— Что случилось? — раздался голос в доме, и в дверях показался староста Йоханнес. Он при виде нас не испугался, пригляделся к нам и спросил с улыбкой:
— Это вы, ребята? Те самые, что как-то заходили к нам? Ну, вы порядком подросли! Что ж вы только теперь пришли? Я же сказал вам, чтоб перебирались вместе с родителями жить в деревню. Бедняги, да вы совсем одичали. Голодные? Хлебца хотите?
И не успели мы ничего ответить, как он скрылся в доме и немного погодя вернулся с большущей краюхой хлеба.
— Прошу! Свежий ржаной хлеб, — сказал он радушно и протянул хлеб мне.
Я впервые взял в руки это столь презираемое в лесу изделие; хлеб был мягкий, но с шершавой коркой. Хийе смотрела на меня с ужасом, похоже, хотела сказать что-то, но не осмелилась. Видно, боялась, что одно лишь прикосновение к хлебу может причинить мне вред; наверняка ее папаша в очередной раз наговорил всякого про духов-хранителей. Я хлеба не боялся, потому как знал, что мама в свое время ела хлеб, и ничего дурного с ней не случилось, единственное, что еда эта мерзкого вкуса. Тем не менее, я решил, что когда-нибудь попробую хлеб — и непременно на глазах у Хийе — пусть оценит мою смелость. Но сейчас мне хотелось продемонстрировать Хийе всякие чудесные вещи.
— Веретено-то у вас еще цело? — спросил я с видом знатока. — И эта лопата для хлебов? Охота поглядеть на них.
Йоханнес рассмеялся.
— Цело и веретено, и лопата для хлебов тоже, — сказал он. — Заходите, любуйтесь.
Мы уже заходили в дом, Хийе дрожала как осиновый лист. Мне стало ее жалко, я пихнул ее в бок и прошептал:
— Не бойся! Поглядим немножко и пойдем домой.
Но тут произошло нечто. Магдалена вдруг вскрикнула:
— Змея! — В глазах ее застыл дикий страх, она указывала пальцем на Инца. — Папа! Змея!
— Не бойся! Сейчас я ее прикончу! — закричал Йоханнес. — Отойдите, сейчас я ее!
Я растерялся настолько, что дал оттолкнуть себя. Я видел, как Йоханнес схватил какую-то орясину и нацелился на Инца. Тот стремительно скользнул в сторону и зашипел угрожающе. Ясно, что в следующий миг он ужалит, и я кинулся оградить его.
— Зачем же так? Он же ничего вам не сделал!
— Змеи — первейшие враги рода человеческого! — вопил Йоханнес. — Змей — подручный дьявола, и долг каждого христианина уничтожать этих гадов! Куда он уполз?
— Он мой друг! — воскликнул я в страхе, что и меня могут забить до смерти. Слезы встали у меня комом в горле. — Его нельзя убивать!
— Змеи не могут быть друзьями людей! — возвестил Йоханнес. — Ты на ложном пути, дитя мое, ты говоришь страшные вещи. Нельзя тебе возвращаться в лес, ты должен остаться здесь, иначе пропадет твоя душа. Все вы должны остаться здесь, вас надо в срочном порядке окрестить и спасти! Заходите скорее, но эта змея, проклятая гадина, я ее…
Он сжал в руке палку и, озираясь с безумным видом, искал глазами Инца.
Мне стало страшно. Когда-то я видел лося, которому деревенские засадили меж ребер какой-то странный деревянный батожок. Деревенские же не знают змеиной молви и поэтому не могут подозвать лося поближе, вот они и охотились за ним издалека, выпуская деревянные палочки. Эта палочка доставляла лосю дикую боль, но не убила его, и бедный зверь носился по лесу с налитыми кровью глазами, ревел и топтал все на своем пути, пока дядя Вотеле не успокоил его заветными заклятьями и не перерезал ему горло, чтобы избавить от страданий. Йоханнес напомнил мне сейчас этого обезумевшего лося, он тоже выкрикивал что-то и собирался прикончить ни в чем не повинного Инца. Может, и ему вонзился меж ребер какой-нибудь заостренный батожок? У него был совершенно безумный вид, а я со страху потерял какую бы то ни было решимость, я беспомощно стоял и, по всей видимости, позволил бы Йоханнесу затащить себя в дом, если б Хийе не дернула меня за локоть.
— Бежим! — прошептала она. — Живо! Тикаем!
Я тотчас схватил Хийе за руку, и мы, не оглядываясь, припустили к лесу. Я видел, что бледный Пяртель бежит рядом, чуть впереди вьется по земле Инц, и хотя я всё еще слышал за спиной крики Йоханнеса, понял, что мы спасены.
11
Оказавшись в лесу, не проронив ни слова, мы повалились на мох и долго не могли отдышаться. Один только Инц не выглядел взволнованным, он выбрал местечко на солнце и свернулся кольцом.
— Что это с ним стало? — спросил наконец Пяртель.
Никто не смог ответить ему. Тогда Инц заметил:
— Да ничего не стало. Они там в деревне все такие. Отец тоже говорит, мол, стоит им только увидеть змею, так тотчас нападают. Прямо как ежи.
— Они что — едят вас? — спросил Пяртель.
— Попробовали бы, — прошипел Инц. — Я бы сам в этого типа зубами впился, если б Лемет не встрял.
— Прежде чем ты ужалил бы его, он бы тебе хребет перебил, — сказал я. Впервые до меня дошло, насколько человек может быть опасен для змеи.
