через знакомых армейцев.
– Неплохая игрушка, – сказал я одобрительно. – Конечно, я бы предпочел «Наган», но и это очень хорошо! Если, конечно, вообще придет время стрелять.
– Возьмите! – попросила Надежда Петровна. – Вы ведь умеете с ним обращаться? Тут у меня есть еще коробка с патронами. Она достала коробку патронов калибра 4,2. Я вставил шесть в барабан, а остальные ссыпал в карман пиджака.
– Ну вот, Мальбрук в поход собрался, – улыбнулся я. – Теперь нам не страшен хоть сам черт! Пойдемте, посмотрим на всякий случай, каково наше дефиле. – Что? – растерянно спросила Ламанова.
– Ну! Это я уже не в вашем модном, а в нашем – военном смысле, – рассмеялся я.
– А что вы хотите посмотреть?
Я задумался, вспоминая расположение комнат и залов в ателье.
– Так, со стороны гостиной они, кто бы это ни был, наверное, не полезут, – сказал я. – Конечно, никакой уверенности в этом нет. Если Ренард успел набрать подонков, то… Гостиная выходит на Дмитровку, и в принципе там при малейшем шуме сбегутся окрестные дворники и городовые.
Я указал на шторы, которыми были занавешены окна кабинета:
– Куда выходят эти окна?
– Во двор. Как и все остальные.
– Во двор? – переспросил я. – Решетки хотя бы есть?
– Тут есть, – кивнула Надежда Петровна. – Конечно! У меня тут много ценного. А вот в швейном – там нет решеток. Мы на ночь всю материю убираем на склад. Есть много ценных тканей, так что я приказала ничего не оставлять на виду после работы. Чтобы не провоцировать портних. – Могут стащить? Ламанова вздохнула:
– Они обычные люди. Многие – еще совсем девочки. Бывало всякое…
– Хорошо, – кивнул я. – Есть другие помещения? – Пойдем покажу. Я пошел за Надеждой Петровной в коридор.
– Вот, – указала она на две красивые двери со стеклянными вставками. – Это примерочные. Но там окон нет – сами понимаете… Мы прошли чуть дальше.
– Здесь даже не комната, а закуток. Тут у нас куб для кипятка. Окно есть, правда, это трудно назвать настоящим окном – оно маленькое, как в старых избах, чтобы немного свету давало. И высоко. Видите? – Вижу. Мы прошли до самого конца коридора.
– Эта дверь в склад. Хотя, конечно, это скорее просто большой чулан. Окна там есть, но они закрыты изнутри ставнями.
– Ставни железные?
– Конечно! Тут ведь тканей не на одну тысячу рублей. Есть много привезенных из Парижа – причем прошлого месяца.
– А эта дверь во двор? – спросил я.
– Да.
– Она открыта?
– Ой! – Ламанова испуганно прижала руки к груди. – Какая я глупая.
Я вставил патроны в барабан и взвел курок.