— Юльгас, ты в своем уме? Ты же понимаешь, что я не такой дурак.
— Давай сюда волков! — заорал хийетарк. И я испугался за дядю. Юльгас держал в руке длинный нож, и вид у него был такой безумный, что он вполне мог пустить его в ход. Не исключено, что страсть принести жертву разгорелась в нем настолько, что ему не терпелось перерезать кому-нибудь горло. Но дядя Вотеле, похоже, не боялся хийетарка.
— Юльгас, — сказал он. — Нас тут в лесу осталось так мало. Мы последние, и очень возможно, что иные из нас переберутся в деревню. Рано или поздно время наше выйдет, и все твои духи-хранители будут позабыты. Так какой смысл отравлять эти немногие оставшиеся нам годы дурацким безрассудством? Боюсь, Юльгас, ты последний хийетарк, и после твоей смерти никто и не вспомнит про водяного, что живет в озере, и если забредут сюда деревенские, пришедшие в лес по ягоды, то с легким сердцем они будут купаться здесь, а их ребятня будет писать в твою священную воду.
— Да как ты смеешь? — прохрипел Юльгас. — Вот из-за таких, как ты, наша жизнь в лесу и стала такой убогой! Еще сто лет назад священная роща не могла вместить всех желающих, а жертвенные камни дымились от жаркой крови, пролитой в честь духов-хранителей и лесной матери. В те времена никто не осмелился бы говорить с хийетарком так, как разговариваешь ты, — прекословить ему, зубоскалить над его приказами. И я не удивляюсь, что твой племянничек водится со зверолюдьми и для него нет ничего святого! Он же твой выученик! Отчего же вы не переберетесь в деревню, к таким же выродкам? Там ваше место!
— Да не собираюсь я в деревню, — совершенно спокойно, не повышая голоса, ответил дядя. — Мне нравится в лесу, здесь мой дом. Только ты, Юльгас, не нравишься мне, но, к счастью, лес большой, и мы можем не встречаться.
— Однако как истинный эст ты должен посещать священную рощу! — подколол Юльгас. — И там волей-неволей будешь встречаться со мной!
— Значит, я больше не буду ходить туда, — сказал дядя. — Интересного там мало. А если ты не считаешь меня истинным эстом, так это дело твоё. Мне от этого ни жарко ни холодно.
— Духи-хранители покарают тебя! — закричал Юльгас.
— Не болтай глупостей, Юльгас! — засмеялся дядя. — Ты же знаешь, что это чушь. А если не знаешь, выходит, что ты дурак дураком. Спокойной ночи!
Он повернулся уходить.
— Так ты за волками? — окликнул его Юльгас.
— Давай не будем начинать все с начала, — сказал дядя. — Нет у меня сил спорить с тобой. Пойду-ка я домой. А если тебе именно сегодня ночью приспичило резать волков, так отлови их в лесу. Здесь полно бесхозных. Счастливо поохотиться!
— Да что с них толку! Мне нужны волки именно этого мальца, ведь это он надругался над водяным. Ты должен пригнать их сюда!
— Не буду я. Отправляйся домой, Юльгас, и выпей успокоительного отвара.
— Тогда я пущу тебе кровь! — жутким голосом прохрипел хийетарк и бросился на дядю. Но дядя оказался проворнее и увернулся. В следующий миг Юльгас завопил истошно и выронил нож, поскольку дядя впился зубами ему в руку, а затем сплюнул наземь комочек окровавленного мяса.
— Ты этого сам хотел, — прошипел он, и в этот миг я не узнал своего спокойного и доброжелательного дядю, в его глазах горел безумный красный огонек, а лицо исказила ярость. — Жаль, я не унаследовал отцовских ядовитых клыков, не то бы завтрашнего дня ты не увидал. Держись от меня подальше, Юльгас, и оставь мальчика в покое, если не хочешь, чтоб я тебя в клочья порвал!
Юльгас ничего не сказал, он опустился на траву с жалобным стоном, поглаживая руку и со страхом поглядывая на дядю Вотеле.
Какое-то время стояла тишина. Огонек в глазах дяди медленно угас. Он направился к озеру и ополоснул со рта кровь Юльгаса.
— Отдохни денек-другой в своей священной роще, а потом приходи сюда, и ты увидишь, что озеро плещется на прежнем месте и все вокруг тихо и спокойно, — сказал он наконец примирительно. — Это озеро никогда не выходило из берегов. И не бойся так панически этих духов-хранителей! Они тебе даже ступней не замочат, разве что ты сам в какую-нибудь лужу вляпаешься.
Юльгас на это не сказал ничего. Оставив его сидеть на берегу озера, мы отправились домой. Дядя Вотеле не проронил больше ни слова, казалось, ему неловко передо мной. Мне и вправду никогда еще не приходилось видеть, чтобы он терял самообладание. На моих глазах в дяде пробудился волк. Но ему нечего было стыдиться этого. Я испытывал за него чувство гордости. Вот какой у меня дядька! Хийетарк трухлявым пнем пал перед его яростью.
Я взял дядю за руку. Он дружески пожал мою пятерню. Хорошо и надежно было шагать ночным лесом домой.
