— Ты тоже в лесу жил! — заметил я.
— Больше не живу! Сам знаешь, все ушли из лесу. Все!
— Иди в задницу! — в бессильной злобе выпалил я. Спорить с Пяртелем я не умел, не мог я спорить с ним; мне так хотелось, чтобы всё было как прежде, и Пяртель был снова Пяртель, а не Петрус. Но он был уже не Пяртель, он стоял, одетый по-деревенски, с серпом в руке, и с важным видом разглагольствовал о боге и жатве, а из-за его спины надо мной потешался целый свет, тьма-тьмущая людей, которые жили не в лесу и уписывали за обе щеки хлеб. А у меня были одни только змеиные заклятья. Я отвернулся от Петруса и бросился в заросли.
Я шел все дальше и дальше, не останавливаясь, всё шел по лесу, раздвигая перед собой ветви и продираясь сквозь чащу. Прошел мимо пещеры Пирре и Ряэк и видел, как вошь поднялась в надежде встретить Хийе, она наверняка соскучилась по ней, но Хийе не смела отлучаться из дома и не могла проведать ее. Пирре и Ряэк тоже выглянули из пещеры, но я не подошел к ним — последним зверолюдям, жившим в своем причудливом прошлом, с голыми задами, так и не научившимся носить звериные шкуры. Но рядом с Пяртелем, одетым по-деревенски, я выглядел таким же зверочеловеком! Озлобившись на весь белый свет, я поспешил дальше.
Так я шел лесом целый день, забредая в места, где никогда прежде не бывал. По пути попадалось множество всякого зверья: лоси, косули, лани, при виде меня они останавливались и задумчиво разглядывали своими большими глазами; медведи неуклюже пытались приветствовать меня, одинокие бродячие волки. Люди мне не встречались. Наконец, под вечер, когда я уже смертельно устал, лес стал редеть. Я все шел и шел, пока не вышел к опушке. Вдали показалась незнакомая деревня. Я увидел людей, собравшихся на большой поляне, они жгли костры и качались на качелях. Слышались визг и смех. Людей было много.
Со всех сторон лес обступали людские селения.
— Ну и что? — спросил кто-то, и только теперь я заметил, что Инц не отставал от меня всю дорогу. Он, похоже, ничуть не устал, снова свернулся кольцом и дружески глядел на меня. — Что с того, что их много, пусть живут себе в куче, на закорках друг у друга. Муравьи тоже так живут, так ведь они всего лишь сор. Махонькие соринки с ножками, на них и внимания не стоит обращать. Чтобы выжить, им приходится держаться вместе. Ничего иного им и не остается, они же не знают змеиной молви. Не обращай на них внимания!
Я слишком устал, чтобы ответить что-то, просто растянулся на мху и прикрыл глаза.
— Сил нет возвращаться домой. Посплю сегодня здесь, — сказал я.
— Замерзнешь тут, — предостерег Инц. — Осень уже. Вообще-то тут неподалеку есть одно змеиное логово. Они повсюду есть, наше племя под всем лесом ходы прорыло. Пошли туда, там тепло. Выспишься как следует.
— Спасибо, Инц, — поблагодарил я. Инц пополз впереди, я старался поспевать за ним на своих разбитых двоих. Похоже, Инц потому и не устает, что у него нет ног, которые могут выбиться из сил. Он вывел меня к какому-то поваленному дереву, под ним был тесный, как водится, лаз в змеиное логово.
Я полез в него. Там оказалось полно змей, все они с интересом уставились на меня. Поскольку я забрел так далеко от дому, то никаких знакомых среди них не было. Я шипнул им приветствие и устроился в закуточке. Змеи, приветливо посторонившись, освободили мне место.
Я уснул, ощущая себе скорее змеем, чем человеком, и это ощущение как-то утешило меня.
14
С Пяртелем мы повстречались нескоро. Я перестал подкрадываться и ждать его на опушке леса, мало того, встреться мне Пяртель в лесу, скорее всего я нырнул бы в заросли, как делал, завидев хийетарка Тамбета. Мне не хотелось видеться с Пяртелем, ведь он перестал быть Пяртелем, он теперь Петрус, а что может быть ужаснее, если давнишний знакомый и дорогой тебе человек становится чужим и непонятным.
Мне нередко приходилось видеть, как ест Инц, целиком заглатывая лягушку или мышь. Маленький зверек медленно исчезал в змеиной глотке, его очертания слегка угадывались под кожей, пока змея не обволакивала жертву полностью. Зверек проскальзывал в змею так же, как моего приятеля Пяртеля поглотил какой-то деревенский парень по имени Петрус. У этого Петруса еще проглядывали нос и уши Пяртеля, но переваривание уже началось, и вскоре наверняка исчезнут и последние следы. Умри Пяртель, я, наверное, чувствовал бы себя куда лучше — тогда я мог бы спокойно оплакивать его. А так я знал, что в каком-то изуродованном, испоганенном виде он все-таки где-то есть; он существует, но не для меня. Чувство было такое, будто кто-то взял твои старые добрые портки и наложил в них — портки целы, но их не наденешь, от них несет чужой гнусной вонью.