Такое мне и в голову не приходило, люди и змеи жили в лесу как братья, никогда еще ни один человек не поднимал руку на змею. Говорить о том, может ли человек сделать больно змее, казалось столь же бессмысленным, как рассуждать, может ли дуб напасть на березку. Между змеями и людьми царил вечный мир. Но теперь я удостоверился, что ничего вечного на свете нет и человек способен одним махом убить змею. Ничего не поделаешь, но теперь я смотрел на Инца совсем другими глазами. Насколько он уязвим! Стоит лишь держаться подальше от его ядовитых зубов, и ему никак не защититься от того, кто не знает заветной змеиной молви и орудует длинной палкой. Мне стало не по себе, в воображении я уже представил себе Инца с перебитым хребтом и отвел взгляд.
И тут я заметил, что все еще держу в руках хлеб. Первой мыслью было утопить подарок Йоханнеса в болоте, и я брезгливо уронил хлеб наземь.
— Ты что? Прихватил хлеб с собой? — спросил Пяртель.
— Просто он остался у меня, — объяснил я.
Пяртель придвинулся поближе и осторожно погладил пальцем шершавую бурую корку хлеба.
— Попробуем? — предложил он.
— Нет! — воскликнула Хийе. — Давайте не будем! Хлеб нельзя есть! Отец не велит! Мама говорит, он ядовитый!
— Никакой он не ядовитый — мой отец ел его, прежде чем умер, — сказал я и тотчас понял, насколько двусмысленно и отнюдь не обнадеживающе это прозвучало. — То есть, он не от хлеба помер, — поспешил я добавить. — И моя мать пробовала хлеб. Она рассказывала, что на вкус он мерзкий, но не ядовитый. Деревенские, они же постоянно едят его.
— А ты погляди на них, какие они! — сказал Инц. — Может, они именно от хлеба такие дурные.
— Мы же не станем много есть, только попробуем маленько, — стоял на своем Пяртель. — Надо же попробовать, что это за диковина такая!
— Не ешьте его, ребята! — упрашивала Хийе, и глаза ее со страху стали совсем круглые. — Я боюсь за вас! Это опасно!
Ее страх решил дело. Нам же надо было показать, что какого-то хлеба мы не боимся.
— Возьмем по маленькому кусочку, — сказал я. Руки мои, разламывая хлеб, слегка дрожали, попробовать запретное действительно было страшновато. Вдруг жжется, как крапива? Или затошнит от него? Но уже и Пяртель отломил себе кусочек, мы оба держали щепоткой хлеб, уставясь друг на друга. Затем сделали глубокий выдох, сунули хлеб в рот и принялись торопливо жевать.
Рта этот хлеб во всяком случае не обжег, да и на рвоту не потянуло. Но вкуса в нем не было никакого. Просто что-то сухое и противное, вроде древесной коры, сколько ее ни жуй, а проглотить трудно.
Хийе и Инц не сводили с нас глаз, Хийе — испуганных, Инц — осуждающих.
— Ну как? — пискнула Хийе.
— Так себе, — отважно заявил я. — Нам этот хлеб нипочем.
— Ага, — подтвердил Пяртель. — Вполне съедобный.
— Только не ешьте больше! — попросила Хийе.
По правде говоря, больше и не хотелось, но было как-то неловко ограничиться одним крохотным кусочком. Так что, несмотря на просьбу Хийе, мы отломили еще хлеба и принялись медленно его пережевывать.
Жевать хлеб — это вселяло в нас какую-то гордость. Жевать загадочный запретный хлеб, к тому же совсем невкусный, казалось едва ли не настоящим геройством. Ребенок этого не смог бы, просто выплюнул бы безвкусную жвачку, но мы, не подав и виду, в конце концов отважно проглотили хлеб. Получается, мы уже большие — не мальчишки, а взрослые.
Вдохновленные отвагой друг друга, готовые на всё новые подвиги, мы принялись поглощать хлеб.
— Возьми, — предложил Пяртель Хийе. — Кусни!
— Не хочу! — сопротивлялась Хийе.
— Бери, бери! — поддержал я. — Ты ведь тоже уже не маленькая, давай пробуй. Один кусочек ничего с тобой не сделает. Отец с матерью ничего не узнают. Поедим, потом родниковой водой рот прополощем, никакого запаха не останется.
— Нет, я боюсь, — снова пискнула Хийе. Однако отважилась потрогать хлеб пальцем — сперва осторожно, потом нажала посильнее. Хлеб был совсем мягкий, палец Хийе проткнул корочку и завяз в хлебе. Хийе вскрикнула, отдернула палец и спрятала руку за спину.
Мы засмеялись.
— Чего вопишь? — спросил я. — Можно подумать, будто хлеб живой. На! Бери, кусай! Ты же не маленькая!
Хийе замотала головой.
— Не будь дурой! — уговаривал Пяртель. — Ничего с тобой не станется.
Я отломил кусочек хлеба и сунул его Хийе: «Давай ешь!»
— Чего вы пристали! — вмешался Инц. — Сами ешьте свое дерьмо. Посмотрите, на что это похоже — бурое, что лосиный помет. Может, из него и делают? Всё вам людям перепробовать надо. Лучше бруснику ешьте.
— Хлеб не из помета делают, — возразил я. — Мама говорила, что хлеб пекут из каких-то колосьев. Это ужасный труд, эти колосья надо отмолотить как следует и перемолоть, и я не знаю, что еще. В конце концов всё суют в печь и получается хлеб.
— Какая разница — помет или колосья, — возразил Инц. — Я и не знал, что вы, словно косули, травой питаетесь.
— Интересно же, — сказал Пяртель. — Новое надо пробовать. Как иначе узнать, что это хорошо, если не испытаешь?
— Ну и как — хорошо?
— Да нет, но…