9
На другой день мы услышали много интересного. Приятель Пяртель зашел к нам и поведал, как Юльгас долго и подробно рассказывал его родителям, что мой дядя Вотеле своим упрямством и заносчивостью едва не погубил весь лес. Водяной — хранитель озера — был вне себя от бешенства, оставшись без положенной волчьей крови. В образе черного быка он якобы вышел из озера, а вслед за ним поднялась озерная вода — шумная и грозная, словно выползающая из какого-то подземелья громадная туча. Но тут Юльгас проявил истинную отвагу и потрясающую смекалку. При помощи каких-то уловок ему удалось-таки успокоить водяного, а вместо волчьей крови он кинул в озеро тысячу ласок. Таким манером удалось умилостивить водяного, и жизнь в лесу, едва не подвергшаяся страшной опасности, может продолжаться.
Я рассказал дяде Вотеле, что слышал от Пяртеля, и дядя сказал, мол, это только доказывает, что Юльгас отъявленный плут и обманщик:
— До сих пор его вполне можно было считать простаком, который всерьез верит в духов-хранителей и боится их рассердить. Но россказни про черного быка и тысячу ласок — просто бредни. Где он среди ночи достал эту тысячу ласок? Даже самыми заветными заклинаниями столько их не собрать. Он выдумал эту историю, чтобы как-то объяснить, почему озеро осталось на своем месте. И теперь будет бахвалиться, будто он спас лес. Но это же сплошной обман, и я говорю — больше я в священную рощу не ходок. Да и ты там ничего не потерял.
Я был совершенно согласен с дядей, по правде говоря, после того, что произошло ночью на озере, я пуще огня боялся Юльгаса. До сих пор у меня перед глазами стояло, как он набросился на дядю. Я не только обходил рощу стороной, но старался вообще не попадаться на глаза Юльгасу. И поскольку я проводил время в основном в компании Инца, который, как и все змеи, не только задолго чуял приближение человека, но и мог определить, кто это именно, то мне было несложно избегать хийетарка.
Как-то раз мы втроем — я, Инц и Пяртель — опять бродили по лесу, вдруг Инц насторожился:
— Кто-то идет.
— Юльгас? — спросил я, поднимаясь, чтобы скрыться.
— Нет, Тамбет.
Какая разница. Тамбет, как и хийетарк, не вызывал у меня никаких симпатий. Если раньше он просто недолюбливал меня, то после истории со вшой Тамбет прямо-таки возненавидел меня. Наверняка Юльгас во всех подробностях обрисовал ему случившееся, так что, естественно, у него не было никаких добрых слов ни для меня, ни для дяди Вотеле. Однажды после того происшествия я повстречался с Тамбетом, и это было ужасно. Мы шли вместе с мамой, и когда Тамбет заметил нас, он весь затрясся, замахал руками и закричал:
— Мерзкий мальчишка! Я так и знал: все, кто родился в деревне, гниль сплошная!
— Не кричи на ребенка! — вспылила мама. Она нисколечко не боялась Тамбета и любила рассказывать, как много лет назад Тамбет ухлестывал за ней. Молодой Тамбет, желая сделать моей молодой маме приятное, залез на елку и достал оттуда несколько сот с медом диких пчел. Затем он отправился в гости к маме, но постеснялся на виду у всех нести в руках соты и спрятал их за пазуху. Придя к маме, он решил торжественно вручить лакомство, но случилась беда — мед в тепле стал таять, прилип к растительности на животе жениха, потек книзу, так что достать его не было никакой возможности. Молодой Тамбет побагровел и постарался сесть так, чтобы никто не догадался о его промашке, но мой дед, у которого были ядовитые зубы, заметил, как он ерзает, и рявкнул: «Что там у тебя? Показывай!» И когда Тамбет забормотал что-то невразумительное, дед схватил его за полы и рывком распахнул их, так что обнажился залитый медом живот и хрен. Смех да и только, рассказывала мама, как Тамбет пытался собрать с себя мед, пыхтел и отдувался, готовый свихнуться со стыда. В конце концов позвали какого-то медведя облизать Тамбета дочиста, однако, увидев, что именно предстоит облизать, тот заартачился, мол, он самец. На этом месте рассказ обыкновенно прерывался, поскольку мама не могла продолжать, она давилась со смеху, валилась на пол, и когда я потом спрашивал, что же стало с Тамбетом и его медвяным хреном, мама только отмахивалась:
— Ну, небось, как-нибудь да отмылся. Едва ли он так до сих пор медом намазанный ходит. Впрочем — не знаю, не разглядывала.
Понятно, что из-за одних только этих воспоминаний мама относилась к Тамбету безо всякого почтения. Она терпеть не могла, чтобы кто-то кричал на ее сына, и отвечала тем же:
— Чего придираешься? Иди резать своих волков, если неймётся! У тебя их и впрямь многовато, ты что — купаешься в их молоке? Иди, подари их Юльгасу, будете вдвоем их полосовать, если есть охота. А то ты только дочке своей житья не даешь, словно невольницу какую заставляешь за волками ходить. Постыдился бы! Погляди, она же маленькая еще, слабенькая!
— Оставь мою дочку в покое! — заорал Тамбет.
— А ты сына моего в покое оставь! Только и знаешь, что цепляться к нему, что он в деревне родился! Разве он в том виноват? Человеку не дано выбирать, где на свет появиться. И при чем тут вообще, где он родился. Ты вон в лесу родился, а погляди, на что похож!
— На что же?
— На дурака!
— Заткнись, медвежья подстилка! — рявкнул Тамбет. Ничего более оскорбительного для матери быть не могло, и даже мне при этих словах показалось, будто я упал лицом в костер, настолько они обожгли меня.