— Но всё едите. Вы же попробовали, ну и хватит с вас.
— Мы хотим, чтобы и Хийе попробовала, — сказал я. — На, Хийе! Ничего с тобой не будет. Он же не застрянет у тебя в животе, потом выкакаешь.
— Ты уверен? — недоверчиво спросила Хийе.
— Конечно. Попробуй! Совсем немножко!
Хийе страдальчески посмотрела на меня, зажмурилась и сунула в рот кусочек хлеба. Она долго жевала, сдерживая дыхание, перекосившись от отвращения.
— Ну вот! — ликовали мы. — И не так страшно оказалось! Проглотила!
— Да, — согласилась Хийе. — Проглотила.
— Бери еще!
— Нет, нет! — замотала головой Хийе. — Хватит! Больше не буду. У меня и так уже в животе что-то нехорошо. А у вас?
Мы помолчали, стараясь понять, что у нас там в животе. Странное чувство было. Мы представили, как хлеб непрошеным гостем обосновался в желудке. Как-то не по себе стало. В конце концов, что мы знали про хлеб? То, что он не пищал во рту и не обжёг дёсен, еще не значит, что он ничего не наделает в животе. А вдруг мы заболеем? Кто знает, может, с хлебом связаны какие-то хитрости, нам неизвестные? Вдруг мы его как-то неправильно съели? Честное слово, в ту минуту мы чувствовали себя препогано.
— Кажется, меня сейчас вырвет! — сказала Хийе и отбежала за дерево, было слышно, как ее вывернуло.
Это подействовало на нас угнетающе. Наверняка что-то с хлебом не так, если от него выворачивает. С лосятиной ничего подобного не бывает. В то же время мы едва ли не завидовали Хийе: она избавилась от этого сомнительного куска хлеба, тогда как нам предстояло нести свою ношу, представления не имея, что с нами может стрястись. Из-за дерева выглянуло потное несчастное личико Хийе.
— Я домой, — сказала она и исчезла.
— Я тоже, — в один голос сказали мы с Пяртелем и поплелись каждый в свою сторону, озабоченно прижимая руками живот — чтоб почувствовать, если злосчастный хлеб, которого мы по дурости налопались, вдруг взбунтуется.
Ничего страшного не случилось. Хлеб о себе не напоминал. Тем не менее, мне было никак не успокоиться. Всё чудилось, будто внутри у меня засел какой-то чужак. Я вернулся домой, забился в угол и принялся ощупывать живот. Мне казалось, что ощущаю под пальцами отвратительные комки хлеба. Они что — так и останутся там? Вдруг их никак не переварить?
Мама пребывала в отличнейшем настроении.
— Я нынче прямо в раж вошла, целую косулю запекла, — сообщила она. — Отлично получилось, прямо хрустит, впору язык проглотить. Поешь, сынок. Сальме уже наелась, очень хвалила. Верно, Сальме?
Сальме устало посмотрела на меня из-за стола.
— Мама совсем закормила меня, — пожаловалась она. — То и дело подкладывает. Ты только глянь на эту гору мяса! Я уже давно сказала, что больше мне не съесть, унеси его, а она не уносит.
— Зачем уносить, потом съешь, — весело откликнулась мама. — Отдохнешь немножко и поешь. Это же такое замечательное мясо, я целый день готовила.
— Столько же не впихнуть в себя! — сказала Сальме. — Я лопну!
— Ах, да не смеши, от кусочка мяса никто не лопнет, — махнула рукой мама. — Я же говорю, потом съешь, не сейчас!
— Завтра!
— Зачем завтра, завтра я опять приготовлю. Сегодня поешь, немного погодя.
— Немного погодя я спать пойду.
— Вот прежде чем лечь спать и поешь. Лемет, давай иди сюда! Я тебе положу.
Мама навалила мне в миску такую гору мяса, будто там целая косуля лежит или какая-то огромная птица сидит на гнезде. Я осторожно поднялся, чтобы не потревожить кусок хлеба в моем животе, и подошел к столу. Ясно было, что я ничего не смогу съесть — живот, казалось, кто-то выскреб изнутри ногтями.
— Мам, мне неохота есть, — пожаловался я.
— Что за разговор? — удивилась мама.
— Ты ешь, ешь, — издевательски подначивала Сальме. — Почему одна я должна толстеть.
— Не растолстеешь, — возразила мама, пододвигая ко мне миску с мясом. — Бери, бери всю ногу да обглодай дочиста! Ты только погляди, какое отличное постное мясо!
— Мам, я не могу сейчас есть, — сказал я, и мне вдруг стало так жалко себя. Мерзкий хлеб засел в животе и мучил меня, а я понятия не имел, когда он уберется оттуда. Мясо, приготовленное мамой, пахло так аппетитно, так хотелось отведать его, так хотелось, но я не мог решиться. От жалости к себе я едва не разревелся. Мне вдруг почудилось, будто я умираю.
— Мам, я ел хлеб, — душераздирающим голосом признался я.
Мама уставилась на меня, ошеломленная.
— Что ты ел? — спросила она.
— Ты ел хлеб! — воскликнула Сальме, презрительно поморщившись. — Какая гадость! Будто деревенский какой-то!
— Мама, этот хлеб теперь у меня в животе! — прохрипел я, умоляюще глядя на маму. Может ли она меня спасти, помочь мне?
Маме, казалось, стало жалко не меня, а саму себя.
— Ты ел хлеб! — оскорбленно произнесла она. — Вот как! Я целый день жарю для тебя косулю, хочу накормить сына вкусным ужином, таким, что язык проглотишь, а ты тем временем где-то хлеба наелся. Тебе не нравится моя еда? Я же так стараюсь! Хочу накормить самым что ни на есть лучшим, а ты ешь хлеб! Он тебе больше по вкусу, чем косуля, с любовью приготовленная матерью!
