Можно только вообразить, что за картина купающихся в лунном свете баб открывалась сотни лет назад, когда в лесу еще было полно народу! Наверняка тогда все ветви прогибались под женщинами. Теперь купальщиц осталось немного, всего каких-нибудь десятка два, в том числе и несколько старух, нисколько не радовавших взгляд. Однако все они лихо охаживали себя вениками, и в ритме опускающихся дубовых веников над плечами баб живым огнем трепетало сияние нежной лунной пыли.
— Красотища! — охнул Пяртель, пожирая глазами бабу, которая, на минутку отложив веник, с наслаждением стала потягиваться, вздымая при этом свои мощные груди.
Кто-то еще вздохнул восхищенно неподалеку от нас, и мы испуганно вздрогнули. Кто еще затаился тут? Мы резко обернулись и увидели совсем близко от нас огромного медведя. Склонив голову набок, он пялился на баб и в восторге грыз свои длинные когти.
— Ты что здесь делаешь? — возмутился я, во мне уже просыпался мужчина, а ни один мужчина не потерпит, чтобы медведь разглядывал женщин.
— Любуюсь, — ответил медведь. — Эх, до чего же они миленькие!
— Медведицы что ли не хлещутся? — насмешливо поинтересовался я. — Почему ты за ними не подглядываешь?
— Нет, они не хлещутся, — вздохнул медведь. До него так и не дошло, что я хотел подколоть его. Медведям этого не понять, они невероятно простодушны и доверчивы. — Да они и не такие красивые. У них толстая шкура, и ее вообще невозможно снять. А эти тут все такие красивые и нежные! Как будто их только что освежевали!
— Чтоб тебя освежевали! — возмутился я. — Сгинь! Можешь задрать какую-нибудь косулю, тоже получится красивая и нежная.
— Да пробовал я, но это не то, — вздохнул медведь. Как известно, медведи обижаться не умеют. Однако же он отошел чуть в сторону, и вновь задрал морду вверх, к вершинам деревьев.
Наверное, мы с медведем перешептывались слишком громко, и моя сестра Сальме слезла с дерева. «Ты куда?» вдруг услышал я мамин голос и обернулся. К своему ужасу я увидел, что голая Сальме стоит уже под деревом, совсем близко от нас.
— Мне почудились какие-то голоса, — сказала Сальме настороженно. — Сдается мне, тут кто-то есть.
Она вглядывалась в заросли, и мы с Пяртелем как только могли вжались в мох. Отползти было невозможно, Сальме бы непременно заметила нас, но оставаться на месте тоже небезопасно — из-за полнолуния в лесу было совсем светло. Стоило Сальме ступить шаг-другой, как она тотчас обнаружила бы нас, и она как раз собиралась сделать это.
Холодный пот прошиб меня, я и вообразить не мог, что за наказание может ожидать пацанов, пробравшихся на тайное купание в лунном свете. Бабы наверняка будут вне себя от возмущения, что мы подглядываем за ними. Правда, мама едва ли допустит, чтоб со мной расправились, но стыдно все равно.
Нам хотелось кротами зарыться в землю, но, увы, человеку это не дано, и даже заветная змеиная молвь тут не поможет.
Сальме сделала шаг, другой, и в следующий миг она наверняка обнаружила бы нас, как тут кто-то нежным голосом позвал:
— Сальме!
Логично было бы, что Сальме вскрикнет и, может быть, даже позовет на помощь. Ничего подобного! Вместо этого она пробормотала с каким-то смущенным удовлетворением:
— Мымми — ты? Что ты тут делаешь, тебе сюда нельзя.
Знакомый нам медведь вышел из зарослей.
— Сальме, как ты хороша! — выдохнул он. — Сижу тут и глаз от тебя не могу отвести. Столько красивых женщин на деревьях, но ты лучше всех.
— Нехорошо, Мымми, подглядывать! — укоризненно заметила Сальме, прикрывая руками наготу. Она ничуть не рассердилась. Я представил, как она заговорила бы, окажись на месте медведя мы с Пяртелем. Это даже оскорбительно, брата своего она наверняка разнесла бы в пух и прах, а с каким-то медведем разговаривает нежным ласковым голосом, будто это ее сердечный друг. Косолапый подошел к Сальме близко-близко и принялся облизывать ее босые ноги.
— Не надо, мама там наверху, — прошептала Сальме. — Мне надо обратно. В другой раз увидимся.
— Я тут под деревом до утра останусь, — проурчал медведь. — Позволь мне любоваться твоей красотой!
— Дурачок, — сказала Сальме нежно и погладила медведя по голове, а затем направилась к своему дереву и полезла наверх.
— Кто там? — спросила мама.
— Никого, — ответила сестра, взяла веник и принялась хлестаться, но теперь она делала это совсем не так, как раньше. Теперь она не просто так купалась в лунном свете, теперь она красовалась перед затаившимся внизу в зарослях Мымми, игриво демонстрируя ему по очереди все свои прелести.
— Пошли домой, — сказал я, осерчав как на сестру, так и на медведя.
10
Честно говоря, я разочаровался в Сальме и с удовольствием рассказал бы маме, что сестра заигрывает с медведем. Но не мог сделать этого, мама тотчас спросила бы, где я видел Сальме с медведем, и тогда пришлось бы признаться, что я ходил тайком подглядывать за бабами, которые купаются в лунном свете. Это было невозможно.