Само собой, Пяртель в лесу мне не встречался, так что надобности скрываться от него в зарослях не было. Наверняка он испытывал примерно то же, что и я. Он оказался в новом мире и жадно осваивал его правила, так же, как я когда-то беспощадно мучил свой язык, стараясь освоить змеиную молвь, чтобы разговаривать со всем лесом. Пяртель тоже хотел как можно скорее влиться в новую жизнь, тогда как я, без сомнения, принадлежал к старой. Видеть меня ему было неловко. Возможно, он чувствовал себя в какой-то мере предателем, отрекшимся от старого друга, но прежде всего он стеснялся меня. Ведь я по-прежнему жил во мраке леса, понятия не имея обо всех тех новейших развлечениях, что предлагала деревня. Ему не о чем было разговаривать со мной, тогда как в деревне полно парней и девок, которые жили схожей жизнью, ели ту же пищу, выполняли похожие работы. Они не дразнили его за то, что он ест хлеб, на их взгляд не было ничего странного в том, чтобы держать в руках серп. Вполне естественно, что Пяртель променял меня на них, так было проще.
Поступил бы я сам иначе, переселись моя мать и дядя в деревню, а Пяртель вместо меня остался бы в лесу? Не знаю. Хотелось похвастать — я бы не предал лес, я б остался верным другом змей и всякий день приходил проведать Пяртеля. Я не забыл бы заветные змеиные заклятья, как он, ведь когда я повстречал его в следующий раз, — правда, прежде прошло несколько лет, — он не способен был издать ни одного шипа. Все змеиные заклятья словно вымело из его памяти, но даже если б он помнил их, он бы не смог их произнести: ведь от пережевывания хлеба он потерял половину зубов, и язык его опух от кислого кваса, который деревенские пили вместо родниковой воды. Сейчас-то мне легко сказать, что я не стал бы таким невежей, но боюсь соврать. Наверняка и меня деревня засосала бы громадной змеёй, чуждой и враждебной Лягвой Полярной поглотила бы и медленно переварила. И я покорился бы ей, потому как моя собственная Лягва Полярная, способная защитить меня, исчезла, и никто не знает, где она спит.
Так что я перестал думать о Пяртеле и примирился с тем, что где-то в деревне живет деревенский парень по имени Петрус, он жнет серпом рожь, качается вместе с деревенскими ребятами на качелях, и нет мне до него никакого дела. Я играл с Инцем, иногда навещал Хийе, которой по-прежнему запрещено было уходить далеко от дома, но если Тамбет и Малл отлучались куда-то, нам все-таки удавалось перекинуться словом-другим. Частенько брал меня с собой в свои походы дядя Вотеле, и мы с ним наведывались к одиноким старикам, которые еще оставались в лесу, но той осенью они, будто сговорившись, все поумирали, и лес обезлюдел еще больше. Хийетарк Юльгас жег их тела на костре, но мы с дядей Вотеле в похоронах не участвовали, поскольку после истории со священным озером никто из нашей семьи с хийетарком не общался. Так он в одиночку камлал и ворожил возле костра, и единственным поминальщиком бывал мрачно-молчаливый Тамбет, который, само собой, не пропускал ни одного обряда, мало-мальски связанного с древними обычаями.
То была безрадостная, может статься, самая горькая осень в моей жизни, и хотя впоследствии я пережил еще более печальные времена и куда более ужасные события, тогда мое сердце еще не покрылось той толстой коростой, что впоследствии помогла мне перенести все беды. Говоря языком заветных заклятий, я еще не сменил кожу, что потом, в течение жизни делал не раз, облачаясь во всё более жесткую шкуру, так что лишь немногие переживания могли проникнуть сквозь нее. Теперь, наверное, пронять меня не способно ничто. Я хожу в каменной робе.
Поскольку лес, казалось, почти вымер, я проводил много времени дома. Там ничего не изменилось. Мать целыми днями возилась у очага, в немыслимых количествах запекая мясо лосей и косуль. Она пребывала в хорошем настроении, ей нравилось, когда дети целыми днями дома и едят мясо вместо того, чтобы носиться по лесу и только к вечеру являться к столу. Я ел столько, сколько не ел никогда, и порядком растолстел, что очень радовало мать. Еще больше она радовалась, что ей удалось раскормить Сальме, ведь это свидетельствовало о том, что она не утратила своего кулинарного мастерства и запеченные лосиные окорока пользуются успехом.
Этой осенью Сальме тоже часто бывала дома. Прежде она вечерами нередко пропадала и возвращалась лишь в полночь — сама она утверждала, что ходит любоваться на закат. Это была явная ложь, в это время года солнце садится рано, и скорее можно предположить, что Сальме ходит любоваться на восход луны. Но тут она вдруг перестала выходить, сидела печально за столом, и я сразу догадался, в чем дело — медведи залегли на зиму в спячку.
Вообще-то зимой и мы обыкновенно дремали. Как правило, поздней осенью запасались мясом, и когда лес заметало снегом, оставались дома, отдыхали и вставали лишь затем, чтобы раз в день поесть. Так поступали все более или менее сообразительные существа в лесу — змеи, люди и медведи, а также многие мелкие зверюшки. Какой смысл бродить зимой, проваливаясь в снег, куда умнее беречь силы и использовать сумрачные дни для полноценного отдыха. Волков отпускали в лес искать себе пропитание, и они вовсю наслаждались зимней свободой, резали косуль и лосей, а также обитателей деревни, которые, следуя заморским обычаям, зимой не спали, а по-прежнему расхаживали по деревне. И поскольку заветных змеиных заклятий они не знали, то становились для наших волков легкой добычей.