Мама села за стол и расплакалась.
— Мама! — пробормотал я потерянно. — Мама, ну что ты! Хлеб мне совсем не нравится! Он противный!
— Зачем же ты тогда ел? — всхлипнула мама. — Зачем ты так со мной?
— Мама, я только попробовал! — стал я оправдываться. — Просто захотел попробовать. Пяртель тоже ел! И Хийе!
Я попытался загладить свою вину, но маме было не до этого.
— Мне все равно, что делают Пяртель и Хийе, — сказала она. — Но зачем ты брал в рот эту гадость? Ты разве не знал, что дома ждет тебя мама и с любовью жарит для тебя мясо?
— Хлеб же противный! Совсем безвкусный! — сказала Сальме.
— Почем ты знаешь? — спросила мама и строго глянула на Сальме. — Ты что, тоже тайком хлеб ела?
Сальме пришла в замешательство.
— Один раз, с подружками, — пробормотала она. — Просто откусила и тут же выплюнула.
— Понятно, — сказала мама удрученно. — И тебе моя еда не нравится.
— Мама, ну зачем ты так? — возразила Сальме. — Я же всегда ем твое жаркое!
— Но оно тебе не нравится, ты любишь хлеб! — заупрямилась мама и снова заплакала.
— Совсем не люблю! Просто хотелось попробовать, что это такое. Я же больше не ребенок, могу я хоть раз в жизни попробовать хлеба. Лемет, само собой, еще пацан, ему бы не следовало есть хлеб, с его стороны это совсем нехорошо, но я…
— Нет, — сказала мама. — Ты тоже не смеешь! Ваш отец ел хлеб, и я не хочу, чтоб вы пошли по его стопам. Ничего хорошего ему этот хлеб не дал, и я не хочу, чтобы мои дети даже пробовали его.
Она села, вытерла слезы и как-то испуганно оглядела нас.
— Давно ли вы были такие маленькие и славные, а теперь уже и хлеба попробовали! — шептала она. — Не делайте этого, пожалуйста!
— Мама, да ты сама пробовала хлеб, — возразила Сальме.
— Было дело, — вздохнула мама. — Только самую малость, мне совсем не понравилось. Но вам же необязательно повторять все те глупости, что ваша мама по молодости лет вытворяла. Вы будьте поумнее!
— Мама, я никогда не стану есть хлеб! — пообещал я совершенно искренне. — Он такой противный. Твое жаркое куда, куда вкуснее, честное слово!
— Мама, ну что ты такая грустная, — сказала Сальме. — Ты подумай, сколько я сегодня козлятины съела. У тебя так вкусно получается.
— Хорошо, если вам вкусно, — улыбнулась мама сквозь слезы. — Не обращайте на меня внимания, просто я боюсь, вдруг вам этот хлеб понравится. И начнете его есть, а там и в деревню переберетесь. Твоя подружка Линда, вот, перебралась вчера всей семьей. Я нынче проходила мимо их хижины, дверь нараспашку, два волка тоскливо лежат на пороге, спрятав морду в лапы. Бедные брошенные твари.
— Никогда бы не подумала, что Линда переберется, — сказала Сальме. — Она говорила, что ни в жизнь на это не пойдет.
— Все они так говорят, и в конце концов перебираются, — вздохнула мама. — Сколько их уже ушло! Мы тоже как-то перебрались было, но я вернулась. Не по мне деревенская жизнь. Помяните, детки, я из лесу ни ногой, здесь и помру.
— Мама, зачем тебе куда-то идти! — воскликнула Сальме. — Мы все остаемся здесь, с тобой!
— А вдруг вам этот хлеб по вкусу придется… — печально начала мама, но Сальме попросила ее не заводиться.
В этот миг я ощутил во внутренностях восхитительный позыв, знак того, что пора бежать до ветру по-большому. Это прекрасное ощущение, я готов был расцеловать свой живот. Наконец-то мой желудок переварил этот отвратительный хлеб! Я вскочил, бросился за хижину и, честное слово, — никогда прежде испражнение не доставляло мне такого блаженства! В какое-то мгновение я опростался от хлеба!
Кто-то закашлял и захрипел совсем рядом. Я вскочил, натянул штаны и тут увидел лежащего в зарослях Мёме — всклокоченного, одно ухо опутано паутиной, в руках неразлучный бурдючок.
— Винца не желаешь? — прохрипел он.
— Нет, спасибо! — ответил я и не удержался похвастаться: — Я сегодня уже ел хлеб, с меня этой деревенской еды хватит.
— Хлеб дрянь, — заявил Мёме. — Другое дело вино. От него так славно соловеешь, и сам не поймешь — живой ты еще или уже помер. Просто лежишь жмуриком.
Я в этом состоянии не находил ничего приятного, однако лицезрение Мёме напомнило мне про перстень Манивальда.
— Мёме, помнишь тот перстень, что ты однажды подарил мне? — спросил я. — Что с ним можно сделать?
— С тем перстнем? — повторил Мёме и отхлебнул из бурдючка. — Можно на палец нацепить и прошвырнуться по лесу. На что перстень может сгодиться? Ну, если очень постараться, может, на палец ноги удастся надеть. Если тебе так покажется интереснее.
— Ничего другого с ним не сделать? — не унимался я.
— Ну что еще? — удивился Мёме. — Что с перстнем можно сделать? Съесть его, что ли? Да он еще хуже хлеба, тверже камня.
— Зачем ты вообще мне этот перстень дал?