Теперь-то я знал тайну сестры, но поневоле вынужден был держать ее про себя. Я даже не мог бросить Сальме что-нибудь язвительное, ведь и она не должна догадаться, что в ту ночь я был в лесу и видел всё. Такая жалость.
Особенно смущало, что Пяртель тоже видел мою сестру с медведем, и теперь он то и дело интересовался: «Они что — так и хороводятся?». Конечно, он спрашивал это не из желания досадить мне, а из обыкновенного, простодушного любопытства, но все равно меня это раздражало. То, что Сальме водится с медведем, уже само по себе стыдно, еще не хватало, чтобы все знали об этом! Отношения Сальме с медведем — наше внутреннее семейное дело! Я взял с Пяртеля слово никому не рассказывать, что мы видели лунной ночью в лесу, но уверенности, что он сдержит слово, у меня не было никакой.
Я по собственному опыту знал, как это трудно. Раскрытая тайна вертелась во мне, вот-вот готовая сорваться с языка, — какой смысл разведать что-то, если нет никакой возможности похвастать своими знаниями! И дело не только в Сальме и медведе, мы ведь в ту ночь видели много такого, что не предназначалось для наших глаз. Позднее, когда я встречал кого-то из подружек Сальме, у меня просто голова кружилась от торжества и чувства превосходства — вот сидит она, относится ко мне как к назойливому мальчишке, а ведь я видел и сиськи ее и жопку! Если б она только знала! Но мне приходилось скрывать результаты своего открытия, и я только ухмылялся по-дурацки, когда подружки Сальме обращались ко мне.
— Чего улыбаешься? — спрашивали они недовольно, но я не отвечал ничего, только отчаянно сжимал губы и пускался наутек, лишь бы не выдать свои секретные познания по части сисек и жопок.
Единственный, кому я отважился рассказать обо всем, это Инц. Однако в нем мои новости не вызвали никакого интереса или восторга. Для змеи человек и медведь вполне похожие существа, и он не находил ничего особенного в их дружбе. И по поводу сокровенной красоты подружек Сальме ему тоже сказать было нечего. Да это и естественно, ведь похожей на длинный гладкий канат змее ни в жизнь не понять предназначения сисек и жопок. Поэтому Инц выслушал мой рассказ вполне безучастно и заметил, что всё это он уже видел и нет в этом ничего особенного.
Про себя я пообещал почаще навещать Хийе, что и стал делать. Когда мы, воодушевленные сообщением Инца, что ни Тамбета, ни его его жены сейчас нет дома, затаились в кустах, Хийе опять рубила зайцев. Заметно было, что она очень устала, но при виде нас она обрадовалась, хотя и стеснялась страшно своего замызганного передника и залитых заячьей кровью босых ног. Она заслонила босые ноги колуном и явно была не прочь поболтать с нами, но волки в волчарне выли голодным воем, требуя еды.
— Мне надо еще немножко поработать, — прошептала Хийе расстроенно. — Не то они будут так жутко выть, что папа с мамой услышат и придут сюда.
— И тебя отругают? — спросил я.
— Нет, нет, — заверила Хийе, но по лицу ее было видно, что так оно и есть.
— Давайте поглядим на этих волков, — предложил Инц, и мы вошли в волчарню. Никогда прежде не приходилось мне видеть разом столько волков. Это был какой-то ужас — сотни волков, каждый в своем загончике. Когда мы заглянули туда, все они, облизываясь, повернули морды в нашу сторону, видно, в надежде, что мы доставим вожделенную зайчатину. Увидев, что мы пришли с пустыми руками, они опять пронзительно завыли, а некоторые так просто бросились наземь и стали кататься по земле, демонстрируя, что испытывают чудовищный голод.
— Сегодня они только утром поели, — пояснила Хийе.
— Волкам и не к чему много есть, — сказал на это Инц. — По мне, так они вполне упитанные, а иные даже просто жирные. Погляди хотя бы на этого, что возле дверей! Да он такой здоровенный, прямо медведь какой-то. Не корми ты их столько!
— Но они же воют, если их не кормить, — пожаловалась Хийе.
— Сделаем так, что они заткнутся, — сказал я и пустил громкий шип. Естественно, не моему голосу тягаться с волчьим воем, однако правильно произнесенное заветное змеиное заклятье всегда достигает цели — оно преодолевает самый громкий гомон, его невозможно не услышать. Это заклятие было словом для усыпления животных. Волки успокоились, стали зевать, обнажая клыки, потом, щелкнув челюстями, лениво растянулись на земле. Какое-то время они сонно поглядывали на нас, потом опустили головы на лапы и уснули.
— Тебя разве не учили змеиным заклятьям? — спросил я Хийе.
— Учили, но не такому, — ответила она, восхищенно глядя на объятое сном волчье стадо. — И долго они будут спать?
— До вечера или покуда мы их не разбудим, — ответил я. — Я научу тебя этому заклятью, тогда ты сможешь, покормив их утром, заставить спать, чтоб не выли попусту. Хочешь?
Хийе кивнула обрадованно. Я повторял нужное заклятье до тех пор, пока она не запомнила его и не научилась произносить. Затем мы устроили проверку — я разбудил волков, они сонно поднялись и поначалу были вполне миролюбивы, однако довольно скоро вспомнили про свою привычку непрестанно жрать. Увидев, что привычного корма нет, волки тут же дали волю своим глоткам. Тогда Хийе шипнула только что выученное змеиное заклятье, волки снова покорно опустились на землю, укрыли свои носы хвостами и через минуту уже снова спали.